Вера Портнова: «Моя тетя шьет одежду для “наших мальчиков”»

Вера Портнова — журналистка, продюсирует подкаст «Героини мира». Начинала карьеру в Russia Beyond — дочернем проекте Russia Today. Там она занималась видео об истории и культуре, и ей казалось это безобидным. Но когда она участвовала в протестах с пропуском RT в кармане, то чувствовала, что идет на сделку с совестью.

Когда Россия вторглась в Украину, Вера была в отпуске. Она решила не возвращаться и, наконец, прекратить сотрудничество с пропагандистским телеканалом.

Как строить мир без войн и что можно делать на разных уровнях для этого, Вера говорит в новом выпуске «Очевидцев».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Вера. Я из Липецка. Моя региональная идентичность сильно проявилась с началом войны. И после того, как я приехала в Грузию, на вопрос «откуда ты?», я всегда гордо говорю, что из Липецка. Хотя чаще я говорила, что я из Москвы, потому что последние годы я жила в Москве. Я занимаюсь текстами, я работаю в медиа и еще продюсирую подкасты.

Как война изменила вашу жизнь?

— Довольно сильно война изменила мою жизнь. Я бы не эмигрировала, если бы она не началась. Мы с моим молодым человеком полетели в отпуск 22 февраля 2022 года. И перед этим я успела встретиться с друзьями. Мы решили, что возьмем билеты на концерт летом, потом съездим в Калининград и придумали, как будем отмечать мой день рождения. А потом, когда война началась, мне стало понятно, что, скорее всего, возвращаться обратно не очень безопасно.

Меня очень сильно пугала перспектива начала призыва. Не было понятно, как вообще будут развиваться события. И, в принципе, в голове вообще не укладывалось, просто не укладывалось в голове мысль о том, что Россия начала войну, начала вторжение. Так вышло, что мы просто приехали в Грузию вслед за друзьями.

Мне кажется, первый же день, когда стало известно, что идет война, все начали переписываться друг с другом и спрашивать, кто куда, что будем делать. И так оказалось, что несколько наших друзей оказались в Грузии, и мы приехали тоже. Прямо из отпуска, куда я летела, чтобы поесть гуляш и поставить прививку от ковида. Меня очень пугал ковид. И вот я здесь. Уже три года, получается. Я не возвращалась в Россию с того момента.

До войны вы работали в Russia Beyond. Сейчас у них довольно пропагандистский контент. А какой контент вы выпускали до войны?

— Это интересный кусок моей жизни. Я пришла в Russia Beyond в 2018 году в качестве стажера. Я тогда поступила в магистратуру на трансмедийное производство в креативных индустриях. Называлась программа вышкинская. Я отучилась сначала на востоковеда, потом поняла довольно быстро, что я не хочу заниматься китайским, я не хочу работать в торговле и вообще как-то связывать свою жизнь со всеми этими идеями. Типа, академия не была мне интересна, работа с бизнесом тоже.

Я курсе на втором поняла, что я хочу работать в медиа, но для этого же нужен опыт, нужно же какое-то портфолио собирать. И я как-то подумала, что, наверное, надо идти в сторону продюсирования, потому что это что-то более понятное мне. У меня был знакомый, который потом стал моим начальником. Сначала я прошла стажировку в Russian Beyond. Я не помню, что я там делала. Но когда я пришла работать, я пришла и сказала: «Я хочу писать тексты». Мне сказали: «С текстами сложно, нет вакансий, но ты можешь работать с видео. Ты же учишься на продюсера? Вот, пожалуйста». Я думаю: «Да, окей. Я буду набираться опыта прям с первого курса». Как с первого? Ладно, вообще. Вот два курса магистратуры. Буду набираться опыта. Класс.

Я делала короткие видео для соцсетей. Это когда ты выбираешь какой-то контент, у которого есть виральный потенциал, пишешь к нему титры. Вообще, когда я там работала, это была медиа, которая рассказывала про историю и культуру России. Там не было каких-то пропагандистских нарративов. Ощущалось как что-то довольно беззубое, честно говоря.

Плюс, когда я уже пришла в наш in-house production, маленький, стала делать видео для ютуба, которые мы снимали сами, мы хотели делать что-то типа видеобокс. Такие эксплейнеры красивые, в которых рассказывали про костюмы. Не знаю, народные костюмы, которые носили в Древней Руси, про историю. Про всякие такие штуки. Это было интересно. Я помню, что я смотрела сериалы… Не знаю, про Романовых. И пыталась найти там какие-то несостыковки исторические, все такое. Ну, то есть это был такой довольно симпатичный контент. Плюс он делался на английском языке. Я думала: «Круто, я как бы еще и прокачиваю английский».

Команда, с которой я работала, тоже была довольно приятная. Занимательный факт — там было еще два востоковеда. Потому что, видимо, никто из нас не очень понимал, чем будем заниматься, когда выпустимся.

В какой-то момент я даже делала… Вместе с другими коллегами, конечно — проект про туризм, в рамках которого я ездила по командировкам по России. И это был, конечно, суперский опыт. Но отчасти довольно травмирующий.

В принципе, я никогда не была человеком, который читает Russia Today. Russia Beyond — это дочка Russia Today. Раньше это был проект Российской газеты, по-моему. А потом в какой-то момент… И они занимались тем, что делали печатные, как это называется, вложения в прессу. Были, в общем, развороты с текстами про Россию, с новостями и всем таким. А потом как бы перепрофилировались.

Наш медиаотдел был таким довольно либеральным. Там работали клевые люди, и я думала: «Ну окей, это сделка с совестью. Я наберу опыта и уйду». Я, например, ходила на протесты с 17-го года и все время чувствовала себя так, как будто я тут не имею права находиться, потому что я иду с работы, я иду на митинг. Я думаю: «Блин, у меня в кармане пропуск Russia Today. Это что вообще такое? Как?» Было ощущение сделки с совестью.

Мне очень приятно. Я так долго убеждала себя в том, что я наберусь опыта и соберу себе какое-то портфолио. И, ну, как бы навыки. Навыки — это здорово, это важно. Я смогу идти работать куда-то еще. Но меня еще очень пугала идея того, что как только ты соприкасаешься с чем-то таким пропагандистским, оно к тебе прилипает. И на тебе остается клеймо. И не дай бог. Люди потом узнают, и к тебе никто никогда не будет относиться хорошо. Ты поставишь крест на своей карьере, ты не сможешь работать потом нигде. И как бы и все.

И я там проработала где-то три года, наверное. Очень долго собиралась увольняться, очень металась, очень боялась. Это было: «Боже, теперь меня вообще никуда не возьмут. Кому нужен человек, у которого в трудовой книжке одна запись? И вот такая как бы… Что мне делать со своей жизнью теперь?» А потом началась война. И в феврале мы тогда отсняли видео с Алтая. Я продюсировала там съемку суперкрасивую. Мы ездили на Лебединое озеро. И было так здорово. И сняли там маленькое красивое видео про то, как зимой на незамерзающем озере плавают лебеди. И потом я приехала, я встретилась с друзьями, и мы прилетели в отпуск. И все.

И я уволилась в мае, просто потому, что поняла, что я не хочу. И не могу уже это откладывать. Я делала удаленно какие-то задачи. Помню, искала оформление для видеороликов, какие-то вставки, какие-то фотографии. И думала: «Блин, это… Это вообще не то». Я не хочу быть сейчас связана вот с этим всем, потому что я чувствую, что вся моя надежда на то, что я сохраню к себе уважение какое-то, самоуважение, она просто у меня утекает сквозь пальцы. И мне так от этого страшно. И я подумала, что в целом это как будто субъектность у меня появилась вообще только после переезда сюда. Как будто так много приходилось с собой договариваться, убеждать, что, ну, возможно, это путь наименьшего сопротивления, возможно, надо с чего-то начинать, и все.

Как вы считаете, в чем секрет успеха российской пропаганды? Почему люди ей так верят?

— Ее много, она повсюду. Она повсюду, и она очень хорошо может быть завуалирована. Я недавно узнала, что моя родственница… Моя тетя, она шьет одежду для «наших мальчиков». Меня это поразило. Ну, то есть… Мы никогда с ней особо не обсуждали политические взгляды. И я думаю, она не знает о том, чем я тут занимаюсь. Но это довольно пугающий момент.

Пропаганды просто много, и ей сложно противостоять, если она доносится отовсюду. Ты начинаешь верить в то, что, возможно, у кого-то не было выбора, кроме того как пойти и напасть первым. Люди склонны в какой-то момент просто принимать ту точку зрения, которую они транслируют, мне кажется. И очень сложно этому не поддаться, если у тебя нет каких-то альтернативных источников. Слишком запуганы, мне кажется, люди сейчас.

Над моим городом довольно часто летают дроны, потому что там находится НЛМК — металлургический комбинат. Там постоянно звучат сирены. И, например, моя мама убеждена, что это не дроны, а ракеты. Что Липецк бомбят. Но я слежу за новостями, я понимаю, что это не так. И мне безумно страшно, конечно, просто из-за того, что это город, в котором находятся мои родственники, в который приезжают мои друзья, и да, там может звучать на улице сирена, и люди к этому привыкают. Просто вот такая жизнь.

Кроме тех, кто просто верит в пропаганду, есть еще те, кто идет на войну. Что двигает ими?

— Мне кажется, есть те, кто идет ради денег, и есть те, кто прям убежден. У меня есть один знакомый, который убежден в том, что война — это хорошо. Это человек из тусовки олимпиадников, один из этих школьников, ударенных, с которыми мы все время тусовались вместе. И в какой-то момент у него вот такие взгляды сформировались. Но, возможно, люди просто не могут избежать призыва. Может быть, они не знают о том, что можно это сделать. Может быть, думают, что, ну а, какие еще варианты? Это престижно, это почетно. Мне все время хочется всех оправдать, на самом деле. И это не очень хорошее качество, но мне как-то хочется верить в людей.

Расскажите о вашем подкасте «Героини мира».

— Подкаст «Героини мира» мы делаем вместе с моей подругой Олей Дмитриевой. Это журналистка. И до этого мы с ней работали над подкастом «После войны», который она делала для медиа, в котором тогда работала. А потом мы подумали, что было бы здорово сделать что-то наше, прям вот свой проектик, в котором мы все будем делать сами.

Оля рассказала мне вообще о том, что такое миростроительство, о том, что есть, в принципе, такая сфера, что есть конфликтология, а есть изучение мира. Наоборот, изучение того, как вообще устроен мир, что он может быть устойчивым, он может быть неустойчивым, что мир не наступает сразу после того, как страны прекратили воевать, прекратили стрелять друг в друга. Нет такого, что после этого сразу становились мирные отношения и все стало клево. Это большая работа, и она может длиться очень долгое время. Даже несмотря на отсутствие огня, все равно это… Мир приходит не сразу, и нужно проделать работу на всех уровнях.

Уровень, на котором главы государств договариваются о том, что заканчиваются военные действия. Есть уровень, на котором работают, например, сотрудники НКО и ученые, которые вместе проводят какие-то исследования, которые налаживают отношения между странами посредством каких-нибудь дипмиссий. Есть низовой уровень — это где активисты, как волонтеры обычные, помогают… Не знаю, как в случае с Choose to Help, как мы помогаем украинцам, которые уехали в Грузию из-за российской агрессии.

Как вы выбираете героинь для подкаста?

— Мы хотели вообще, чтобы там были разные имена, и, конечно, куда более интересно и для нас самих тоже — рассказывать истории женщин, про которых мало кто знает, но которые, в общем, проделали огромную работу и немало привнесли в то, чтобы их страны либо прекратили воевать с другими, либо вообще не начинали.

Но в какой-то момент мы подумали, что надо чуть-чуть уравновесить, и, может быть, в принципе, для того чтобы начать делать подкаст, нужно понимать, кто тебя будет слушать. Мы подумали, что, возможно, стоит зайти с козырей, потому что Анна Политковская — действительно такая знаковая фигура. И мы знаем про нее как про журналистку, но как про правозащитницу и активистку знаем не очень много. Журналистку, которая позвонила тогда Ганнушкиной, звали. Анна Политковская. В 90-е она работает в «Общей газете» и занимается, как это принято называть, социалкой. То есть проблемами обычных людей, сталкивающихся с разной несправедливостью со стороны государства и не только. Она, ну, как бы вопреки стандартам журналистики, напрямую своим героям помогала. Мне кажется, это важный момент.

Вообще, мы хотели собрать героинь с разным бэкграундом из разных стран. Именно из стран бывшего СССР, потому что контекст постсоветского пространства более понятен, чем, например, то, как живут люди где-нибудь на Западе. Ну, просто мы решили упростить себе задачу. И мы собрали какую-то небольшую выборку, пока ограничиваясь несколькими эпизодами, но планируем вернуться.

Если бы в политике было больше женщин, то это бы что-то поменяло?

— Да, это все бы поменяло. Я уверена, что войн бы не было. Серьезно, я убеждена в этом. Мне кажется, женщины склонны скорее договариваться, а не пытаться начать конфликт, инициировать его, не пытаться его поддерживать, потому что война не приносит выгоду. Это ужасно. Очень болезненная история, которая наносит огромный урон всем сферам жизни вообще. И когда страдает огромное количество людей, как будто бы вот эта гордыня, которую может двигать диктаторами, она не приведет ни к чему хорошему. Я уверена, что если бы больше женщин приходило в политику, то общество было бы, наверное, более устойчивым. И в целом мир был бы местом значительно лучшим.

С приездом в Грузию вы стали волонтерить в Choose to Help. Чем этот опыт важен для вас?

— Первый раз я пришла в Choose to Help где-то как раз сразу после приезда. Тогда Choose to Help занималась тем, что собирал посылки, которые отправлялись в Украину. И там тогда было очень мало русскоговорящих. Я помню, что были в основном грузины, были какие-то иностранцы, с кем мы общались на английском. Но прям ты приходишь в помещение. Это называлось… Это был дом 60 на улице Поляшвили. Там когда-то было кафе. И там все было заставлено коробками. Люди просто укладывали туда одежду, еду, еще какие-то вещи. Это просто все шло в качестве гуманитарной помощи в Украину. А потом люди стали приезжать сюда. И тут стало больше беженцев. И Choose to Help переключился на помощь тем, кто находится уже здесь.

Я пришла туда прям осознанно, мне кажется, после увольнения, потому что первые месяцы я просто лежала пластом дома. У меня вообще не было ни на что сил. Был только какой-то страх и боль, и паника. А когда я пришла, я подумала: «Ну, я могу что-то делать». И даже если моя помощь будет заключаться в том, что я буду выдавать гречку бабушкам, которые уехали из-под обстрелов, это уже кое-что.

Вернетесь ли вы в Россию?

— Мне хочется верить, что вернусь когда-нибудь. Ну, я бы хотела. Потому что я думаю, что если бы война не началась, скорее всего, я бы не эмигрировала. И если бы война началась, я была бы в России, мне было бы слишком страшно уезжать. Для меня это уже как сон. Я так давно там не была. Я совсем не знаю, что там происходит. Ну, я читаю новости, смотрю видео и вижу, как мои друзья продолжают жить какую-то параллельную жизнь абсолютно. И здесь я чувствую себя совсем иначе, потому что так странно. Пока мои друзья там покупают квартиры и женятся, и, не знаю, как-то строят свою жизнь, ты думаешь о том, что ты в эмиграции находишься в подвешенном состоянии, но, по крайней мере, это полностью совпадает с твоими взглядами. И ты не делаешь ничего, что с ними вразрез. И это самое ценное.

Если режим падет, то что нужно будет изменить в первую очередь?

— Я помню, что мы это обсуждали недавно с друзьями, просто в каком-то формате смолтока. Налоги из регионов не уходят в Москву, а остаются в рамках региона и идут на то, чтобы его как-то благоустраивать. Хочется, чтобы социальная сфера в России как-то иначе работала. Хочется, чтобы больше денег вливалось в образование. Чтобы у людей было больше возможностей. Чтобы, не знаю, начали что-то делать с экологией. Может быть, перестали уже с ней что-то делать. Не знаю, как корректнее сказать. Как будто так много работы с разных сторон. И, не знаю, чтобы «Разговоры о важном» были о чем-то действительно важном, а не о том, о чем говорят сейчас. Чтобы не приходили военные в школу и не вели там классные часы и не рассказывали, как классно на фронте.

А что делать с теми, кто участвовал в войне?

— Вообще, насколько я знаю, сейчас уже есть какие-то программы, которые помогают им реинтегрироваться в общество. Но я не уверена, что это как-то правильно устроено. Потому что, когда из людей, которые на передовой убивают украинцев, делают каких-то управленцев или учителей школьных, это как будто не приведет ни к чему хорошему. Ну, то есть, не знаю, мне кажется, сначала вообще надо отправить к психологу.

Чего вы боитесь?

— Я думаю, что я боюсь неопределенности. Это, в принципе, самая пугающая на свете штука. Страшно жить, не зная, как вообще может повернуться жизнь. Ну, то есть понятно, что никто не знает. Но как будто раньше было чуть больше надежды на светлое будущее, а сейчас ты уже довольно хорошо осознаешь, что, возможно, до конца твоей жизни ты не сможешь все это разгрести. И это какая-то огромная работа, которую предстоит делать еще последующим поколениям.

Что дает силы?

— Чувство локтя, какая-то поддержка, ощущение того, что в твоей жизни есть единомышленники. Тут меня окружают люди, люди, с которыми у меня абсолютно одинаковые ценности. Например, чего не было в Москве, как ни странно. Я не могу сказать, что все были политичными, хотя, возможно, могу. Тут я чувствую себя свободнее и больше чувствую себя собой. Так что, да, наверное, поддержка и вера в лучшее. И люди, люди — самое главное.