Никита Могутин: «Мы не столкнулись с русофобией ни единого чертового раза»
Никита Могутин, основатель каналов Mash и Baza, покинул Россию в апреле и сейчас в Тбилиси работает над новым проектом.Возможно, новый проект Могутина будет рассчитан именно на таких людей, но пока он держит интригу. Про то же, почему ушел из «Базы», про несостоятельность обвинений в «подментованности» и о том, что лично ни разу не столкнулся с проявлением русофобии, когда был в Европе, Никита говорит эмоционально и открыто. Смотрите нового очевидца 24 февраля в проекте ТВ2.
Расскажите о себе.
— Меня зовут Могутин Никита. Я занимаюсь медиа. Родился в России, жил всю жизнь в России, в Москве. Работал когда-то очень давно в «Life», потом ушел оттуда, запустил издание «Mash», потом ушел оттуда, и вместе с партнерами запустили издание «Baza». После 24 февраля я решил, что в России тяжело работать с журналистикой, особенно в связи с законами о дискредитации российских Вооруженных сил. Я перебрался в Грузию и сейчас планирую запускать отсюда новый проект.
Почему в начале войны ушли из издания «Baza»?
— Тут какая ситуация — я человек очень открытый, яростный, полемичный, очень люблю дискуссии, споры, люблю все напрямую писать, говорить, мне это нравится, это по мне, вот такая вот моя история. В России сейчас так невозможно. Просто невозможно. Нельзя написать, например, что Россия ведет войну с Украиной. Она что-то в скобочках проводит. Нельзя написать, что в Буче совершенно военное преступления и убили мирных жителей. В Буче, по мнению российских властей, произошла постановка. Драмтеатр в Мариуполе — это тоже какая-то постановка с артистами — по мнению российских властей. И каждый раз, когда ты сталкиваешься с вещами, о которых ты просто не можешь писать, потому что иначе тебя посадят, оштрафуют, закроют твоё издание, выгонят из страны и тому подобное, ты понимаешь, что ты либо дальше остаешься в профессии и придумываешь как развиваться, либо ты должен покинуть профессию, заняться чем-то совершенно другим. Я для себя выбрал — я остаюсь в профессии, но я покинул страну, чтобы иметь возможность работать так, как мне привычно.
Сталкивались ли вы с давлением на редакцию до 24 февраля?
— Ну, на самом деле, на «Baza» регулярно очень много наезжали. Мы занимались, и ребята продолжают заниматься расследовательской журналистикой. Регулярно герои разных публикаций прыгали на нас. Много проблем у нас было с Игорем Ивановичем Сечиным — руководителем Роснефти, который страшно обиделся на наш материал про его огромный дом. За нами следили, наши телефоны прослушивали, наши аккаунты взламывали, данные из этих аккаунтов публиковали в сети. Много таких, казалось бы, неприятных вещей, но в какой-то момент у тебя появляется своеобразный иммунитет. Апатия, что ли. Такая приятная апатия. Ну, взломают тебя. Ну, окей. Проследят опять за тобой. Выложат где-нибудь в интернете, что ты смотрел порнуху. О ужас! Но, собственно, если ты не совершаешь каких-то преступлений, в которых тебе стыдно признаться перед обществом — чего страшного, что за тобой следят. Это такая немножко ментовская логика, они очень любят это предъявлять: «А что ты скрываешь? Тебе что — есть что скрывать?» Эту логику очень любят ФСБ-шники и менты. «Что ты не хочешь, чтобы мы тебя обыскали? У тебя что, там есть что-то запрещённое?» Нет, просто я не хочу, чтобы меня обыскивали, нарушали мои права. Но когда ты живёшь в России — ты должен привыкнуть к тому, что твои права, в общем-то, это такое, очень гуттаперчевое состояние. Они по-настоящему важны только для тебя самого, а когда надо — их спокойно можно растянуть, перевернуть, разорвать, выкинуть. Все в зависимости от ситуации. Поэтому, да, мы сталкивались с давлением и до. Это жизнь журналиста в России, ничего нового.
Как вы находили баланс между работой с силовиками и независимостью издания?
— О, вы работаете с источников полиции — значит вы подментованы. Подментован — это тот, кто работает на полицию, а не тот, кто использует свои источники. Источники есть у «The New York Times», источники есть у «The Washington Post». Источники — это мировая практика нормального журналиста. Если у Ивана Сафронова были, предположим, источники в Роскосмосе — это что, Ваня Сафронов у нас был под Роскосмосом что ли, или как? Или, например, у Елизаветы Осетинской есть источники в банке ВТБ — это что, у нас Осетинская теперь ВТБ-шная? Нет, у нее есть источники. Это нормальная работа журналиста. Если Елизавета Осетинская работает в сфере экономики — ей надо знать, чем живёт экономика изнутри. Ей надо знать инсайды, тайны, секреты, чтобы их раскрывать, рассказывать. То же самое, если ты работаешь по линии правоохранительных органов, силовых ведомств, если ты рассказываешь про криминал, если ты проводишь журналистские расследования — тебе неизбежно нужны источники в силовых ведомствах. Это просто неизбежно. Без этого ты будешь связан по рукам и ногам. Подментованность — это когда полицейские или ФСБ-шники юзают тебя, используют в своих интересах. То есть, например, берут и сливают нужный для них материал, чтобы ты его опубликовал, а ты его публикуешь, потому что ты подментованный. В принципе у нас такого не было. У нас было только один казус, по моей вине, когда мы опубликовали эти чёртовы фотографии из якобы квартиры Вани Голунова с якобы нарколабораторией. Собственно, я за это тогда сразу же принёс извинения, меня ввели тогда в заблуждение. Я назвал имя человека, который это сделал. У меня до сих пор есть все переписки. Там не надо сверхрасследований для того, чтобы все увидеть. Достаточно увидеть переписку, чтобы понять — какая к чёрту подментованность. Я пишу в пресс-службу МВД: «А у вас есть фотографии по делу Голунова?» Мне отвечают: «Да есть, сейчас пришлём». Кидают мне эти фотки. Я что, был дома у Голунова? Конечно нет. Я никогда не был дома у Голунова, в отличие от всех его друзей. Я публикую эти фотографии, не зная о том, что это фальшивка. Какие шансы у меня есть на то, чтобы знать это. Я публикую: «МВД опубликовало фотографии». Я пишу, что это позиция МВД. Но, естественно, это было воспринято как подментованность. Я очень хорошо понимаю это, именно поэтому я тогда вышел в защиту Голунова на Петровку. Именно поэтому я тогда принёс публичные извинения. И я понимаю, почему эту историю продолжают вспоминать. Потому что она достаточно острая, но… Да черт побери, это смешно просто. Вряд ли бы я тусил сейчас в Грузии, будь я подментованным чуваком. Мне было бы достаточно комфортно в России продолжать жить и существовать, я был бы защищён от уголовных дел и прочее. Я чётко бы знал свои манёвры, знаете, это называется между струйками проскользнуть, вот я бы умел скользить между струйками и прочее. Если я делаю иначе — это значит, что я, видимо, что-то не умею или кем-то не являюсь.
Изменились ли ваши взгляды на журналистику после 24 февраля?
— Мои взгляды на журналистику в принципе поменялись достаточно давно, и я старался, чтобы мои взгляды находили отражение в проектах, которые я запускал или в которых я участвовал. Сейчас у меня есть абсолютно четкое и ясное понимание того, что нужно обществу, что нужно людям, какой проект необходимо запустить, чтобы он был важен аудитории, чтобы он был удобен аудитории. Станет ли он интересен аудитории — я, естественно, очень надеюсь, что станет, как и любой стартапер, как любой человек, который запускает что-то — он надеется на успех. Но это уже покажет будущее. Моя идея должна сработать. Что касается самой журналистики — я считаю, что сейчас мы находимся в не слишком приятном для читателей, для потребителя контента, месте. Вообще вся журналистика, что российская, что мировая — невероятно популяризовалась. Ты либо чёрное, либо белое. Полутонов вообще больше не существует. Ты либо за Трампа, либо против Трампа. Ты либо за Путина, либо против Путина. За Навального, против Навального. Для обычного человека такие вопросы так ярко и остро не стоят. Большинство людей существует в немножко серой зоне, они не очень любят, когда их заставляют делать моральный выбор, а сейчас именно это и происходит — каждый ежедневно вынужден делать моральный выбор — я за войну в Украине или я против войны в Украине. И СМИ заставляют это делать. То есть мы очень агрессивны. Очень жёсткая риторика, что у кремлёвской пропаганды, что у оппозиционных медиа. Поэтому, я считаю, что реально успешный проект должен лежать немножко в другой плоскости. У меня есть ряд идей по этому поводу.
Расскажите, как вы уезжали из России.
— Вообще, уехать из России мы решили вскоре после начала войны. Уже числа 25−26-го мы начали с моей девушкой разговаривать о том, что надо что-то придумать, надо куда-то ехать, но мы понимали, что не надо это делать так оголтело. В тот момент, если вспомните, такая волна была — в первые пару недель уехали какие-то невероятные количества людей. Они просто сели на чемоданы и разъехались по Европе, по каким-то городам, а в итоге вернулись обратно. Почему? Потому что это было не продумано. Никто не придумал ничего себе с работой — просто встали и уехали. Эмоциональный порыв, всё абсолютно понятно, но нам хотелось как-то это все поумнее сделать.
Первый раз облажались. Девушка прошла границу первой, я переходил вторым, и меня задерживают на паспортном контроле и говорят, что у вас долги, а там — 180 тысяч рублей. Единственные долги, которые у меня могут быть на 180 тысяч рублей — это штраф перед Российской Федерацией за то, что я якобы участвовал в митинге. Ни в каком митинге я не участвовал. Я работал на нем как журналист, но всем, собственно, пофигу. Я этот штраф изначально вообще не собирался платить, пока еще не собирался уехать из России, и думал, что буду что-то придумывать, апеллировать через суды. Но тут стало понятно, что сейчас ты либо заплатишь штраф, либо уедешь. Поэтому я штраф все-таки заплатил, и через пару недель мы уехали, оказались в Италии.
И главное, что нас сразу поразило — это то насколько российская пропаганда врёт, и то, насколько мы ей верим. Мы жертвы российской пропаганды. Даже я — относительно молодой парень, я, казалось бы, журналист, я в повестке, я читаю много источников — и всё равно я приехал в Италию с ощущением, что мне будут не рады, с ожиданием жёсткой русофобии, с предчувствием, что меня будут гнобить. Сразу вам скажу — вообще ничего этого не было. То есть мы не столкнулись с проявлением русофобии ни единого чертового раза. Более того, в какие-то моменты нам казалось, что люди узнав, что мы русские — они нам сопереживают. То есть как они сопереживают гражданам Украины, которые были вынуждены бежать от войны, которую развязала Россия — так же они сопереживают гражданам России, которые оказались втянуты в войну, в войну, которой они не хотели. Был один момент — мы очень-очень сильно облажались с девушкой. Мы не успели нормально поменять доллары и приехали зачем-то с рублями и с российскими банковскими картами. Естественно, банковские карты к этому времени уже вообще не работали, на руках были только рубли. Это прекрасный момент, мы в Милане, а у нас, слава богу, заранее оплачен отель, и мы понимаем, что у нас на завтра нет денег. Да, у нас есть жилье на один день, но у нас нет денег на завтра. Нам не на что есть, нам не на что жить. Надо что-то придумать. Мы идем в местный банк, протягиваем рубли, они говорят: «No, rubles. Sorry». Выясняется, что рубли в принципе запрещены к обороту в Италии. На правительственном уровне ни один банк, ни один обменник, никто не имеет право принимать рубли под страхом лишение лицензии. Собственно, они выведены полностью из обращения. И я начинаю рыться у себя в сумке и нахожу 20, что ли долларов. И я думаю: «О, я сейчас на евро поменяю». Я радостно тяну их к окошечку, и он говорит: «О да, давайте, давайте». Берет у меня 20 долларов и говорит: «Ваш паспорт, пожалуйста». Я достаю русский паспорт, а он такой: «O, sorry guys, sorry». И объясняет, что запрещены не только рубли к обороту, но и любые банковские операции с гражданами Российской Федерации. Если у тебя русский паспорт — ты ничего не можешь ни поменять, ни снять — вообще никак. Сейчас, может, изменилось что-то, но тогда был апрель. Казалось бы — очень неприятно, но здесь тоже понятно — санкции. Плюс — это первая эмоциональная волна в Европе.
Мы без денег приходим в гостиницу, а там владелец отеля нам идет навстречу. Это маленькая гостиница, там 5−6 комнат, и владелец простой молодой парень, чуть постарше меня. И я ему говорю, вот так и так, можно мы заплатим вам за комнату завтра вечером? Потому что я понимаю — за следующий день я уже заплатить не могу. Мне надо будет где-то доставать деньги в течение дня. Только вечером. Он говорит: «Да, окей, окей». Потом смотрит на меня и говорит: «У тебя вообще деньги есть?» И первая мысль у меня, что сейчас будет пипец, он скажет: «Не, не. Вообще выметайтесь отсюда, вы русские, у вас нет денег. Идите отсюда». Я говорю: «Если честно, сейчас проблема, мы не можем обменять деньги, но я их ищу». И тут он достаёт бумажник и отсчитывает мне 300 евро. Говорит: «Держи. Я уверен — ты сейчас разберёшься. Это тебе на несколько дней. Сейчас я думаю хватит. И за проживание тоже в конце проживания». И мы у него несколько дней, фактически, жили не оплачиваемые. Жили, ели, пили, в городе на эти 300 евро, которые он нам одолжил просто так — для меня это стало олицетворением доброты и расположенности со стороны европейцев к нам, русским, что меня это невероятно расчувствовало.
Как прошло утро 24 февраля в редакции вашего издания?
— Утро 24 февраля для журналистов не стало прямо внезапностью, но все равно стало шоком. Очень хорошо помню, как сейчас — несколько дней работали допоздна, все были уверены, что вот-вот начнется, но все равно была мысль, что нет, не может начаться. Потом заявление Путина о специальной военной операции. Я очень хорошо помню, я задремал, буквально на час, и меня, по-моему, в 4 или в 5 утра, будет дежурный ночной из редакции, говорит: «Никита, началось». Просто: «Никита, началось». Я сначала не понимаю, захожу в чат и вижу видео с ракетами, со взрывами, с дымом над городами. И у меня шок, потому что я не верил. Мы собираемся все в редакции и, знаете, рабочее жужжание, все работают, собирают информацию, обзванивают, ищут, но при этом у всех глаза как блюдца. Как, как это возможно? Это война. У нас война, и мы в этой войне агрессоры. Я не знаю, что чувствовали граждане Германии 1 сентября 1939 года, но возможно, многие из нас могут понять их чувства, кого-то из тех людей.
Как редакция решила освещать войну?
— У меня не было никаких сомнений по поводу того, как надо освещать эти события — это война. Это война преступная, и поэтому её надо с этой позиции освещать, надо рассказывать о военных преступлениях, надо называть вещи своими именами. Если Россия обстреливает жилые дома, надо писать о том, что Россия обстреливает жилые дома. А не — «это система ПВО Украины упала на жилой дом где-нибудь в Харькове». Нет, это очевидные вещи. Если Россия наносит удар по какому-то якобы военному объекту, а при этом уничтожает больницу и гибнут дети — значит это надо показывать, об этом надо рассказывать. И мы где-то сутки, двое жили в таком режиме. В России очень быстро закручивали гайки, и я очень хорошо понимаю, что, продолжай редакция гнуть, условно, мою позицию — а у меня очень агрессивная риторика была, я очень агрессивно воспринимал ситуацию — продолжай редакция столь же агрессивно отрабатывать это, «Baza» уже бы не было. То есть те ребята, кто приняли решение, что нужно суметь лавировать в рамках существующих в России реалий, спасли фактически издание.
