Вася Зоркий: «Причитания о собственной вине не доставляют никому радости»

Василий Зоркий, музыкант, журналист, продюсер, писатель, создатель музыкальных спектаклей и групп «19:84» и «Зоркий». После начала полномасштабного вторжения уехал из России, выступает с концертами в Европе. «Иноагент». Живет в Париже. Написал книгу об уютной жизни в Москве до начала войны «Самое большое чертово колесо». Признается, что удивляется, как он сумел отказаться от этой жизни и уехать. Но теперь рад, что сделал это, потому что стал честнее с собой.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Вася Зоркий, я сценарист, музыкант, режиссер, теперь немножко писатель. Я занимаюсь разными культурными проектами, от театральных постановок до чего угодно. Я делал много разных культурных проектов.

Как изменилась ваша жизнь после начала войны?

— Довольно кардинально. Я уехал из России, но это как будто не самое большое изменение. Очень сильно поменялась моя голова, очень сильно поменялись мои взгляды, очень сильно поменялось представление о том, как жить, как существовать. Если отвечать честно, то жизнь поменялась сильно-сильно к лучшему. Сейчас моя жизнь нравится мне намного больше, чем два, три, четыре года назад.

А можете подробнее рассказать, что стало лучше?

— Я, живя в России, понимал, что это закончится какой-то катастрофой. Потому что если аккуратно приглядеться к тому, как все было устроено и не жить в иллюзиях… Человеку вообще свойственно делать вид, что можно закрыть глаза на что-то, и тогда этого не случится. Но если трезво смотреть на окружающую действительность, то все было понятно. У меня с детства не было особых иллюзий по поводу того, что случится. Единственное, в чем я ошибся — я думал, что основной удар этой слетевшей с катушек машины придется по своим, а он пришелся на другую страну. И я испытал большое облегчение, выйдя из этих отношений. Открылся огромный новый мир, новое человечество, новые разговоры, новые взгляды на себя, другое взаимодействие. Я всегда чувствовал себя человеком мира, и мне очень нравится это ощущение. Очень страшно отвечать на вопрос, что ты в отрыве от страны, в которой родился, но я за два года понял, что я вполне справляюсь.

Когда вы поняли, что в России все закончится плохо?

— Мои родители — социологи, я с детства читаю умные книжки. С 15 лет я читал «Новую газету», репортажи Политковской из Чечни, и у меня не было никаких иллюзий. Я много лет работал организатором частных и корпоративных мероприятий для богатых и влиятельных людей России, и их изнанка еще больше показывает, как все на самом деле устроено, от чего еще страшнее. Очень легко поверить, что это не пузырь, а ты правда заслуживаешь получать дофига денег из пустоты, но это не так, у тебя должна быть адекватная оценка самого себя. Это звучит странно, может быть, не понравится людям, на которых падают ракеты, но моя личная жизнь стала в сто раз лучше. Я чувствую себя честнее с собой, у меня меньше проблем с совестью, я востребован, у меня в этом смысле все супер, я много работаю и много от этого получаю.

Вы долгое время совмещали очень много профессий: журналист, музыкант, режиссер, сценарист, продюсер. Это было ради заработка или просто не могли выбрать?

— Я учился в архитектурном институте, много общался с хорошими архитекторами. Я смотрю на мир, на все его конструкции в 3D перспективе. Я кручу их в голове, поворачиваю по-разному. Если я вижу какую-то проблему, я пытаюсь понять, как ее решить таким образом. И этот прием привел меня к идеи, что в культуре все более-менее одно и то же. Какая разница, снимаешь ты кино, ставишь спектакль или пишешь песню — драматургически, сценарно и смыслово это одно и то же, это история, которую ты рассказываешь человеку про человека. вопрос только во владении разными языками. Мне интересно изучать эти разные языки и начинать их использовать как приёмы одного и того же высказывания. Мне кажется, что это в целом ключ к новой жизни в новом мире — приходить к людям и разговаривать с ними на их языках. Например, часть моих украинских друзей не хотят разговаривать по-русски, и мне не лень переводить то, что я хочу сказать, на украинский, если это облегчит нашу коммуникацию.

Как война повлияла на то, чем вы сейчас занимаетесь? На ваше творчество?

— Я не являюсь жертвой войны, потому что на меня ничего не летит, и поэтому война напрямую не повлияла на мое творчество, но она стала гигантским триггером изменений и заставила очень много думать и все переосмыслять. Мне кажется, что последствия войны должны любого думающего человека заставить полностью переосмыслить всю свою жизнь и увидеть, как она была устроена. Это, с одной стороны, очень болезненный процесс. Я написал про это книгу: я с 91-го по 22-й год вспоминаю, как мы жили, что, как мне кажется, было правильно, что было неправильно. С другой же стороны это суперприятный процесс, потому что ты, пересобирая себя, как будто проводишь большую психотерапию себе, находишь новые смыслы, новых друзей, новую жизнь.

Вы говорите о книге «Самое большое чертово колесо»?

— Это книга, в которой я пытаюсь понять меру своей персональной ответственности за происходящие события и описать их. Это книга про жизнь креативной и сытой Москвы, живущей в бесконечном празднике, частью которой я 100% был, и попытка понять не посыпая голову пеплом, что можно было сделать по-другому, какие уроки из этого можно извлечь. Моя главная идея в том, что мне очень не нравится глобальная концепция стыда и вины. Мне кажется, это ни к чему хорошему не приводит, кроме рессентимента, агрессии и в конечном счете мести. Важно понять свою ответственность и делать то, что ты можешь сделать. От того, что я сейчас буду бить себя в грудь и говорить: «Я тварь, мразь и сволочь, я во всем виноват, и вообще все, что происходит, происходит из-за меня» ничего не изменится. Да и это не так. Оно происходит в том числе из-за меня, но степень моей ответственности можно высчитать, и она будет не очень большой. Вопрос в том, что я могу с этим сделать, кому я могу помочь и как это сделать. Я могу пойти перевести деньги, я могу найти жилье нуждающемуся человеку. Активное действие, мне кажется, намного важнее, чем причитание о собственной вине, которое никому не доставляет радости.

Этот праздник в Москве, который вы описываете в своей книге, говорят, так и продолжается в Москве.

— Конечно, он продолжается и будет еще долго продолжаться. У нас очень большие иллюзии, которые все никак не заканчатся. Это гигантская страна, в которой живет 146 миллионов человек, в которой находятся гигантские миллиарды и триллионы долларов. Она не может просто взять и схлопнуться. И там сейчас столько места освободилось. Я разговаривал накануне войны с довольно богатыми и большими людьми, которые испытывали невероятное воодушевление от того, что началась новая молодость. Представляете: вам 50-55 лет, в 90-е вы сделали бизнес, было весело, страшно, интересно, потом вы заработали и у вас есть все. Вам скучно, и вы начинаете постепенно стареть. А потом все западные компании уходят с рынка и вы думаете: «Вау! Сейчас мы будем все заново строить». Поэтому эта страна не может взять и просто так сломаться. Я не перестаю общаться с друзьями, оставшимися в России. Меня в целом бесит идея делить людей на уехавших и оставшихся, и бесит идея, что надо оправдываться за то, что ты остался в России. Это я могу оправдываться, почему уехал, а человеку, который живет у себя дома, странно оправдываться за это. Все оставшиеся говорят, что это безумная оргия и праздник, которые выглядит довольно стремновато. Все понимают, что это не норма, ни у кого нет сомнений, что так не должно быть.

Что не так с Россией?

— Вдогонку к предыдущему ответу скажу, что когда я жил в России, стоимость приятного ощущения себя была очень высокой. Когда ты живешь в Москве, тебе нужно тратить деньги для того, чтобы чувствовать себя классно: ты должен ходить в определенные места, общаться с определенными людьми, есть определенную еду. Ты всем тратишь деньги, ты покупаешь себе комфорт Садового кольца и Патриков. Ты не знаешь, что происходит в любом другом городе России, потому что ты туда не ездишь — тебе и здесь супер, это твоя зеленая зона. А сейчас мне не нужно тратить столько денег, чтобы чувствовать себя нормально. Я хожу по Вильнюсу пешком, и мне супер. Я покупаю себе бублик, и мне отлично. Мне супер, потому что я чувствую себя свободно и умеренно безопасно. Так что не так с Россией? Я сейчас отвечу, а кто-то посмотрит и подумает: «Ага, теперь мы поняли, что не так с Россией». Я диванный аналитик, у меня нет никакого политического образования, но я думаю, что где-то я близок к правде. Страна не может функционировать с не сформулированными базовыми ценностями, не бывает страны без базового общественного договора. Все есть миф: страна — это миф, бизнес — это миф, экономика — это миф. Мы все договорились во что-то верить. Компания Citroën существует только потому, что все договорились верить в то, что существует компания Citroën. Этот миф намного больше, чем физическое воплощение этой компании. То же самое и со страной — это какое-то место, где все договорились как жить. Но если со многими странами люди договорились, как они их себе представляют, например, Франция — это Liberte, Egalite, Fraternite (Свобода, Равенство, Братство), и неважно, так ли это, потому что это миф, лежащий в основе страны, то в России люди как будто сначала стали жить на какой-то территории, а потом, исходя из необходимости сожительства, решили, что нужно выдумать какую-то кракозябру, которая бы на вот это налезла. В зависимости от степени интеллектуальной деградации тех, кто был у власти, это выглядело более или менее симпатично. Сейчас степень интеллектуальной деградации людей во власти просто катастрофическая, эти люди не могут даже нарисовать плакат или поставить спектакль — они не могут ничего. Поэтому эта идеология выглядит как блевота мертвого ежа, ее не существует и в нее никто не верит. Ещё я думаю, что чекистская власть — это не идеология, а технология, и технология разрушающая. За 20 лет она очень сильно разрушила людей. У этой власти есть признаки, например, негативная идентичность — ты воспринимаешь всех через ненависть других, это бесконечное сомнение во всем. Эта власть не говорит: «Надо вот так и так», она говорит: «Все так сложно. Чувак, посиди дома, не включайся». Это самое страшное. Плюс у нас большая территория, отсутствие федерализации и ложно понятая многими православная религия. Она сейчас как разгрузочный механизм, переносящий ответственность за свою жизнь на бога. А он тебе еще и говорит: «Ты тварь дрожащая. Ты не имеешь права ни на что. Кайся». И плохая погода с отсутствием дорог.

То есть главная беда в общественном договоре: я не лезу в политику, и вы меня не трогаете?

— Это не договор, а какая-то хрень собачья. Для того, чтобы договориться, нужно чтобы каждый знал, что он субъект этого договора. Этот общественный договор предполагает отсутствие способности взрослеть и брать на себя ответственность. Все всё время говорят, что Россия — это женщина,и все политики ее все время куда-то пытаются увести или разбудить. Я думаю, что Россия — это нервный, невротичный и неуверенный в себе мужчина с проблемами с самооценкой, который никак не может взять на себя ответственность. Он очень инфантильный, как будто ребенок, который все время хочет, чтобы его бесконечно любили, чтобы его ценили непонятно за что. Он не хочет ничего для этого делать, у него отсутствует цепочка между «хочу» и «получаю», он не понимает, что для этого еще надо что-то сделать. К сожалению, подобные вещи очень распространены. Поэтому, например, я не верю ни в какого спасителя русской оппозиции. У всех такое отношение: «Это та страна, это там что-то происходит». Сейчас мы видим, как ракеты летят В Курскую область, казалось бы, твоя страна уже полностью в войне, но ни у кого это не вызывает никакой реакции. У меня есть знакомые, которые сейчас поехали лечить зубы в Курскую область, потому что там дешевле. Это глобальный «Пофиг» написанный большими буквами. Всем пофиг на смерти, на люди. Пока это не изменится, все равно, кто у власти.

Вы вернетесь когда-либо в Россию?

— У меня нет россияцентричного сознания. Я плохой патриот, но у меня есть некоторые сентиментальные чувства к родине. Однако во время разговоров с людьми, с которыми мы вместе уехали, я постоянно слышу: «Но потом же ты вернешься». У меня голова вообще так не устроена. Вернуться? Наверное, нет. Просто приехать? Наверное, да. Но вопрос куда? Это как вопрос, хочешь ли ты детей? У меня сейчас нет детей, но меня регулярно спрашивают: «Тебе 40, часики тикают. Хочешь ли ты детей?» Я пытаюсь всем объяснить, что я не хочу абстрактных детей. Я хочу детей с женщиной, которую я буду любить. Я хочу детей, рожденных в любви, которым я не буду говорить: «Сережа, ты ошибка»… Пожалуй, не назову ребенка Сережей. Поэтому будут подходящие условия — было бы прикольно. Но в мире так много прекрасных мест. Я бы хотел однажды поехать в Украину, потому что очень её люблю. Я люблю Киев, люблю Одессу, я бы хотел там еще раз оказаться, но не очень представляю себе, возможно ли это. Какого-то большого желания ехать в Россию я, честно говоря, не испытываю. Только жалею, что до того как уехал, я не поездил по красивым местам, не съездил в Магадан, не посмотрел Колыму. У меня друзья недавно были на Колыме на хайкинге, и я бы, наверное, съездил с ними.

Чего вы боитесь?

— Нищеты, смерти и увечий, как и многие другие люди. Очень регулярно боюсь смерти. Когда тебе сорок лет, ты начинаешь задумываться о том, что впереди уже чуть меньше, чем позади, а мне только начало нравиться, я только стал получать удовольствие от жизни. Мне кажется, что раньше это была минутная прелюдия. Я бы хотел прожить еще лет 400-500. У меня здесь очень много дел, поэтому я боюсь смерти, потери сознания и потери способности размышлять. Боюсь смерти близких и ядерной войны. Будет стремно, если на этом все закончится. С другой стороны, прикольно, что все закончится для всех одновременно, но хотелось, чтобы не заканчивалось. Быть говном боюсь. У меня нет иллюзий на свой счет, у меня нет «белого пальто». Я, честно говоря, думал, что когда начнется война, я последний, кто уедет, что сначала я буду работать на Институт развития интернета, буду получать бешеные бабки и объяснять себе, почему я снимаю фильм про то, как Екатерина Великая мир поставила раком. У меня были все шанса сейчас сидеть в Москве и зарабатывать кучу денег. Я так удивился, когда уехал. Это было спонтанное решение — я просто встал 8 мая, открыл окошко, там военный парад, и подумал: «Ну, окей, поехали» и взял билет на автобус из Питера в Нарву, стоящий 37 евро. Все улетали за 200 миллионов долларов, а я уехал за 30-40 евро. Потом я думал: «Вау, а я что, серьезно уехал?» Потом я понял, что уже точно не вернусь, что тоже было для меня сюрпризом. Я думал, что я как тварь дрожащая буду. Очень боюсь тюрьмы. Я однажды был на митинге Навального и оказался в автозаке. Я помню это ощущение беспомощности, и оно очень страшное. Ты понимаешь, что скорее всего это ничем не закончится, но тебе не говорят куда вас везут, с тобой никто не разговаривает, какие-то хамские и мерзкие морды смотрят на тебя и улыбаются, и ты понимаешь, что они могут с тобой делать все, что угодно. Поэтому мне очень нравится то, что я уехал, и я чувствую себя очень хорошо — страх тюрьмы, ментов и унижения это очень мощная эмоция. Я думаю, что это очень сильно формирует тюремное сознание у людей в России.

Что дает надежду?

— Люди дают надежду каждый день. Все говорят, что если почитать Facebook, то кажется, что все упыри. Десять лет назад когда я в другой стране видел человека из России, я переходил на другую сторону улицы и заговаривал на незнакомом языке, потому что мне не хотелось пересекаться со своими соотечественниками. Сейчас я вижу, как миллионы людей помогают друг другу. Из-за того, что я много ездил и давал концерты, я состою в очень большом количестве эмигрантских чатов, вроде «Мамочки Вильнюса», «Ноготки в Дюссельдорфе» или «Девичник в Кёльне». Я вижу, как огромное количество людей делает огромное количество хороших вещей. Я вижу, как люди остаются людьми, я вижу, как они спасают кого-то, совершают подвиги. Везде есть место для человеческого. И я вижу своих украинских и беларуских друзей, которые ведут себя с достоинством. Общение с людьми дает очень много надежды, энергии и радости..