Марина Солнцева: «Что за банальность зла разлита в обществе?»

Марина Солнцева — деколониальная исследовательница, художница, активистка, участница коллектива de_colonialanguage. Работает над проектом “Alexander*a” о советской феминистке, революционерке, дипломатке Александре Коллонтай. По образованию — политолог. Живет в Германии. Работает в университете, пишет докторскую на тему российского антиимпериализма — про мифы русского мира. О «банальности зла», разлитой в обществе, о том, почему война вдруг обрела поддержку, и о том, почему государство видит в феминизме угрозу, Марина говорит в проекте «Очевидцы»

Расскажите о себе.

— Меня зовут Марина, мне 31. Я занимаюсь чем-то на стыке между академией, искусством, активизмом и писательством. Иногда я ощущаю себя исследовательницей, иногда занимаюсь художественными или кураторскими практиками, иногда пишу и занимаюсь публицистикой, а иногда занимаюсь активизмом. Я пытаюсь соединять эти области, мне нравится эта интерсекциональность. Сейчас я работаю над проектами, которые в основном занимаются деколониальностью и антиимперскостью, но не только с антивоенной точки зрения, но и с антиколониальной. Мне кажется, сейчас важно добавлять и этот слой к темам, которые мы обсуждаем. Я занимаюсь феминистскими практиками, работаю в университете и пишу докторскую на тему российского антиимпериализма, то есть о мифах русского мира, откуда они пошли. Я участница проекта-инициативы Decolonial Language, и ещё в данный момент занимаюсь перформансом Александры Коллонтай, но работаю больше с дискуссией вокруг этого перформанса, потому что мой бэкграунд лежит больше в поле политической теории — я по образованию политолог. Я из очень маленького города Струнино во Владимирской области. Никто не знает это место и это нормально, там живет всего 10-15 тысяч человек. Моя идентичность привязана и к этому месту. Это 101-й километр — черта внутренней оседлости, внутренней эмиграции вокруг Москвы. Мало кто знает, но в Советском Союзе и в России была такая практика: «асоциальным элементам», людям с миграционным прошлым, людям с опытом тюрьмы, диссидентам, алкоголикам или людям, неудобным советскому режиму, не разрешалось селиться в Москве и Московской области. Мой город — это первый город 101-го километра, в котором люди, например, приехавшие в Россию или Советский Союз, могли поселиться и получить прописку. Я сейчас много работаю с этой темой. Прописка была и до сих пор является репрессивным инструментом, и такая практика была не только в Москве, но и вокруг многих других крупных городов. В общем, это бэкграунд моего маленького города, и мне нравится через него раскрывать колониальные процессы, процессы миграции или внутренней несвободы, говорить про свободу или несвободу передвижения.

Откуда интерес к деколонизаторской тематике?

— Он появился недавно, наверное, после полномасштабного вторжения. Но эта тема всегда присутствовала, потому что меня часто спрашивали люди, откуда я, потому что у меня не типичная славянская внешность. Я с этим вопросом сталкивалась в Москве, в Берлине люди часто задают мне этот вопрос, и у меня нет на него однозначного ответа. Моя бабушка из Башкортостана, но она из детского дома, и мы не знаем, что это были за дома-интернаты. У меня нет однозначного ответа на вопрос, где мой дом. Через деколониальные практики я начала искать ответ, что формирует нашу идентичность, что такое культура, что это за конструкт такой. Пока я росла в своем маленьком городе, в Москве, я всегда считала себя полностью русской — у меня русское имя, я родилась во Владимирской области, я говорю по-русски. Но потом я поняла, что здесь что-то не так, здесь какой-то миссматч. Ты живешь, а твоя идентичность не соответствует тому, кем тебя воспринимают люди. Даже историю своей семьи невозможно конструировать, потому что она всегда попадает в какие-то больные точки советской истории, про которые неудобно говорить. Я начала разворачивать эти истории через личные практики, через письма и семейную этнографию, через разговоры со старшими родственницами, и я занимаюсь этим осознанно не так давно.

А антиимпериализм в сфере интересов — откуда?

— Мне кажется, мы не поймем природы войны, происходящей сейчас, если не будем смотреть на это через призму имперской логики. Насколько те же самые бредовые идеи «русского мира» являются имперскими? Как политические идеи так называемых философов, наапример, Дугина, влияют на сообщества? Я даже не говорю про страну или народы вокруг России. Это слишком большая проблема, чтобы говорить, что она связана только с войной — она гораздо глубже. Мне кажется, важно смотреть на то, какие процессы привели к тому, что сейчас у нас идет война с Украиной.

А как вы отвечаете на этот вопрос? Какие процессы привели к войне с Украиной?

— Мне кажется, это очень длительные процессы, на которые мы просто не смотрели. Это были, например, процессы, существовавшие еще в Советском Союзе. Советский Союз — абсолютно имперский проект, хотя мы так на него никогда не смотрели, потому что он позиционировал себя как антиимперский проект. У него была совершенно потрясающая пиар-кампания в этом плане: «Мы против буржуазного Запада, мы — антиимперские». В то же время он проводил те же самые колониальные процессы по отношению к Украине, Центральной Азии, Балтийским странам. Мне кажется, это была своего рода фасадность, которую мы только сейчас начинаем деконструировать, задаваясь вопросом: «Что это было на самом деле?» Именно страшная война с Украиной позволила это увидеть, хотя украинцы давно говорили нам об этом, а мы их как будто бы не видели. Сейчас, мне кажется, это еще один слой проблем, с которыми нам предстоит разобраться, которые предстоит обсудить.

Когда и почему решили уехать из России?

— Я уехала еще в 2017 году, потому что уже тогда мне стало не по себе. Я политолог по образованию, немного думала, где и как строить свою политическую карьеру, где работать, и видела, что в России просто нет перспектив. Уже произошел Крым, и даже в 2017 году мне было страшно заниматься теми темами, которыми я стала тогда заниматься. Я начала думать, что нужно куда-то переезжать. Я не думала, что я перееду совсем. Мой процесс эмиграции был связан с учебой. Я поехала работать в немецкий Бундестаг, там была международная парламентская стипендия. Сейчас сотрудничество с Россией закрыто, но я выпускница той программы. Потом я стала учиться в Свободном университете Берлина на политологическом факультете — моего тогдашнего образования не хватало, чтобы понимать комплексные вопросы. Я жила на две страны: приезжала в Москву и мой родной город, потом в Берлин. Я жила между несколькими городами одновременно, пока не случилось полномасштабное вторжение. Мне кажется, что только тогда произошел мой внутренний переезд, когда я поняла, что обратно уже не вернусь. Начались процессы потери дома — только тогда я начала понимать, где мой дом, как я жила между двух стран все это время, смогу ли я вернуться или нет. Сейчас я больше отвечаю на сложные вопросы. Физически мое тело переехало еще в 2017 году, но кажется, что мой мозг и сознание догнали меня только в 2022 году.

Как человек с политологическим образованием, пытались себе объяснить — кому и зачем нужна эта война?

— Сложно. Я сейчас подумала об эссе Коллонтай «Кому нужна война». Непонятно. Мы можем говорить о ресурсах, об элитах, кому это выгодно. Мы можем говорить об умирающих режимах, у которых последняя ниточка, за которую они хватаются — это маленькая победоносная война. Когда авторитарные режимы чувствуют, что слабеют, они начинают войну, чтобы сплотить и создать патриотические настроения внутри страны. Можно говорить про патриархат — это тоже хорошая идея, насколько сама концепция войны является патриархальной. Например, в Германии сейчас очень популярна идея feminist foreign policy — внешняя феминистская политика. Насколько она может быть антивоенной? Можно вспомнить идеи Коллонтай, которая в 2016 году написала эссе «Кому нужна война». А до нее была замечательная и классная феминистка Люся Туманян из Армении. Она занималась вопросами армянского геноцида, когда еще не было Лиги Наций, то есть очень давно. В 1914 году она написала эссе «War is men made and must be women undone» — «Войны создаются мужчинами и должны быть прекращены женщинами». Это хорошие вопросы о взаимосвязи больших политических структур, где всегда присутствуют вопросы ресурсов и привилегий. Мы можем свалить это все на Кремль, сказать, что война нужна была только ему, но, вероятно, это шире, потому что сейчас мы видим, какая широкая поддержка у военного проекта. Возможно, не только Кремлю она была нужна. Что это за ситуация, когда война оказывается нужна кому-то вообще? Страшно говорить о том, что она вообще кому-то нужна. Все мое детство на в школах говорили: «Лишь бы не было войны». И вдруг ты открываешь инстаграм 24 февраля, а там черный квадратик. Как так? Всю жизнь говорили же: «Лишь бы не было войны», а теперь вот так.

Почему в российском обществе возникла поддержка войны?

— Мы не знаем. Сейчас можно спрашивать социологов, делать проекты по документации, чтобы понять, как так получается, что люди поддерживают этот ужас. Мы можем говорить, что люди просто верят в пропаганду, но, наверное, дело не только в ней. Возможно, дело еще и в социальной уязвимости. Что это за социально-нестабильное общество, которому вдруг понадобились большие проекты, чтобы люди чувствовали себя нужными? Что это за кризисы идентичности в люди? Например, развалился Советский Союз, и люди не знали, как себя идентифицировать. Кто они теперь — русские, нерусские? Что такое российская нация? Вопросы идентичности были всегда непонятны, их никто не проговаривал, никто не работал с ними системно. А сейчас вдруг появляются новые конструкты, очень простые для того, чтобы ассоциировать себя с ними и находить ответы. Например: я русский, верю в церковь, Путин — мой лидер, поэтому мы идем на войну. Тема самоидентификации никогда не была глубоко проработана в обществе, чтобы люди могли сказать: «Мне не нужна война, это не мои ценности», и найти какие-то другие якорьки. Экономическая нестабильность — тот же вопрос: люди идут на фронт из-за денег или нет? Или вопрос патриотического воспитания — насколько оно вообще хорошо? Мы выросли на 9 мая, но насколько оно хорошо как концепт? Сейчас мы видим, что все это легко переворачивается с ног на голову: патриотизм легко конвертируется в поддержку военных идей, а мы говорим: «Вау, вот это интересные процессы». Мне кажется, однозначного ответа тут нет, с этим нужно разбираться. Возможно, через несколько десятилетий мы поймем, что это были за процессы и почему это случилось.

Есть ли рецепты в мировой практике — как это лечится?

— Я сразу подумала о Ханне Арендт и ее «Банальности зла» — это замечательная книжка, в которой она говорит, что люди участвуют в репрессивных системах не потому, что есть какие-то злые люди, которые приказывают другим в этом участвовать. Это очень банальные практики ежедневного поддерживания или неподдерживания системой. Люди в нацистской Германии участвовали в этой системе не потому, что хотели быть нацистами, а потому, что хотели быть хорошими людьми, делать свое дело правильно и хорошо работать на своих ужасных работах. Этот вопрос хорошо бы задать и в контексте российского общества: что за «Банальность зла» была разлита в обществе, что люди чувствуют себя хорошими, поддерживая эту систему? Возможно, таким образом мы увидим иной пласт проблематики.

За последние два года в России усилились репрессии — людей сажают за «фейки», за спектакли, выделяют экстремизмом «неправильную» ориентацию. Почему?

— Мне кажется, что это те же самые репрессивные практики, по выделению определенной группы и создание образа внутреннего врага. Возможно, это упрощение, но ведь всегда есть внешний враг — например, коллективный Запад или другие конструкции — и есть внутренний враг, например, ЛГБТК-сообщество, феминистки, деколонизаторы. Очень легко строить свои инструменты пропаганды и контроля, выделяя эти внутренние группы, начиная точечную охоту за ними, устраивая показательные суды, чтобы консолидировать людей против кого-то. Людям нужно консолидироваться против образа «другого». Например, это американские политики или западные ценности, но есть и внутренний «другой», и это страшнее. Мы видим, что когда создается «другая» группа — это могут быть ЛГБТК-сообщества — то их образ очень быстро распространяется и на другие группы, например, на феминисток или деколониальные инициативы. Даже инициативы, борющиеся за коренные права, а России является многонациональной страной, начинают выделять как сепаратистские. Те же практики, которые применялись против ЛГБТК+ сообщества, сначала ограничивали их права в одном, потом в другом, и вот они уже экстремисты. Точно такая же логика применяется и к другим группам. Наверное, это один из инструментов удержания власти, контроля над ресурсами в системе.

Деколонизаторов государство пытается заподозрить в скрытом сепаратизме. Чем угрожают ему феминистки?

— Авторитарные системы очень хорошо держатся на патриархальных идеях, на идее святости Руси или других концептах национального единства. Мы можем сказать, что конструкт нации — это тоже недавно придуманный конструкт. Мы живем в нем последние 200 лет, но раньше нации как таковой не существовало. Поэтому можно критически смотреть и на эти системы, занимающиеся самоконсолидацией. Понятно, что фемгруппы просто не входят в официальный нарратив большинства, поэтому они всегда будут задавать вопросы, которые этот нарратив разрушают, и они всегда будут в меньшинстве. Сколько бы мы ни говорили о том, что половина мира — женщины, феминистские взгляды все еще не являются мейнстримом. Понятно, что режим может видеть в этом угрозу, потому что я не знаю феминисток, которые положительно относятся к войне. Чаще всего фемгруппы занимаются антивоенной деятельностью или помогают другим социальным группам. Здесь всегда встает вопрос интерсекциональности: когда ты видишь одну дискриминируемую группу или ты сам или сама относишься к этой группе, ты можешь помочь ей. Но режимы этого не любят — понятно, что сначала достается одним, а потом другим.

Какими гражданскими активностями занимаетесь в эмиграции?

— Я хожу здесь на протесты — это самое простое, что можно делать. Наверное, я занимаюсь просветительской деятельностью и вопросами адвокации. Мне кажется, очень важно информировать немецкое сообщество о том, что происходит в России, и строить эти мостики даже в условиях эмиграции. Иногда я думаю, что занимаюсь сейчас накоплением архива. Но не архива в библиотечном или музейном смысле, а архива как альтернативной документации, созданием альтернативных текстов и взглядов, амплификацией, усилением этих голосов. Например, то, как люди переживают этот период, скорее всего, поможет нам разобраться с этим в будущем. Мы можем сейчас показывать маргинализованные голоса феминисток или еще больше освещать деколониальные инициативы, и тогда это поможет нам создать архив и базу информации, на которую можно будет опираться в будущем. Наверное, я так вижу свою работу сейчас, помимо исследовательской деятельности и академической работы — помимо написания статей, преподавания в университете, участия в конференциях и разработки концептов мы также нарабатываем эту документацию событий.

Что ждет Россию?

— Мы можем придумывать образы какой-то России будущего, но одновременно мы должны понимать, что все будет не так, как мы думаем. Я совершенно не верю в идею «Прекрасной России будущего». Мне кажется, что это обездвиживающая идея. Это идея говорит, что нужно сидеть и ждать, пока Россия когда-нибудь станет хорошей. Советский Союз использовал похожую идею, когда говорил о построении коммунизма или мировой революции. Все эти идеи направлены в будущее, и с ними сложно, потому что тогда мы можем ничего не делать для того, чтобы менять настоящее. Хочется возвращаться в точку «сейчас» и задаваться вопросом: «А что мы можем делать сейчас, чтобы нам сейчас было более-менее нормально жить друг с другом, договариваться о чем-то с совершенно разными группами?» А сейчас я начну противоречить сама себе. Образ будущего еще ничем не занят — и с этой точки зрения это очень продуктивная позиция, когда мы можем направить воображение на создание альтернативных образов. И это не обязательно должен быть формат России как таковой, а скорее формат сосуществования разных групп людей и интересов, как мы хотим жить дальше и договариваться. Здесь я бы пригласила всех фантазировать именно в этом направлении — это не вопрос будущего для России как для государства, а вопрос будущего для нас, людей, которым предстоит жить ещё 10 лет вместе, говорить и находить структуры, инициативы и форматы взаимодействия. Тогда мы будем смотреть на этот вопрос по-другому.

О чем мечтаете?

— Наверное, после этих двух прошедших лет я мечтаю об отдыхе, если честно, потому что накопилась очень много усталости. И, наверное, хотелось бы прожить подольше — это, конечно, очень утопическая мысль — чтобы просто увидеть, чем все это закончится. Дожить до 90 лет было бы неплохо, чтобы посмотреть, что произошло с этим с исследовательской точки зрения, из интереса. Куда мы движемся — совершенно непонятно. Может стать хуже, лучше — все совсем непредсказуемо.

Вернетесь в Россию?

— Я бы хотела. Но опять же непонятно, будет ли это вообще Россия, что будет на том месте, где живут сейчас люди. Но я верю в то, что там останутся сообщества, к которым мне хотелось бы вернуться.

Оставьте комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

EN