Александр Козлов: «Я не сразу узнал свою маму»
Александр Козлов — художник, скульптор, реставратор. Живет в Праге. Уехал, «бежал», по его выражению, еще из СССР, в конце 80-х. Война коснулась его семьи напрямую. Теща погибла в Мариуполе при бомбежке. Тесть был насильно вывезен в Крым, где вскоре умер. Мама восьмидесяти с лишним лет бежала из Сум в Прагу, но не смогла жить без родных мест. Вернулась на родину. По ее словам «Нет ничего мягче родной подушки». Александр убежден, что в сердцах людей эта война на столетие.
Расскажите о себе.
— Меня зовут Александр Козлов, мы с женой закончили «мухинку», живём в Праге уже 33 года. Я скульптор, живописец, работаю реставратором чешских памятников эпохи барокко, охраняемых государством. Это очень интересная вещь. У нас трое детей, двое уже закончили образование и работают. Сын IT-шник, дочка скрипачка, младшая на втором курсе университета, тоже на IT. Жена художница, и чтобы не собирать чужие лавры — на фоне живопись моей жены, а не моя. Вот и всё, если коротко.
Вы эмигрировали ещё в советские времена. Как это получилось?
— Я воспринимаю термин «эмиграция» так — человек принимает решение переехать из одной страны в другую. Нашу историю я совершенно не считаю эмиграцией — это был побег из Советского Союза. Побег из Советского Союза и эмиграция — это совершенно разные вещи.
Почему вы решили бежать из Советского Союза?
— Потому что Советский Союз, потому что совок, потому что вокруг были сынки и дочки, у которых всё было схвачено, папа — член Союза художников, мама работает в министерстве. А мы были безродные, обыкновенные смертные, и нам ничего не светило. Если была какая-то выставка, то мы узнавали о ней только тогда, когда видели плакат — вот где-то проходит выставка. И мы видим, что участвуют в ней наши соученики, которые ни рисовать не умеют, ни в голове ничего не имеют. Они гуляют, развлекаются, кто-то за них что-то сделает, и они — великие художники. И я понимал, что у моего деда не было ни дома, ни машины, он никогда не ездил за границу, кроме как на отечественную войну — но это не поездка за границу. У отца тоже никогда не было ни дома, ни машины, он не мог поехать, скажем, в Грецию посмотреть античные храмы. Я знал, что ни у меня не будет такой возможности, ни у моих детей, ни у моих внуков. Зачем тогда к чему-то стремиться? Потому что творчество — это всё-таки стремление живой души открывать новые творческие задачи в процессе решения уже существующих. А что тут открывать, когда впереди всё глухо и нет смысла. Нечего открывать, нечего находить, не к чему стремиться, потому что всё равно будет ноль. Основная масса людей — смотришь, потихоньку впадают в отчаяние, не видят просвета, спиваются, становятся алкоголиками. Всё, жизнь кончается — деградация, конец таланта, если даже он был. Ну и зачем там оставаться?
Как вам удалось выбраться из Советского Союза?
— Мне помогли некоторые совершенно чужие люди. Мы встретились, посмотрели друг другу в глаза, проскочила искра или у нас совпала группа крови, не знаю, но нам один человек помог, другой подсказал, третий подтолкнул. Я им так благодарен. Это как калейдоскоп, когда его вращаешь — камушки складываются в красивые картинки: одна, вторая, третья, четвертая, пятая, а в итоге ты получаешь искомое удовольствие. Я бы не хотел, чтобы это навредило тем людям, я поклялся, что никогда никому не расскажу, кто, где и как мне подставил плечо, подал руку или подсказал какое-то слово.
Даже 30 лет спустя нельзя рассказать?
— Вы посмотрите, что происходит. Сейчас ситуация более напряженная чем 30 лет назад. Я переписываюсь с друзьями из России, и я договорился с ними, что ни своего мнения, ни взгляда, ни слова не напишу о политике, чтобы, не дай бог, это куда-то не попало. Там же ведь за репост люди получают сроки, а я здесь на западе такой умный, вот оно мое мнение… А потом что? Всю жизнь клеймить себя за то, что я подвел человека под монастырь?
Вы участвовали в акциях после чернобыльской катастрофы. Расскажите, что это были за акции, и почему вам важно было на них быть?
— Мы жили в Советском Союзе, и я был очень горд тем, что я советский человек. Я когда шел в армию, в военкомате висел лозунг: «Служба в армии — почетная и торжественная обязанность каждого гражданина Советского Союза». Для меня это действительно была почетная и торжественная обязанность. А когда в Чернобыле умирают люди и такой беспорядок, если я на это не буду обращать внимания — значит, я против своей Родины. Это с вашей точки зрения, с точки зрения 2024 года, это выглядит как политический протест, но тогда мы, наоборот, лили воду на мельницу своей родины, чтобы всё было хорошо, чтобы стало лучше. Мы от всей души верили, что это просто авария, а местные управленцы просто боятся потерять свои места, что просто по человечески скрывают это, что думали, что постепенно всё наладят, но не справились с этим. Мы считали, что если донесем правительству об этом беспорядоке, ведь ничего не делается, наоборот, все только камуфлируется, то оно скажет: «Спасибо, вы настоящие граждане, вам не безразлична судьба нашей Родины. Спасибо, что предупредили, обратили внимание, мы наведем порядок». Разве это политический протест?
Что было самым трудным для вас после побега из СССР?
— Самое трудное, будете смеяться, но это сны. Снилось, что ты все ещё в Советском Союзе, уже вот-вот выберешься, но в последний момент тебя хватают за руки и тащат назад. Я просыпался, кричал, а жена меня будила: «Саша, Саша, проснись, мы в Чехии! Тебе плохой сон снится». Я просыпался — это еще в лагере беженцев было — видел, что над соснами поднималось солнце, и думал: «Боже мой, я не в Советском Союзе» Самыми страшными были сны, и даже 30 лет спустя иногда нет-нет, а что-то посмотришь.
Насколько неожиданным для вас стало нападение России на Украину?
— Настолько неожиданно, что я до сих пор не могу душой осознать и принять эту действительность, хотя умом я принимаю информацию и факты. Когда мы узнали об этом, то где-то две недели не могли спать. Мы уже ходили как сомнамбулы, плохо соображали, я не мог делать работу. Было трудно доехать в Праге из одной точки в другую, я не мог сообразить, на какой трамвай пересесть. Мы день и ночь смотрели репортажи. Родители жены жили в Мариуполе, и мы держали с ними связь по скайпу до 4-го марта, потом звоним, а звонок не принимается — связь прекратилась. Потом узнали, что мать и отец жены погибли.
Как это случилось?
— Они перебрались в подвал, готовили во дворе на кострах. Воды не было, лекарств не было. Они старые люди, им нужны лекарства от давления, еще бог знает от чего, а в магазине ничего не купишь — воды нет, электричества нет, тепла нет, а на улице еще холодно. Укрывались всем, что было в доме: пальто, шубы — всё на себя клали, чтобы как-то перетерпеть до утра. Наташина мама готовила во дворе на костре, началась бомбёжка. Потом вроде бы все затихло, она вышла посмотреть, чтобы ничего не подгорело, пошла к костру и тут прилетело. Её сразу убило. У нас есть фотография: во дворе пятиэтажного дома небольшая кучка земли — могила — и либо куски забора, либо расщепленное дерево, сколоченные крест-накрест, как крест — вот могила матери. Нам рассказывали это люди, которые выбрались оттуда — кто-то попал в Америку или ещё куда-то, но интернет есть, информацию возможно найти. А её отец — инвалид, он без ноги. Когда начали обстреливать дома, были прямые попадания, и он даже не смог выйти на лестничную клетку: это панельный дом, панели перекосило, дверь зажало. Он уже подполз к самой двери и кричал в щель, чтобы его спасли. Ребята выбежали наверх под обстрелом, выбили дверь и вынесли его на руках. Рассказывали, что когда его несли, горящие щепки уже летели за шиворот и на спину. В итоге успели выбежать с ним — один нёс его на спине, другой — его инвалидную коляску. Успели занести его в подвал, он остался жив. Но потом его насильно перевезли в Крым, якобы лечить, ему было уже очень плохо, и там он умер. Ни где похоронен, ни даты смерти — ничего не знаю.
А как вы узнали, что отец жены умер в Крыму?
— Очень дальние родственники, живущие там, сообщили нам. С нами они не общаются — мы убийцы и гомосексуалы. Я им говорю: «Родной, ты ведь учился в школе, ты учил биологию. Если я гомосексуал, то откуда у меня трое детей? О чем ты говоришь?» — «Ты — нет, но все вы там…» — «Все понятно». Мы — Европа — поставляем оружие, чтобы убивали людей. Короче, с нами не разговаривают, и спасибо большое, что мы получили этот кусочек информации.
У вас были друзья в России. Сохранились ли отношения с ними после 24 февраля?
— Мы учились в Питере и Донецке. Мы не то чтобы отказались общаться с друзьями из художественного в Питере, нет, мы звонили, пытались общаться. Просто нас все вычеркнули. Были маты, оскорбления. Я говорил: «Ты что? Мы же вместе ночевали в палатке на склоне, горы покоряли, делились последним глотком чая со сгущенкой на леднике». Нет, ничего. Как будто это какое-то умопомрачение или психическое заболевание. Богатство общения в том, что мы можем обогатить друг друга: жизненным опытом, мыслями, мечтами, философскими воззрениями. Ладно, не хочешь — не обогащайся, но хотя бы послушай. Даже если не согласен, несогласие — это тоже мнение, оно тоже тебя развивает и обогащает. А так ты сам отрезаешь от себя живой кусочек.
Ваша мама — беженка из Украины. Расскажите про то, как она выбралась из Украины и как прошла ваша встреча в Праге.
— Мама из Сум. Когда они уже были в кольце, было два дня, когда, по-моему, с часу до трех был открыт выход, и все, у кого были автомобили, собирались и бежали оттуда. У мамы автомобиля нет. Почему я ее не забрал раньше? Она жила вместе с младшим братом, она его опекала, а он сюда не хотел сюда. Никакой речи не было о том, чтобы его бросить и приехать сюда,. Брат два года назад умер, и она осталась одна. Она говорила: «Сумочка у меня уже была приготовлена, паспорт, все самое необходимое было. Из двора уезжали одна за другой машины, я металась к ним, а меня никто не брал. Я смотрю, у кого-то сзади сидят только двое». Она кинулась к ним, остановила и говорит: «Возьмите меня, пожалуйста. Мой сын — знаменитый в Праге скульптор, он вам поможет поселиться, сделать документы». Ей ответили: «А у вас много вещей?» — «Да нет, только сумка, как у санитарки на поле боя» — «Садись». Она маленькая, так что села к ним, и ее довезли до Польши. Они ехали они семь дней. В машине еще был волонтер-священник, который помогал вывозить оттуда семьи и показывал дорогу. Они ехали в сторону от фронта, но их все равно все время бомбили. Они ночевали в монастырях, а тогда как раз был какой-то пост, так что везде была только каша. Поскольку они были не привыкшие к этому, им туда капали еще и постное масло, потому что иначе они бы не выжили. Так эта небольшая колонна машин, направляемая священником, доехала до Польши, а там машина сломалась. Все машины были старые, так что у кого-то они ломались в Чернигове, у кого-то прямо на границе, а она доехали аж до Польши. Там она уже села на автобус и доехала до Праги. Она у меня бедовая, была руководящим работником в общепите, директором ресторанов и столовых — это еще в Советском Союзе — а потом была на пенсии. Мне позвонил водитель, сказал: «Ваша мама приезжает». Я поехал встретить ее на Флоренс. Вот украинский автобус, люди выходят, волонтеры давали им какие-то листовки. Думаю: «Да где же мама?» Смотрю — женщина, старушечка, я уже несколько раз мимо неё прошёл. Потом со спины смотрю, а я же скульптор, я помню её по форме — пальто, воротник, шапка — заглядываю к ней и говорю: «Мам, это ты?» — «Ой, Сашечка» и расплакалась. Я ее не узнал. Я потом дома смотрел на неё — лицо было как скомканный коричневый пергамент, ничего живого. Я привез её домой, там внуки цветы дарят, обнимают, целуют, а она то в смех, то в слезы. Она жила у нас 8 месяцев, а потом ей перестала приходить пенсия на карточку. «Ой, моя пенсия, в ней же вся моя жизнь, в этом вся моя опора, это все мое». Я говорю ей: «Мама, а тебе чего-то здесь не хватает? Ты скажи, чего тебе хочется, мы в магазин пойдем» — «Ой, я бы сама в магазин пошла и купила бы себе что-то» — «Мама, ты, может быть, до магазина доедешь, хотя я сомневаюсь, но назад дорогу уже не найдешь. Пусть Наташа пойдет с тобой». Она поехала, купила босоножки, платье, и счастливая. Она стоит, смотрит на это: «А где же деньги взять?» — «Мам, есть деньги. Ты покупай, — ей, по-моему, ещё от Чехии приходило пособие в три тысячи, — вот твоя карточка, тебе приходят туда деньги» — «Да я карточек боюсь. Вы мне лучше снимите, чтобы у меня наличные были». Ну, ей уже 86 лет. А потом пенсия перестала приходить и она начала: «Все, еду назад. Они думают, что я уже умерла, и перестали платить мою пенсию» — «Мама, кончится война — приедешь, тебе все начислят» — «Нет, не начислят. Если вычеркнули — то все», и была здесь несчастна. Она гуляла по городу, мы показали, где выгуливать собачку — у нас был маленький мопс — она знала, что надо пройти прямо, потом по парку и назад. И она цеплялась и заговаривала со всеми людьми, если слышала русскую или украинскую речь — ей не хватало общения. Она все время приходила и говорила: «Вот, смотрите, я переписала телефоны. Это хорошие люди» — «Мама, хорошо, но мы не можем со всеми людьми, которых ты встретишь, разговаривать по телефону» — «Я по-чешски не понимаю, меня никто не понимает, а там [в Сумах] мои подружки». Она все время сидела с ними на телефоне и разговаривала. Как пенсия перестала ей приходить, она сказала: «Все, я еду». Туда, в Сумы, ехала одна женщина, и мы попросили её: «Вы можете вместе? Мы купим билеты, но присмотрите за мамой».
Сейчас мама в Сумах?
— Да, Я зову её, но она: «Нет. Как мой папа говорил: нет ничего мягче родной подушки» — «Тут же и я, и трое внуков, и твоя дочка — моя жена, мы вместе уже 42 года. Уже можно привыкнуть, считать её за свою. Чего же тебе еще? Даже собака тебя любит, кидается к тебе». Но нет, она дома, потом пошла в магазин, на лавочке посидела, поговорила с Верой Федоровной, а у нее тележка, они на базар пошли, купили картошки и привезли её на тележке, сосед Витя в подвал все унес. Она уже привыкла.
Что мама рассказывает? Какая обстановка в Сумах?
— Каждый день тревоги, обстрелы, дроны. Через Сумы летят все ракеты на Киев, их всегда слышно.
Как вы думаете, война надолго?
— Я аналитик? В сердцах людей — на столетие.