Ксения Фадеева: «Мне помогало ощущение собственной правоты»

Ксения Фадеева — политик, возглавляла штаб Навального в Томске, была избрана депутатом Гордумы, затем осуждена по «экстремистской статье» на 9 лет колонии. Оказалась в числе политзаключенных, которых освободили в ходе известной сделки по обмену 1 августа.  Сейчас живет в Литве. Она рассказала о том, как изменила ее тюрьма, как ее в СИЗО уговаривали записаться на «СВО» и как она отговаривала от этого других заключенных. А еще о том, не жалеет ли она, что пошла в политику.

Расскажите о себе.

— Я родилась и всю жизнь прожила в Томске. Примерно с 2010 года я занималась политическим активизмом, была координатором движения наблюдателей «Голос». В 2017 году я присоединилась к штабу Навального в Томске и проработала в этой организации вплоть до признания их экстремистами, до весны 2021 года. В 2020 году я избралась депутатом думы города Томска, а в конце 2021 года была задержана в рамках дела об экстремистском сообществе. В декабре 2023 года я была осуждена на 9 лет колонии общего режима за руководство структурным подразделением экстремистского сообщества с использованием служебного положения.

Недавно НТВ показывало фильм про вас. Какие чувства вы испытали?

— Честно скажу, я не посмотрела весь фильм. Насколько я понимаю, он был посвящен всем обменянным оппозиционерам. Мне знакомый скинул кусок про меня. Чувства смешанные. С одной стороны, сюжет показался мне максимально забавным и беззубым, что ли. Многие в комментариях писали: «Окей, а минусы-то вы перечислите?» То есть непонятно, что вообще ставится мне там в прегрешение. Можно сказать, что это забавно и смешно, но с другой стороны, нет ничего приятного в том, что эти люди бегают за моими родителями, и вообще это пропагандистский фильм, который опять выставляет людей, выступавших против власти в своей стране, как врагов народа. Напомню, что ни я, ни другие фигуранты этого фильма не собирали коктейли Молотова, не устраивали массовые беспорядки и не причиняли никому ни физического, ни какого-либо иного вреда, но представлены мы как исчадия ада. К сожалению, часть граждан России этому верят. Поэтому я, конечно, с иронией отношусь к тому, что они про меня там сказали, но в целом ничего смешного в том, что российское государственное телевидение выглядит сейчас так, я не нахожу.

Как ваша мама перенесла назойливость корреспондентов НТВ?

— Слава богу, у мамы все хорошо с нервной системой. Я очень рада, что она нашла в себе силу ничего им не сказать. Естественно ей это тоже неприятно, потому что это даже не похоже на журналистскую работу. Я не знаю, на что это похоже. Они практически суют микрофон или камеру в лицо, дежурят у подъезда, подкарауливают около дверей. Конечно, родителям все это неприятно, но я очень горжусь ими и тем, что они сдержанно и стойко перенесли эту неприятность в виде визита так называемых журналистов НТВ.

Вас приговорили к 9 годам колонии. Насколько для вас был неожиданным такой громадный срок?

— Я понимала, что примерно такой срок и будет, потому что я была последней из волны преследуемых за работу в структурах Алексея Навального. До меня уже самому Алексею дали 19 лет по совокупности разных преступлений, Вадиму Астанину из Барнаула дали 9 лет, координатору Лилии Чанышевой из Уфы дали 7,5 лет, потом, после моего приговора, увеличили срок до 9,5 лет, Даниэлю Холодному, если не ошибаюсь, дали 8 лет. Я в целом понимала, что, наверное, будет примерно что-то такое же. Прокуратура запрашивала 10,5 лет, но судья сжалился и дал всего 9.

Была ли у вас надежда, что вы раньше освободитесь?

— Да. Я полагала, что, вероятно, не просижу весь срок. На момент обмена, произошедшего 1 августа, мне оставалось сидеть еще 8 лет. Конец срока у меня был 23 июля 2032 года. Я помню эту дату, потому что осужденный представляется перед администрацией учреждения, полностью называя свои установочные данные, в том числе начало и конец срока — это нужно было заучить. 32-й год звучал, конечно, не слишком оптимистично, но я предполагала, что все это может закончиться раньше по разным причинам. Например, из-за изменения ситуации в России. Очевидно, что это было бы не в ближайшие год-два, но, возможно, раньше, чем через 8 лет. Я предполагала, что в какой-то момент может быть условная амнистия или какое-то помилование как пиар власти, но я, конечно, не предполагала, что выйду из колонии спустя три недели после того, как туда приехала. Психологически я была готова к тому, что это затянется на годы.

А были ли у вас мысли об обмене?

— Первый раз у меня такая мысль возникла, когда я смотрела интервью Путина Такеру Карлсону. К сожалению, я была вынуждена через это пройти. Это было в томском СИЗО, мои соседки очень хотели посмотреть его, потому что это интервью очень рекламировали, а после об этом еще две недели говорили на федеральных каналах. По-моему, интервьюер задал ему вопрос про Гершковича, и Путин начал что-то на эту тему говорить. А потом, когда уже убили Алексея, Путину опять задали об этом вопрос, и он тогда, по-моему, впервые произнес фамилию Навального. Он с ухмылочкой сказал: «Да, мне кто-то из моих приближенных сказал, что, может быть, мы обменяем Алексея, а я сказал: „Почему нет?“» Я тогда подумала, что, наверное, рано или поздно нас могут обменять, но эта мысль пришла и ушла. То есть я не думала об этом, не ждала каждый день обмена. Более того, нас никто про обмен не спрашивал, никто не подходил и не говорил: «Вы согласны или не согласны?» Нас просто погрузили, увезли и обменяли. Я думала, что они могут устроить показательное помилование, например, для женщин, потому что в России же год семьи. Я думала, что по громким делам, вроде моего дела, дела Чанышевой или Скочиленко, царь может сделать широкий жест, показать: «Посмотрите, мы всех победили, мы никого не боимся. Пусть эти идут на свободу». Но получилось так, как получилось.

А как вы считаете, почему именно вы попали в список по обмену?

— Потому что, я думаю, ФБК в хорошем смысле лоббировали своих бывших сотрудников, тех, кто сидел в тюрьмах России. Понятно, что это обмен имени Навального. Путину, как теперь мы все знаем, очень нужен был Красиков — человек, который убил чеченского полевого командира в Берлине. Видимо, у них какие-то свои личные дружественные связи. Когда речь шла об обмене Красикова, с нашей стороны, в смысле с российской, должен был быть Алексей. Все ждали новостей о том, что его обменяют, но его убили, и поэтому, я так понимаю, Лиля, Вадим и я попали в списки. Я не знаю точно, как работали какие группы, с кем переговаривались, меня никто в это не посвящал, но по составу обмененных это понятно. Было несколько «групп»: россияне, люди с двойным гражданством, были американцы и группа тех, кого условно можно отнести к бывшим сотрудникам ФБК и штабов Навального — Илья Яшин, Владимир Кара-Мурза. В общем, я понимаю, что во многом мы оказались на свободе благодаря Алексею и работе моих бывших коллег, которые помогли нас вытащить.

Вы сидели по политической статье. Какое в целом было отношение к политическим и как много видели вы других политзаключенных?

— Большую часть заключения — с ноября 23-го по июнь 24-го — я провела в томском СИЗО. Я могу говорить про статьи, примерно как у меня, и только про женщин, потому что с мужчинами я особо не пересекалась. На тот момент, когда меня привезли в СИЗО, я знаю, что там была одна женщина, обвиняемая в дискредитации армии. Она провела примерно полгода в СИЗО, но я с ней не пересекалась. Меня арестовали в ноябре, а ее, по-моему, выпустили в конце декабря. Не знаю, может суд дал условный срок. В общем, ее там, к счастью, больше не было. Потом в феврале, если я не ошибаюсь, арестовали и поместили в СИЗО Татьяну Лалетину за государственную измену. Она попала со мной в одну камеру, тоже по условно-политической статье. Больше никого нет. В СИЗО на тот момент содержалось около 120-130 женщин, и мы специально считали, кто по каким статьям сидел. В пределах 10 человек — это экономическая статья 159.4, 1-2 человека политических, может быть, несколько убийц, тоже в пределах 10 человек, но в основном это кража и 228 статья о наркотиках. В колонии по моей статье — экстремизм — не было никого. В ИК-9 в Новосибирске примерно 800 человек, и там только одна девушка отбывает довольно существенный срок за что-то вроде финансирования терроризма, но там речь идет об исламских организациях. Я, честно говоря, не вникала в это и не пересекалась с ней. В общем, именно в тех учреждениях, где я была, я встречала не так много женщин именно по политическим статьям.

А было ли к вам какое-то особое отношение, потому что вы политзаключенная, «экстремистка»?

— В томском СИЗО не было никакого особого отношения, ко мне относились нормально. Может быть, я не встречала беспредела, может быть, он есть, но я с ним не сталкивалась. По отношению к себе я видела нейтрально-нормальное отношение. Я никак не нарушала режим учреждения, не буянила, не дралась с другими заключенными, не пыталась протащить запрещенные вещества. Есть такая проблема, что контингент там разный, и женщины там дерутся и что только не делают. Отношение было нормальным, письма пропускали, все было в порядке. Опять же, я, к счастью, пробыла в колонии всего три недели, из них неделю на карантине, две недели в отряде. Было пристальное внимание, администрация мне сразу же дала понять, что я буду на особом контроле и шаг влево, шаг вправо — ШИЗО. Но в итоге, поскольку я пробыла там мало времени, у нас с администрацией не дошло до конфликтов. То есть я не могу сказать, что они придирались именно ко мне. За те две-три недели никакого рапорта или нарушения они не придумали, хотя это делается довольно просто любому человеку. Я думаю, что если бы я просидела дольше, то, наверное, у нас возникли бы какие-то трения, потому что администрация сразу дала понять, что они не нейтральные, они придерживаются диаметрально противоположных политических взглядов, чем я. Думаю, что мне было бы достаточно весело там находиться.

А что за люди вас охраняли? Встречались ли среди них сочувствующие?

— Встречались. Я не буду каких-то подробностей рассказывать, говорить, кто эти люди и на каких они должностях, потому что не хочу их подставлять. Это, конечно, было не руководство, но все же люди с разных уровней. Кто-то тихонечко, шепотом, но открыто высказывал негодование, например, по поводу моего срока. В среднем женщинам убийцам дают 7-8 лет. Опять же, нужно делать поправку на то, что это не маньячки, а женщины, которые терпели побои от мужей на протяжении долгого времени, в какой-то момент они уставали это терпеть, а дальше типичная ситуация — нож, кухня, и вот 105-я статья. Но все равно, на контрасте с насильственными преступлениями, мой 9-летний срок был непонятно за что и шокировал сотрудников учреждения. Были действительно сочувствующие люди, многие шепотом спрашивали: «А ты что, уехать не могла?» Под Новый год, когда сотрудники выходили с новогодних каникул, кто-то меня спрашивал после того, как мне вынесли приговор: «Ну, что, сколько тебе дали? 9 лет? Да как так! Да за что?» В Томске меня все-таки люди знали, может, в том числе из-за того, что я была депутатом, и сотрудники ФСИН видели, что я не устраивала массовых беспорядков, не призывала никого вешать на фонарях или поджигать автомобили. Для них все это было дикостью. Поэтому даже в системе исполнения наказаний очень много людей… Не знаю, насколько правильно говорить оппозиционно настроенных, но нелояльных власти и ужасающихся тому, что происходит.

Дала ли тюрьма вам какой-то опыт или новое знание о себе?

— Мне кажется, что я стала спокойнее и терпимее к людям других взглядов. к людям с другим опытом. Наверное, мы все привыкли вариться в своем пузыре, и это нормально. Все люди окружают себя теми, с кем им приятно общаться, пытаются взаимодействовать с людьми похожих взглядов, с похожим бэкграундом, жизненным опытом и образованием. А там ты сталкиваешься с очень разными людьми, от супер-успешных предпринимателей до маргинальных людей с тяжелой наркотической зависимостью и разрушенной психикой. Поскольку вы живете 24 на 7 в закрытом пространстве, а СИЗО — это маленькая камера в которой 3-4 человека, вам приходится относиться друг к другу терпимее, подстраиваться и не конфликтовать, или конфликтовать, но решать проблемы словами и диалогами. Поэтому это опыт, которого я, конечно, никому не пожелаю, но, возможно, он был полезен. Опять же, это, к счастью, был короткий опыт. Полезность опыта в том, что я, мне кажется, лучше научилась взаимодействовать и общаться с людьми. И да, я думаю, что я стала терпимей. Я не много разговаривала с людьми о политике, потому что большинство из них вообще ею не интересуются, но какие-то моменты мы все равно обсуждали, и мне было интересно послушать людей, не вовлеченных в политику. В общем, это было интересно с точки зрения взаимодействия с совсем разными людьми.

Что больше всего помогала в тюрьме?

— Мне помогала поддержка близких. Меня поддерживали все мои близкие — и семья, и друзья. Мне даже писали ребята, с которыми мы сто лет не общались. Например, с одноклассниками мы не ссорились, но, как это часто бывает, последние годы не было точек соприкосновения. Мне писала куча незнакомых людей и из России, и из разных стран мира, мне приходили классные открытки, у меня, к счастью, много времени уходило на ответы людям. И помогала ощущение того, что я права. Наверное, когда кто-то сидит за дело, например, за распространения наркотиков, ей дали 9 лет, она понимает, что она своими руками поломала жизнь и себе, и своей семье. Я же знала, что правда все равно за мной, что я никому своей деятельностью не сделала ничего плохого. Может быть, сделала плохо представителям власти, в отношении которых мы проводили расследование, но в любом случае все это было в рамках закона. И мы никогда не призывали к насилию. Поэтому, наверное, ощущение собственной правоты и поддержка людей очень помогали.

Посоветуйте, пожалуйста, о чем писать людям, которые находятся в заключении.

— Когда я была на свободе и сама думала, что писать, у меня тоже были опасения опасения относительно того, можно ли писать о чем-то бытовом, о путешествиях, о семье, когда человек этого лишен и, скорее всего, на долгие годы. Как человек, который побывал по ту сторону решетки, могу сказать, что интересно читать практически обо всем. Мне было интересно читать, как люди путешествуют, я переписывала с несколькими россиянами, живущими в Австралии. Они присылали мне фотки кенгуру, коал. Можно писать новости о том, что в зоопарке родился какой-нибудь звереныш, например, панда Катюша. Вот мне одна девушка описывала как растет панда Катюша, что с ней происходит. Мне было интересно получать новости Томска, поскольку я томичка. Волонтеры делали подборки новостей про Россию и мир в целом, они были довольно глобальные, а мне было интересно понимать, что происходит в Томске. Могу сказать, что не нужно писать про уголовное дело, спрашивать подробности, нюансы. В общем, не надо обсуждать уголовное дело. Нужно всегда помнить, что письма проходят цензуру. Насколько я знаю, пока не было случаев преследования людей, писавших политзаключенным, но не надо писать политические лозунги — твое письмо, скорее всего, просто не отдадут, а теоретически, если ты напишешь что-то радикальное или противоречащие закону, то могут и передать его какой-нибудь силовой структуре с понятными последствиями. Да и самому заключенному это тоже может принести неприятности. То есть писать можно не радикальным языком о новостях, о науке, о новых достижениях, если человеку это интересно. А лучше всего просто начать переписку так: «Привет, я о тебе слышал, решил написать. Я такой-то такой-то, с такого-то города из такой-то страны», можно фотку свою приложить. Я часто людей просила об этом, потому что ты переписываешься с человеком месяцами, но даже не понимаешь, как он выглядит. Когда у вас завяжется какое-то общение, можно спросить человека: «А что тебе интересно? Может, какие новые сериалы вышли, или книжки?»

Есть люди, которые боятся писать письма тем, кто сидит за госизмену или экстремизм. Что им можно ответить на это?

— Даже в современной России это не трактуется как какое-либо преступление. Закон не запрещает писать любым заключенным, но нужно понимать, что ты пишешь. Например, есть статья об оправдании терроризма, многие люди сейчас по ней сидят. Терроризмом сейчас признается многое, поэтому если человек сидит по какой-то около террористической статье, наверное, не нужно писать: «Как классно ты сделал, что поджог релейный шкаф на железной дороге». Но сам факт переписки не приравнивает тебя к госизменнику. Еще не было случаев, чтобы людей, пишущих политзекам, привлекали к ответственности. Правозащитные организации регулярно призывают людей писать политзаключенным, поддерживать их, и мониторят ситуацию, следят, были ли случаи, когда у людей после этого начинались проблемы. Пока ничего такого не было, сейчас это абсолютно безопасно.

Как вы узнали, что началась война?

— Я была дома под следствием, узнала из новостей утром 24 февраля.

Насколько эта новость стала неожиданной?

— Она стала неожиданной. В тот момент я была в полном шоке. Если честно, я поняла, что плохо прогнозирую события. За несколько дней до войны, до начала полномасштабного вторжения, уже были спутниковые снимки, в новостях была информация о том, что войска стягиваются к границе, но, честно говоря, я до последнего думала, что это блеф. Я просто не могла поверить, что это невозможно. Я была уверена, что это игра мускулами, чтобы что-нибудь выторговать, на кого-то надавить. Я помню, как спорила с несколькими своими знакомыми, которые говорили: «Ну, сейчас начнется». Я говорила им: «Да ну, они же не сумасшедшие. Не будет никакой полномасштабной войны, сейчас они масштабные учения проведут, покажут силу, покажут, какое у нас оружие, сколько у нас солдат, и на этом все кончится». Но, к сожалению, я ошиблась.

Разговаривали ли вы о войне с заключенными в тюрьме?

— Нужно сказать, что люди не сильно интересуются политикой, особенно в заключении. Там все-таки специфический контингент, который вообще не очень интересуется окружающим миром, помимо их отношений в семье, с партнерами, с друзьями, если у них они есть. Мы разговаривали в контексте готовности идти на фронт, чтобы не сидеть в тюрьме. Опять же, у меня нет статистики, но я сталкивалась с тем, что не большинство, но многие из тех, с кем я общалась, писали заявления на имя начальника СИЗО, начальника колонии, в Министерство обороны: «Возьмите меня на фронт». Некоторые даже говорили мне: «У тебя такой срок — напиши, вдруг возьмут». Я им говорила: «Нет. Абсолютно точно нет». Иногда я спрашивала у них, даже не пыталась апеллировать к какой-то морали: «Вы понимаете, что вы оттуда не вернетесь? Пусть у вас срок даже 8 лет, хорошо, но есть шансы выйти по УДО, перевестись в исправительный центр из колонии. Сейчас есть такая система с исправительными центрами. А там вам с большой долей вероятности просто оторвет руки-ноги, и вы либо вообще умрете, либо станете обузой своей семьи». У многих есть розовые очки: «С чего ты это взяла? Нас возьмут поварихами или разбирать завалы, где уже нет боевых действий. Не будут же они нас отправлять штурмовиками». Я пыталась как могла отговаривать их, но никого из женщин при мне и не забирали ни в Томске, ни в колонии. Это больше было на уровне слухов. Потом уже я слышала, когда освободились, что не так давно какая-то женщина погибла, но это единичные случаи. А некоторые женщины наоборот — крутили пальцем у виска и говорили им: «Ненормальные, что ли? Нет, мы лучше посидим еще 5-10 лет, но вернемся к своим детям живыми и здоровыми». Многие сидят по наркотическим статьям, и часто это, что называется, семейный подряд. То есть парень с девушкой или муж с женой решают, что это классный способ немного подзаработать, потом садятся в тюрьму лет на 10-15 за распространение наркотиков. У меня были в колонии знакомые женщины, которых посадили вместе с мужем или парнем, мужчине дали чуть ли не больше, чем женщине, но он уже дома, потому что сходил повоевать и вернулся. А у кого-то мобилизовали сыновей, мужей, братьев, кто-то пошел по контракту.

Почему война стала возможной?

— Причина в том, что конкретно один человек, президент России Путин, решил ее начать. Почему он решил это сделать? Тут много причин. Конечно, это желание удержать власть как можно дольше. Известно, что в в любой воюющей стране это сделать проще, и неважно Россия это или Соединенные Штаты — общество всегда сплачивается вокруг лидера, когда идет противостояние с внешним врагом. Но я бы не сводила все к удержанию власти, думаю, что Путин в какой-то момент стал воспринимать себя человеком, который может воссоздать империю или Советский Союз. Мне кажется, он всерьез загорелся этой идеей и поэтому решил устроить это вторжение, чтобы «вернуть» себе Украину, которую он, видимо, вообще не воспринимает как отдельное государство.

Если бы вас не посадили и вы остались депутатом гордумы, как бы вы общались с теми, кто поддерживает войну?

— Сложный вопрос. В думе я бы общалась с ними в рамках своих полномочий. Если говорить о других депутатах, условных единороссах, то мы же взаимодействовали с ними, когда избрались. Естественно у нас были суперглобальные противоречия по федеральной и томской политике, но приходилось с ними общаться и взаимодействовать, потому что мы депутаты одного города, одного собрания, одного парламента, нам нужно принимать или не принимать бюджет. Мы не могли просто ходить, молчать, отворачиваться каждый раз, когда они что-то говорят. Если же говорить о людях, то, наверное, я пыталась бы переубеждать тех, кого можно переубедить, а на совсем ярых сторонников, считающих, что нужно прямо сейчас сбросить на Киев, а потом и на Лондон, ядерную бомбу, наверное, я бы не тратила время. Есть такое правило избирательной кампании: нужно постараться переубедить, вовлечь и привлечь на свою сторону сомневающихся людей. У вас уже есть ваши сторонники, которые за вас проголосуют, есть сомневающиеся, их всегда большинство, с ними нужно работать, разговаривать и переубеждать, и всегда есть ядро ваших противников, людей абсолютно других взглядов, на которых рекомендуется не тратить время. Потому что за время, которое вы потратите на переубеждение одного человека, который всю жизнь голосовал за условных единороссов, вы можете привлечь на свою сторону, например, пять сомневающихся. Поэтому, отвечая на вопрос про людей, поддерживающих войну — все зависит от степени того, как они ее поддерживают. С радикалами я, наверное, просто прекратила бы общение, а сомневающихся я бы пыталась переубеждать.

Вы занимаетесь политикой уже почти 15 лет. Нет разочарования, что не тем делом занялись?

— Нет, у меня нет разочарования. Все-таки это были разные этапы и разная деятельность. И я настаиваю на том, что история не заканчивается на 24-м году. Если не произойдет Третьей мировой войны с применением ядерного оружия, а я надеюсь, что не произойдет, то все-таки история и человечества, и России, и Томска продолжится. В тот период, когда были штабы Навального, или когда мы избирались в думу, или когда я до этого участвовала в протестах 11-го года из-за фальсификации выборов в Государственную думу, мне казалось, что бороться с фальсификациями на выборах правильно, что идти в городскую думу и пытаться заниматься местной политикой правильно, что убеждать и показывать людям, что оппозиция — это не только крикуны, бегающие по площадям — это правильно. А когда я выходила на митинги в Томске, когда я организовывала их, мне казалось, что правильно отстаивать свое мнение на улицах города цивилизованным путем, без погромов, но тем не менее громко и публично. И сейчас мне тоже так кажется. Мы не знаем, что будет завтра, мы не знаем, когда все это кончится, но гораздо более неправильно было бы сидеть сложа руки и ничего не делать, ждать, что оно когда-нибудь само по себе закончится, надеяться непонятно на что. Я думаю, что тот опыт, который люди получили участвуя в выборах, наблюдая за ними, участвуя в мирных митингах, занимаясь активизмом на местах, в том числе экологическим активизмом, не обесценился. Не нужно думать, что он пропал в никуда. Я не сомневаюсь в том, что рано или поздно в России все наладится. До этого еще очень долгий путь, но опыт этих людей пригодится для того, чтобы наладить и построить в России нормальное правовое государство.

Вы скучаете по Томску?

— Да. Я каждый день думаю о доме. Как бы я не была благодарна Европе и конкретно Литве, которая нас приютила, мне очень хочется домой. Я с нетерпением жду момента, когда смогу вернуться.

Чего боитесь больше всего?

— Я думаю, что того же, чего боится любой человек: что что-то случится с близкими, болезней, смертей. Из глобальных вещей я боюсь, что не смогу вернуться домой, но, честно говоря, я в это не верю. Я думаю, что возможно это произойдет не так скоро, как мне хотелось бы, но я уверена, что рано или поздно я смогу вернуться в Россию и жить в Томске рядом с близкими, посещать свои любимые места, ездить отдыхать на Обь.

О чем вы мечтаете?

— Я мечтаю вернуться домой и чтобы война закончилась, чтобы политзаключенные вышли на свободу, чтобы Россия стала нормальной, свободной, демократичной страной, из которой люди будут не бежать, а куда люди будут хотеть приезжать, и не только россияне, но и иностранцы.