Андрей Саром: «Меня там просто убьют»
Андрей Саром — дизайнер и художник из Беларуси. Со школьной скамьи участвовал в протестах в Минске. В 2010-м переехал в Москву к своему партнеру, журналисту Алексею Бачинскому. В 2022 году после угроз пара спешно выехала в Болгарию, где запросила политическое убежище. Накануне отъезда работу Сарома снял с выставки министр культуры Беларуси. «Единственная причина может быть в том, что я в каком-то условном списке неблагонадежных <…> Меня там просто убьют», — считает Андрей.
Бачинский получил статус беженца, а Сарому отказали. Агентство по делам беженцев и суды Болгарии не считают ЛГБТ-пары семьями. Не помогло даже свидетельство о браке, заключенном молодыми людьми в Дании в 2014-м. О провале мирных протестов и положении белорусов в Европе — Андрей Саром в «Очевидцах».
Расскажите о себе.
— Меня зовут Андрей, я родился и рос в Беларуси, там окончил институт и получил образование дизайнера. Потом я переехал в Москву и работал там дизайнером и иллюстратором. После у меня появилась небольшая керамическая мастерская, я был художником-керамистом, параллельно делал дизайн для всяких экологических организаций, просвещения, волонтерства — это раздельный сбор мусора, страдания конкретных животных в приютах. Эти вопросы не ждут, их нельзя решить когда-нибудь, когда мы решим все остальные проблемы, когда у нас будет справедливое и свободное общество. К сожалению, надо заниматься всеми вопросами одновременно, и это была моя отдушина, моя спокойная гавань, где я ощущал, что я полезен.
Когда вы поняли, что белорусские власти обратили на вас внимание?
— У меня была большая скульптура, практически как ванная в натуральный размер, из блоков, руинированная, с прорастающими растениями. В начале 2022 года я увидел, что будет триеннале молодых художников в Беларуси. Я старался туда особо не ездить, потому что уже после 2020 года опасался за свою безопасность, но подумал, что, наверное, я могу подать заявку и если что просто отправлю туда эту работу. Пусть она постоит, почему нет? Мне было 35 лет, это был мой последний шанс поучаствовать в выставке молодых художников. Я подал заявку, её приняли, потом было несколько этапов одобрения, надо было ждать, но я прошел все этапы, после чего мне сказали: «Вы можете привозить работу, мы вас ждем». А мне как раз нужно было ехать в Минск, чтобы получать визу в Болгарию. Я подумал, что раз я и так туда еду, значит повезу работу сам и будь что будет. Я поехал через границу России и Беларуси на машине. Надо сказать, что так как это союзные государства, то границы как таковой там нет — ни виз, ни штампов, ни паспортного контроля. В отличие от тех, кто въезжали из Польши, Литвы и других стран, я просто въехал. Я привез работу, у меня её приняли, сотрудники были очень любезные, отдали мне документ, что работа принята на хранение — все прекрасно. Сказали: «Мы пригласим на открытие через пару дней». Но через пару дней мне позвонили, сказали: «Извините, пожалуйста, приезжал министр культуры Беларуси на финальный смотр, и он сказал, чтобы вы убирали свою работу». Боюсь предполагать, но думаю, что единственная причина может быть только в том, что я в условном списке неблагонадежных. Скорее всего это в связи с протестами. Поскольку они распознают лица с фотографий, а это все, что они могли собрать на меня, да и вероятность того, что я где-то попал в кадр, практически стопроцентная. Дальше мне пришлось находиться в Беларуси, но было очень страшно. Я провел это время на даче, получил визу и выехал. Так мы и оказались в Болгарии.
Как вы проявляли свою гражданскую позицию в Беларуси?
— Когда я был школьником, под моими окнами проходили демонстрации «Чернобыльский шлях», которые начались с требований справедливости для жертв Чернобыля, но очень быстро переросли в ежегодное оппозиционное событие. Я помню, что я даже к нему присоединялся в старших классах школы. В 2006 году я был студентом первого курса, и после выборов президента, можно сказать, после очередных выборов Лукашенко, были большие протесты, что потом было названо «Васильковая революция». У людей было большое воодушевление, объединение, мы все вышли на площадь протестовать против очевидно сфальсифицированных выборов. Мы сами удивились, когда увидели, сколько людей пришло на площадь. Вся площадь и все прилегающие улицы, проспекты были заполнены людьми, а они все шли и шли, и потом, ставили палатки прямо на площади. Если я сейчас не ошибаюсь, то две недели люди не уходили, сменяли друг друга в сцепках вокруг палаток, волонтерили днем и ночью, передавая еду и все необходимое, защищая людей от полиции. Тогда было очень много надежд. Мы все пришли с голубыми цветами, кто что нашел. Это очень быстро закончилось. Конечно, протесты подавили, а общественная жизнь как будто затихла до следующих выборов. В 2010 году, снова после выборов Лукашенко, которые, очевидно, были сфальсифицированы, люди снова вышли на площади, и я вышел с ними. Эти протесты продержались, если не путаю, одну ночь. Они были в отношении кандидатов в президенты очень жестоко подавлены. Все кандидаты в президенты были либо посажены, либо жестоко избиты, либо успели уехать. Это было так очевидно, это было такое вопиющее преступление. Человек, который назвал себя президентом, просто расправился со всеми своими оппонентами, а никакая мировая общественность не вмешалась. У меня нет больших иллюзий в отношении Европы, ее могущества, возможностей каких-то институций, а главное — желания во что-то вмешиваться. Тогда, наверное, они были. Нет, я не ждал, что они вмешаются, но я не понимал, как можно совершить такое вопиющее преступление и не получить никакого отклика? Я думаю, что для всех это было двойное поражение — сначала 2006 год, потом 2010-й — и это было так больно, что в 2015 году ничего особенного не произошло.
Как думаете, почему протесты 2020 года не привели к смене режима в Беларуси?
— Я в 2020 году приехал голосовать на выборах, я хотел быть в Минске. Я понимал, что будут большие протесты, я предполагал, что они будут жестоко подавлены, но я все еще надеялся, что, может быть, нас окажется очень много, может быть, случится чудо. Я был потрясен тем, насколько много людей вышло на улицы, несмотря на страх. Многие люди специально приехали для этого в Беларусь из разных стран Европы, даже из Америки некоторые приезжали. Парадоксально, я даже сейчас не могу это объяснить, но было ощущение праздника, потому что мы видели, как нас много, как мы едины, какие у нас светлые лица. Нет, это плохое выражение «светлые лица», оно себя уже дискредитировало. Но все равно ощущение было именно таким, понимаете? Светлые лица. Мы так надеялись. Было очень хорошо видно, как Лукашенко боится, потом колеблется, а потом он понял, что мы будем просто ходить, и тогда, по сути, все было окончено. Да, протесты еще долго возникали по выходным, но они были все менее и менее массовыми, и люди все больше боялись после ужасных репрессий, после того, как сотни и тысячи людей прошли через избиение, через задержание на Окрестина, где многих пытали, оттуда люди выходили синими. Они сидели в нечеловеческих условиях в этих карцерах, где нельзя ни сесть, ни лечь, где их не кормили, специально держали в холоде, унижали. В какой-то момент все просто пошло на спад и утихло, потому что, наверное, такова логика этого процесса. У нас не было плана, как мы должны изменить ситуацию. Как наш мирный протест, наши флаги должны были заставить Лукашенко испугаться? Я думаю, самая главная проблема было в том, что Беларусь, в общем-то, де-факто давно оккупирована Россией. Режим Лукашенко не самостоятелен, он спонсируется Россией, делает то, что выгодно России, оглядывается на Россию, и если бы наши протесты перестали быть мирными или, я не знаю как, но еще более массовыми, более настойчивыми, то Россия просто ввела бы войска.
Когда вы осознали, что относитесь к сексуальному меньшинству?
— Я с этим рос и, наверное, всегда это понимал. Я был непростым подростком, я бунтовал, не всегда был приятным. Не могу сказать, что проблемы, связанные с моей сексуальной ориентацией, шли особняком, что скандалов из-за этого было больше, чем из-за других вещей. Когда я вырос, стал подростком старшего возраста, наверное, моя семья это уже нормально принимала, и у нас были хорошие отношения. Конечно, в школе было сложно, но в школе я старался про это не говорить. Мне хватало дозы непринятия в школе из-за моего субкультурного вида и общей жестокости подростков. В институте, поскольку я был дизайнером, меня окружали будущие дизайнеры, а это люди, уже прошедшие через минимальный фильтр, люди, интересующиеся искусством, достаточно образованные, достаточно разносторонние, и я не чувствовал непринятия. Конечно, я всегда чувствовал, что за рамками того пузыря, в котором я находился, страшно и опасно. У меня было много очень неприятных инцидентов на улицах, в общественном транспорте и в России, и в Беларуси. А потом стали принимать уже откровенно гомофобные законы. Такого антиЛГБТ-закона о пропаганде или признании экстремистским сообществом, как в России, в Беларуси не было, наверное, до начала 2024 года. Потом они взяли закон о порнографии и расширили его, включили туда строки о том, что демонстрация однополых отношений или транссексуальности приравнивается к порнографии. Речь о том, чтобы приравнять любые изображения, в том числе личные фотографии, обычные фотографии или изображения из образовательных брошюр, которые активисты могут распространять среди транссексуалов или людей, ищущих правовой помощи, к порнографии. Это очень хитрый и очень подлый ход. Однако, несмотря на то, что до весны 2024 года не было антиЛГБТ-закона, по факту уровень дискриминации и насилия были чудовищными. Даже репрессии 2020 года показали это. Отвратительно, но силовики как будто бы специально выхватывали из толпы людей, похожих на людей нетрадиционной ориентации или субкультурно выглядящих людей, и особенно жестоко их избивали, угрожали изнасиловать, даже есть случаи изнасилования. Эта волна чудовищной немотивированной жестокости отражена в отчетах ООН, там много про это написано. Особенно сильно это касалось ЛГБТ как социальной группы, хотя в Беларуси ЛГБТ не признана социальной группой. Это настолько возмутительная вещь, когда берут группу людей, берут нас, и дискриминируют просто за то, что мы такие, какие есть. Мы ничего плохого не сделали, мы не нарушили закон, мы живем своей частной жизнью, мы такими родились, но нас пытаются вывести из правового поля.
Почему вы сочли важным узаконить свои отношения?
— Не помню, чтобы я когда-то спокойно жил в России. Я всегда боялся, а до этого я боялся в Беларуси. Когд я переехал в 2011 году, мы вместе с Лешей ходили на митинги, предваряющие Болотную площадь. Я видел все это, и у меня было полное ощущение, что здесь будет как в Беларуси. Потом была Болотная площадь, все те процессы, и я хорошо знал их в деталях. Потом был первый антиЛГБТ-закон, и уже стало понятно, что ничего хорошего не будет. Мы были очень удобной мишенью. Они натравили на нас людей и постепенно начали убирать из правого поля. Потом аннексия Крыма и дальше, и дальше. Никогда не было ощущения спокойствия. Поэтому я сказал Леше: «Поехали в Данию, распишемся». Это была красивая поездка, наверное, если бы не это, то мы не добрались бы до Дании, не увидели бы, какая она прекрасная, не погуляли бы по Копенгагену. Да, я просто держал в уме, что это может понадобиться. Какая ситуация смешная — мы сейчас в стране, которая не признает однополые браки, но, по крайней мере, мы в Евросоюзе, и мы будем бороться.
Ваш супруг получил политическое убежище в Болгарии. С какими трудностями при легализации столкнулись вы?
— Когда я приехал в Болгарию, конечно, я не ждал, что будет легко. Я ехал с тяжелым сердцем, потому что мы всячески старались сюда не попасть. Здесь не признают однополые браки, что уже большая проблема. Вопрос, будут ли нас рассматривать как семью, стоял остро. Мы понимали, что Болгария достаточно пророссийская страна, что здесь есть кремлевское влияние. К сожалению, на тот момент, когда мы все-таки решили сюда приехать, мы не понимали, насколько оно сильное. Пока мы ждали и думали, окна возможностей закрылись. Болгария была единственной страной, куда мы могли сделать визу очень быстро. Но когда я подался, для меня, честно говоря, все равно было шоком, что нас не объединили в один или в связанные кейсы, что мы абсолютно раздельно, а мое свидетельство о браке они даже не хотели принимать. Сейчас у меня есть все три отказа: отказ агентства по делам беженцев, отказ административного суда, который, по сути, просто подтвердил отказ агентства, и отказ Верховного суда, который точно так же фактически переписал отказ. Они вообще не считают нас с Алексеем семьей, не считают, что его риски — это мои риски, не относятся всерьез к тому, что идет процесс распознавания лиц и задержания на границах, то, что мне, как представителю ЛГБТ, намного опаснее быть задержанным. Вообще, никому не стоит оказываться задержанным, но если какой-нибудь другой человек отсидит свои несколько недель, несколько месяцев… Да, есть люди, которые сидят годами, это, конечно, чудовищно, но в основном это организаторы, и они отсидят свои три года, а я их не отсижу — меня там просто убьют.
Вы разочаровались в работе демократических институтов в Европе?
— Сейчас, находясь в своем печальном положении просителя убежища в Болгарии, я очень много читаю новостей про беженцев, и вижу истории беларусов из разных странах, которые пытаются получить безопасность, получить уверенность в завтрашнем дне, как-то легализоваться разными способами — это и запросы на беженство, и гуманитарные визы. Многие страны Европы не входят в их положение, не понимают, что многие люди уехали, у них истекают паспорта, а мы не можем продлить наши паспорта не вернувшись домой. Очень многие из нас не могут вернуться домой вообще, потому что мы подставимся под репрессии, и это не голословно. Огромное количество беларусов задерживают, когда они пересекают границу после отсутствия в Беларуси. Прямо на границе проходит допрос, осмотр телефона, причем часто это не просто осмотр телефона, а у них есть специальная программа, которой они могут восстановить стертую информацию, скачать глубинные данные, удаленные фотографии, удаленные мессенджеры, и они смотрят все, даже геолокацию. Так люди отправляются в тюрьму. Такое ощущение, что про это знает Польша, про это знает Литва, а остальные страны Европы, даже максимально цивилизованные и демократические страны, просто забыли, что случилось. Они не хотят понимать, что репрессии продолжаются. Репрессии не затихали ни на один день за все это время. Большую часть времени я жил в России и, к счастью, я лично не сталкивался с этим, но я очень сильно опасаюсь, что если я сейчас вернусь в страну, то я с ним столкнусь.
Как думаете, какие уроки нужно извлечь белорусскому и российскому обществу из провала протестного движения?
— Сейчас я чувствую себя очень подавленным, у меня нет оптимистичного взгляда в будущее, в том числе на будущее России и Беларуси. Я никогда не верил в мирные протесты. Конечно, никому не хочется этого делать, никому не хочется нести ответственность и быть организатором. Это ужасный выбор, я не представляю, что может быть у людей в сердце и голове, решивших сделать его, но, очевидно, что без какой-то силы, которую первой применит население, протест просто рассыпется. Потому что власть сразу понимает, что людям нечего противопоставить, а люди надеются, что власть их услышит. Однако власть не собирается их слышать, поэтому никаких мирных протестов просто не может быть в неправовом государстве.
Ощущаете ли вы себя частью сопротивления или скорее жертвой системы?
— Я чувствую себя и жертвой, и частью сопротивления. Я чувствую это одновременно, я чувствую это поочередно, и это очень тяжелая рефлексия, которую я переживаю каждый день. Я не преувеличиваю, я каждый день думаю об этом, это поворачивается у меня то одной стороной, то другой. На данный момент я чувствую, что моя жизнь разрушена, раздавлена. Болгария прекрасна, тут прекрасные люди, прекрасная природа, но для меня это случайная страна, я не планировал сюда приезжать. Это иное культурно-историческое поле. Я не думал, что для меня это будет важно, но оказалось, что важно. Как будто я попал в какую-то другую часть мира. Я далеко от своего дома, я не могу увидеть свою семью, я не могу вернуться домой, я потерял свою мастерскую и не могу заниматься здесь тем, чем я занимался. Я не знаю, что делать. Несмотря на то, что я пытаюсь участвовать в выставках и что-то делать, мне надо начинать все сначала. Я чувствую, что ту мою жизнь, которую я строил, к которой я привык, просто отняли у меня. Но я не хочу чувствовать себя жертвой, я хочу чувствовать, что моя жизнь в моих руках, и я пытаюсь сделать так, чтобы вернуть себе чувство контроля над своей жизнью.
Что дает вам силы не сдаваться?
— Я думаю, мой муж Леша. И разные вещи: хорошая литература, кино. Я перевез часть своей библиотеки, для меня действительно очень важны книги, они очень меня поддерживают. И люди, я встретил здесь небольшой кусочек белорусской диаспоры, и это прекрасные люди. Они очень вдохновляют, очень поддерживают.
