Марина Овсянникова: «Моя семья свидетельствовала против меня»

Марина Овсянникова — журналистка, экс-редакторка международной смены российских городов Первого канала. Сейчас — политическая активистка и, по ее словам, «парижский клошар [бездомный]». 14 марта 2022 года вышла в прямой эфир программы «Время» с плакатом: «No War. Остановите войну. Не верьте пропаганде. Здесь вам врут. Russians against war».

Что толкнуло ее на эту и другие протестные акции, как это отразилось на семье, насколько тяжела эмиграция и осложняет ли жизнь заочный приговор к 8,5 годам колонии? Жалеет ли Марина о сделанном и что думает о работе пропагандистов в России? Обо всем этом она рассказала в проекте «Очевидцы»

Расскажите о себе.

— Меня зовут Марина Овсянникова. В данный момент я, наверное, политический активист и парижский клошар. В прошлой жизни я была журналистом, продюсером, редактором, работала в различных российских медиа, но преимущественно на телевидение. Вначале это было региональное телевидение в Краснодаре, там я работала сразу после университета как репортер и ведущая новостей, у меня была собственная авторская программа. Позже я переехала в Москву, поработала в нескольких изданиях, а потом получилось так, что пришла на «Первый канал» и большую часть своей профессиональной жизни провела там. Последнее время я была в международной редакция программы «Время». Уже второй раз в своей жизни я беженец. Первый раз моя семья потеряла все во время Чеченской войны. Сейчас я точно так же потеряла все, что у меня было в России, и пытаюсь наладить свою жизнь с нуля во Франции, получив здесь политическое убежище.

Каким образом вы оказались в Чечне, откуда пришлось бежать в детстве?

— Я родилась в Украине, в Одессе, там сейчас живут мои родственники. Более того, в Украине могила моего отца, потому что сразу после моего рождения произошел несчастный случай, и он погиб. Украинская семья моего отца достаточно большая, половина моих двоюродных братьев и сестер живет в Украине, другая половина живет в России. После того, как трагически погиб мой отец, моя мама вернулась на родину — ее семья жила на Урале. Потом была череда переездов в связи с ее работой, и в какой-то момент мы оказались в Грозном, так как ее пригласили работать на нефтехимический завод — она была инженером-химиком-технологом. После развала Советского Союза в 1991 году начались все эти сложности и межэтнические конфликты. Мы находились в Грозном и застали начало Первой чеченской войны, под нашими окнами уже взрывались бомбы, шли перестрелки. Официально война еще не началась, но ситуация была настолько накаленной, что моя мама бросила все — квартиру, имущество — схватила меня подмышку, и мы оттуда уехали. Мне на тот момент было 12-13 лет, и это был шок. Наверное, это навсегда отложилось в моей памяти. Я до сих пор считаю, что каждая человеческая жизнь бесценна. Нет причины, по которой можно начать войну, любые противоречия и конфликты можно решить за столом переговоров. Последние годы наше правительство постоянно насаждало ненависть по отношению к украинцам, к Украине, постоянно называло их нацистами, националистами, постоянно расчеловечивало их. Это все происходило на моих глазах, когда я работала на «Первом канале».

Почему своей профессией вы выбрали журналистику?

— Знаете, это было золотое время российской журналистики. Это конец 90-х годов, когда российское телевидение было абсолютно свободным, вся российская пресса была свободной. Тогда вещал Невзоров, Сорокина, Миткова, они были моими кумирами. Я смотрела на них и хотела работать в журналистике. В тот момент мне казалось, что это инструмент, который помогает делать жизнь лучше, справедливее, дает очень много возможностей улучшать жизнь, делать что-то на благо людей. Девальвация профессии и закручивание гаек начало происходить сразу после прихода Путина к власти. В тот момент я еще работала на региональном телевидении, но я прекрасно помню, что уже тогда из администрации края нам начинали приходить постоянные указания от губернатора. Были определенные запросы — показывайте губернатора. Нам говорили: «Почему вы не показали губернатора? Сегодня прошла очень важная конференция». Обычно выпуск новостей начинается с самого важного, но из администрации края постоянно приходили звонки, нам постоянно говорили, что каждый выпуск новостей должен начинаться с губернатора. На тот момент им был Александр Ткачев. Естественно внутри меня все протестовало. Я думала, что раз на региональном телевидении настолько душная атмосфера, настолько сильно чувствовался диктат губернатора, то, наверное, в Москве все будет иначе. Придя на «Первый канал», я ощутила практически то же самое: рядом с именем Путина нельзя было ставить негативную информацию. Это начало 2000-х годов. В 2009 году произошла рокировка, Путин выбрал в качестве своего преемника Медведева, и началось то же самое — из администрации президента приходили указания, что обязательно нужно ставить информацию о Путине и Медведеве в начале выпуска, обязательно показывать Медведева. Все эти распоряжения из Кремля усиливались, приобретали чудовищную форму. Вы, наверное, прекрасно помните историю с запретом усыновления российских детей американцами, историю с Димой Яковлевым. Нас заставляли искать случаи расправы или насилия над российскими детьми в Америке. Это был целенаправленный поиск, кампания на то, чтобы очернить американцев, усыновляющих российских детей. Потом была война 2014 года и вторжение на Донбасс — тогда приходили распоряжения о том, что российских войск на Донбассе нет, что это вот повстанцы. Но мы прекрасно знали, что российские войска на Донбассе есть.

Как вы разрешали для себя это противоречие?

— Когда Путин пришел к власти, я, честно говоря, его поддерживала, я была его сторонницей. Мне казалось, что это действительно сильный человек, который сейчас наведет порядок, который будет бороться с террористами. Я была так же очарована им, как и многие из нас. Этот когнитивный диссонанс зрел во мне долгие годы, и последние несколько лет я уже прекрасно понимала, что надо уходить с телевидения. Но я понимала, что даже если я уйду с «Первого канала» и устроюсь на другой канал, то там будет абсолютно то же самое, потому что все телеканалы находятся под властью Кремля. Поэтому последние годы я думала о том, чтобы просто сменить свою деятельность. Но, естественно, как и у любого нормального человека у меня была куча проблем: был тяжелый развод, недостроенный дом, двое детей, которых надо кормить. Я никак не могла принять это решение, но момент, когда началась война, стал точкой невозврата. Дальше молчать было нельзя. В тот момент ты уже выбирал сытый желудок или чистую совесть. Я выбрала чистую совесть, и уже очень долго расплачиваюсь за это.

Как вам пришла идея провести антивоенную акцию в прямом эфире «Первого канала»?

— Абсолютно спонтанно. Когда началась война, я не могла ни есть, ни пить, ни спать. У меня был очень сильный эмоциональный шок, я не могла представить, что российские самолеты полетят бомбить Киев, Львов, Одессу. Пребыва в этом шоке, я очень долго не понимала, что делать. Вначале у меня была мысль бежать на Манежную площадь, чтобы протестовать вместе со всеми, но я видела, что людей там просто закидывают в автозаки и никакого результата это не дает. Меня остановил сын, вырвав у меня из рук ключи от машины и сказав: «Мама, ты сошла с ума? Сиди дома и молчи». В тот момент я поняла, что мне ни с кем не надо делиться этой информацией. Тогда мне и пришла в голову идея устроить протест в прямом эфире. Я купила ватман, фломастеры, маркеры в соседнем магазине и буквально за несколько минут нарисовала этот плакат. Многие спрашивают, почему там были слова на английском языке. Английская часть была естественно адресована западной публики. Я хотела показать всему миру, что мы, русские, против войны, что мы не все идиоты, поддерживающие эту войну, что очень многие из нас хотят протестовать, но не могут. А для зомбированных россиян я написала: «Здесь вам врут». Наверное, в будущем это будет исследованием для психологов — как человеческая психика реагирует в сложные моменты на катаклизмы. Моя психика среагировала так: я поняла, что не могу молчать, когда градус пропаганды после вторжения достиг колоссальных размеров. Я работала в международной редакции, перед моими глазами были CNN, Reuters, Associated Press, а на их экранах была картинка с миллионами плачущих беженцев, украинскими женщинами и детьми, которые пытались спастись. На экранах же «Первого канала» были только танки и самолеты, никаких беженцев. Там была абсолютно другая реальность — бравые российские солдаты идут освобождать население Донбасса. Эти две вселенные не состыковывались друг с другом. Наверное, тогда мое состояние и достигло точки бифуркации, и я поняла, что не буду молчать. В начале был какой-то кураж, очень много адреналина, а когда я уже это сделала, появился колоссальный страх. У меня тряслись руки, ноги, я не могла выпить стакан воды.

Как отнеслись к вашей акции коллеги с «Первого канала»?

— Все находились в шоке, были испуганы, у всех были широко открыты глаза. Они понимали, что еще очень долго не уйдут с работы, потому что дирекцию «Первого канала» тут же естественно наводнили следователи из всех возможных структур, какие только есть в Москве. Я думаю, что эта ночь была одной из самых тяжелых в их жизни. Публично никто не осмелился сказать, но потом мне присылали сообщения со словами поддержки. Я даже знаю, что один человек, который активно слал мне слова поддержки, тоже впоследствии был объявлен британским шпионом и был уволен из дирекции информационных программ.

Сотрудники «Первого канала» понимают, что они занимаются пропагандой, а не журналистикой?

— Все всё прекрасно понимают и играют по четко обозначенным правилам. Это пик карьеры этих людей, они стремились к этому, достигали этого. Они часть этой системы. Другое дело, что некоторые действительно поддерживают это. Я думаю, что отъявленных путинистов на основных телеканалах процентов 20-30, а остальные — продажные и циничные люди, играющие по определенным правилам за большие зарплаты и прекрасно понимающие, что в нынешних условиях Кремль поддерживает только силовые структуры, армию и пропагандистов. Их благосостояние растет, а где находится их совесть — я не знаю. Как они с этим справляются? Люди, которые реально чувствуют этот когнитивный диссонанс, спиваются и уходят. Я думаю, что уже ушли все, кто мог, а те, кто остался, играют по правилам.

Почему вы не остановились и продолжили свой протест?

— Акция на кремлевской набережной была сразу после моего возвращения в Москву. Я прилетела бороться за своих детей, потому что в тот момент мой экс-супруг, который работает на телеканале Russia Today, подал против меня всевозможные иски, пытаясь лишить меня родительских прав, отнять у меня имущество, автомобиль и все, что только возможно, требуя выплаты алиментов и так далее. Это очень грязная и некрасивая история. Я прекрасно понимала, что мой единственный способ вытащить оттуда своего ребенка — это вернуться в Москву. Когда я вернулась, мне не позволяли видеться с дочерью. Мой бывший супруг просто увез дочь в неизвестном направлении. Я как тигрица, запертая в доме, рвала и метала, звонила всем, пытаясь вернуть своего ребенка, и в этот момент произошел обстрел в Виннице. Вы, наверное, помните ту девочку на лавандовом поле в фиолетовом платье. Это был ужас и кошмар, я рыдала. Я подумала тогда: «Сколько можно убивать детей?», взяла лист, сделала очередной постер и пошла к Кремлю. Мои друзья сказали, что это было самое правильное решение в тот момент. У меня был очень высокий эмоциональный накал, мне было уже, честно говоря, все равно. Я переступила эту красную линию, за которой была точка невозврата, и могла говорить все, что хотела, могла протестовать любыми способами, какие были мне доступны. До этого протеста я ходила к Басманному суду поддержать Яшина, когда его судили. Ещё я ходила поддержать Горинова, за что мне прилетело еще несколько административных статей за дискредитацию армии.

Вашу семью расколола война или раскол произошел раньше?

— Раскол произошел раньше, потому что мои политические взгляды начали со временем трансформироваться и меняться. Мы очень долго спорили с моим экс-супругом, работающем на RТ. Я говорила ему, что их телеканал просто сателлит, который не приносит никакой пользы. Огромные деньги идут на финансирование канала, занимающегося только пропагандой. Мой супруг всегда на это говорил: «Этот канал кормит тебя и твою семью». Ну и что, что он меня кормит? Все в нашей стране неправильно, все насквозь прогнило. У нас нет независимых медиа, у нас нет свободных судов, у нас нет свободы слова, у нас нет ничего — наша страна просто гниет изнутри. Мы постоянно спорили, постоянно ругались на эту тему. В конечном итоге наш брак распался. Политические разногласия — это, наверное, была одна из главных причин.

Как вам удалось забрать свою дочь?

— Эта история очень драматичная. Когда меня в августе посадили под домашний арест, мой бывший супруг забрал дочь и запер ее у себя в доме, сказав: «Ты больше никогда не увидишь маму». Естественно, что ребенок в 11 лет хочет к маме. Мы не могли с ней общаться, потому что мне запретили пользоваться телефоном и интернетом. Дошло до того, что она не могла ходить в свою школу, потому что отец забрал ее документы и перевел ее в другую школу. В какой-то момент она сбежала от отца. Она вызвала яндекс-такси и приехала ко мне. Я в тот момент уже сидела под арестом. Она рыдала, потому что отец и брат звонили ей по телефону и говорили: «Что ты делаешь? Твоя мать преступница, быстро вернись обратно». К нам приходила опека, но мы держали оборону — в тот момент опека юридически не могла забрать ребенка, потому что я еще не была лишена родительских прав, а ребенок находился по месту прописки вместе с матерью. В тот момент, когда она оказалась со мной, мы начали планировать побег из России, потому что это был единственный способ спастись и уцелеть, в противном случае все это закончилось бы печально. Я уверена, что если бы мы не сбежали из России, то я бы сейчас сидела в российской тюрьме, а моя дочь воспитывалась бы отцом-патриотом, который заставлял бы ее ходить на уроки «о важном» и слушать всю эту пропагандистскую чушь.

Дочь поддержала вас, а сын поддержал отца. Вы продолжаете общаться со своим сыном?

— Нет, к сожалению, мой сын полностью прекратил со мной общение. Я думаю, что сейчас у него подростковый максимализм, когда нет полутонов — выбирается или одна, или другая сторона. В то же время отец сейчас обладает силой, властью и деньгами, поэтому выбор подростка был очевиден.

Чувство вины за то, что вы работали на пропаганду, у вас есть до сих пор?

— Чувство вины внутри, конечно, есть, как и вопрос, почему я не сделала этого раньше. Я часто задаюсь этим вопросом, и меня мучает совесть. Надо было раньше присоединиться к оппозиционным силам, может быть, попытаться сделать, как моя подруга — она в свое время ушла с телеканала «Россия» и стала работать вместе с Ходорковским, потом она стала работать во «Free Russia Foundation». Наверное, мне нужно было выбрать такой же путь, потому что он был бы правильным. К сожалению, я не нашла в себе сил сделать это раньше.

Почему история России откатилась назад? Что и когда люди сделали не так?

— Мне кажется, последней точкой такой невозврата были протесты на Болотной. Тогда еще было возможно что-то изменить, тогда ещё теплилась какая-то надежда. Если бы мы тогда вышли все вместе, а не сидели бы в своих теплых местах, то, мне кажется, можно было бы что-то изменить. Потом уже нет.

Почему эта война стала возможной?

— Я думаю, что все население России сплотилось в патриотическом угаре, в имперском шовинизме. В какой-то степени здесь есть и вина Запада: накладывая очередные ограничения только по паспорту, на всех подряд и без разбора, Запад почти толкнул россиян в объятия Путина. Путин построил стену вокруг России, а Запад построил вторую вокруг неё. Выхода не видно, поэтому даже люди, которые в начале войны были настроены против войны и Путина, например, многие мои друзья такие, наблюдая за всем этим кинулись обратно к нему в объятия. Они не видят выхода из этой ситуации, и это самое страшное.

Есть ли какое-то противоядие от пропаганды?

— Противоядие такое: устанавливать своим пожилым родителям в телефон «Медузу», в Ютубе запускать телеканал «Дождь» и блокировать российские телеканалы. Это единственное, мне кажется, противоядие на данный момент. Ваши пожилые родственники должны получать независимую информацию. Я потихоньку стараюсь пересылать своей маме статьи из «Медузы», из других независимых медиа, чтобы она могла читать и видеть другую точку зрения. Самое главное — не оставлять своих пожилых стариков один на один с телевизором.

Как к вашему поступку отнеслась мама?

— Она сказала, что я предательница, выступившая против Путина, осмелившаяся протестовать против власти. Она искренне считала, что мое место в тюрьме. Думаю, что сейчас она как мама счастлива, что я все-таки на свободе, а не в тюрьме. Самое ужасное было то, что когда адвокат прислал мне материалы дела из Москвы — мы сейчас готовим иск в Комитет по правам человека в ООН — и я начала читать дела по уголовному процессу, по гражданскому процессу в связи с лишением меня родительских прав, моя семья свидетельствовала против меня на всех судах. Мой сын практически как Павлик Морозов. Долгое время я писала ему, но когда я почитала эти материалы из суда, мне стало так отвратительно и плохо, что я прекратила даже это. Я думаю, что история нас рассудит.

Что не так с людьми? Почему они встают на сторону власти, а не близких?

— Я не знаю. Что-то сломалось после начала этой войны. В Москве запредельный уровень агрессии и ненависти ко всем инакомыслящим, ко всему, что не вписывается в государственную парадигму. Я не знаю, почему это с нами произошло. Наверное, все-таки пропаганда имеет огромную силу, потому что многие россияне находятся внутри информационного пузыря и поневоле пропитываются этим, учатся ненавидеть всех: Запад, украинцев, мигрантов. Эта философия ненависти и агрессии в последние годы, наверное, стала национальной идеей России. Люди ненавидят всех, потому что у них низкий уровень жизни. Только 5% россиян ездили за границу в Европу, США, а остальные 95% никогда не покидали пределы своего района, края, области. Они не знают, как живут другие люди, не знают, как живут люди на Западе, насколько они свободны, насколько у них другая ментальность, другая жизнь. Они просто верят тому, что каждый день им рассказывает путинский телевизор, а он выбирает только самые негативные факты из всеобщего информационного объема и постоянно их транслирует. В итоге ненависть и агрессия из-за низкого уровня жизни проецируется на Запад и США. И ещё это поколение воспитывалось в Советском Союзе, а они априори верят в то, что все, что делает президент, всегда правильно. Это люди советской закалки, они не привыкли к инакомыслию. Может быть, это защитная реакция психики: чтобы уцелеть в репрессивном обществе, нужно думать так же, как все.

В России вас приговорили к 8,5 годам тюрьмы. Это мешает вам сейчас жить?

— Это накладывает определенные ограничения. Я не могу свободно поехать в арабские страны, в Турцию. Думаю, что большая часть мира для меня закрыта. Я могу путешествовать только по западным странам и США. Куда-то в менее безопасные места я не рискну полететь.

Война надолго?

— Судя по тому, что сейчас происходит, я думаю, что война надолго. Запад, с одной стороны, не хочет, чтобы Украина проиграла, но в то же время он не позволяет проиграть и Путину. Ситуация сейчас застыла, и я думаю, что путинизм будет крепчать, что он надолго. Я думаю, что моего века уже не хватит, я уже не вернусь в Россию, потому что мне не 20 лет. Я не вижу ничего позитивного в будущем этой страны. Никаких предпосылок для массового протеста я сейчас не вижу. Как будет развиваться эта ситуация дальше? В первую очередь, все зависит от США и Запада. Я не вижу сейчас политической воли и решимости Запада помочь Украине так, чтобы она победила в этой войне. Будущее России зависит только от того, чем эта война закончится. Если Россия проиграет, то у нее есть перспективы для того, чтобы вернуться к демократическому строю.

Что могут сделать те, кто уехал, для того, чтобы война быстрее закончилась?

— Я думаю, в первую очередь не молчать, потому что здесь мы находимся в странах, в которых можно говорить, в которых можно активно высказывать свою позицию. Я знаю, что очень многие мои бывшие коллеги смотрят на меня, наблюдают за мной, слушают, что я говорю. В их душе есть семя сомнения, поэтому, может быть, в решающий момент они выберут правильную сторону истории.

Вы не жалеете, что выбрали эту сторону?

— Это очень сложный вопрос. Иногда я думаю: «Зачем тебе все это было надо? Потихоньку бы продала дом, собрала вещи и уехала». К сожалению, я пассионарий, который не смог промолчать, когда происходило самое ужасное зло в 21 веке. К сожалению, моя психика отреагировала так, и уже поздно о чем-то жалеть.

Чего вы боитесь?

— Очень боюсь потерять внутренний стержень, боюсь упасть на социальное дно, боюсь потерять источники существования, боюсь превратиться в настоящего парижского клошара, очень сильно боюсь за свою дочь. Я много чего боюсь. Дочь, наверное, мой основной стимул не падать на социальное дно и продолжать двигаться, продолжать развиваться, продолжать к чему-то стремиться. Когда мы оказались здесь, во Франции, никто из российской оппозиции не поддержал меня ни в моральном, ни в материальном плане. Я пыталась выкарабкаться с самого дна. Единственные, кто оказывал поддержку в тот момент, это «Репортеры без границ», но в какой-то момент уже они сказали: «Мы не можем помогать тебе с жильем, ты должна снимать квартиру самостоятельно». В какой-то момент мы поселились в квартирке в пригороде Парижа общей площадью 20 квадратных метров. У нас была 10-метровая спальня на двоих. На полу валялся матрас, я спала на нем, у дочери была временная кровать. Мы обе с ней рыдали. В этот момент в Москве происходили все те события, когда мне вначале дали 8,5 лет тюрьмы, а потом лишили родительских прав. Мое эмоциональное состояние было просто ужасным, и в конечном итоге у меня случился психологический коллапс. Я очнулась в реанимации. Я не могла двигаться, не могла разговаривать, была полная прострация, полный упадок сил. Врачи сказали, что даже в какой-то момент думали, что это отравление, но, слава богу, это было не так. Насколько я понимаю, это был психологический коллапс, потому что у меня просто закончились силы бороться. Я помню, как рыдала моя дочь. Она говорила: «Мама, ради бога, только не умирай». С тех пор я взяла себя в руки и продолжаю бороться.

Чем вы сейчас занимаетесь в эмиграции?

— Сейчас есть несколько проектов. Основной — это создание документального фильма о пропаганде и свободе слова в России. Мы делаем его вместе с британскими документалистами, сейчас к проекту подключились BBC. Ещё я пытаюсь заниматься политическим активизмом совместно с Геннадием Гудковым, потому что мы вместе оказались здесь в эмиграции. Он тоже недавно получил политическое убежище в Париже. И я пытаюсь наладить бизнес, но пока все очень хрупко. Я пыталась устроиться в несколько российских оппозиционных медиа, но каждый раз натыкалась на отказ, и просто перестала это делать. Наверное, их не устроил мой бэкграунд. И ещё я поняла, что не могу работать как журналист, потому что в какой-то момент внутри все сломалось, и я не могу писать. Я написала книгу, наверное, потому, что это как будто бы была возможность выговориться, но после, особенно наблюдая за склоками в российской оппозиции, желание писать и говорить сходит на нет.

О чем мечтаете?

— Я мечтаю дать дочери хорошее образование, мечтаю выбраться из того ада, в котором оказалась, мечтаю как-то наладить свою жизнь, мечтаю впоследствии обнять своего сына. Я надеюсь, что он все-таки одумается. Надеюсь, что моя мама не умрет без меня в России, потому что я даже не смогу приехать на похороны. Я надеюсь, что она будет жить долго, до тех пор, пока этот морок не рассеется.