Иван Дроботов: «Политика лезет в школу. Даже бюджетники стали голосовать против Путина»

Иван Дроботов — москвич. Активист. Боролся за экологию, наблюдал на выборах, помогал профсоюзу «Альянс учителей». Бывший сотрудник ФБК, фигурант дела «Весны». Будучи под следствием, срезал электронный браслет и уехал за границу. Но собирается вернуться, когда случатся перемены. Ведь такой запрос у общества есть, потому что «всех возмущает несправедливость»:

Расскажите о себе.

— Я Иван Дроботов, жил в Москве, рассчитываю туда вернуться. Я работал в «Фонде борьбы с коррупцией», кроме этого занимался разным активизмом от экологического до наблюдения на выборах. Последние пару лет занимался помощью «Альянсу учителей», помогал учителям и преподавателям российских вузов бороться за свои трудовые права и защищаться от политически мотивированного давления, потому что там много оппозиционно настроенных людей, и они часто испытывают какие-то проблемы из-за этого. Если человек вышел в пикет за Навального, то на него начинает давить директор школы. Этим людям нужна была защита, мы старались ее оказывать.

Почему вы начали заниматься гражданским активизмом?

— Я учился на чиновника в РАНХиГС, поначалу даже всерьез рассматривал возможность пойти на госслужбу. Но постепенно я все больше знакомился с тем, как работает система, и понимал, что это совсем не те люди, с которыми мне по пути. Я видел подлые вещи, с которыми нельзя мириться, я посмотрел на сторонников власти и понял, что это подлые люди, с которыми ни в коем случае не хочется быть по одну сторону баррикад. Кроме того, я начал заниматься именно экологической общественной деятельностью и увидел, что люди, которые пытаются что-то изменить к лучшему, это как раз оппозиция, а люди, которые говорят: «У нас и так все хорошо, не раскачивайте лодку» — это сторонники действующей власти.

Как вы оказались в «Фонде борьбы с коррупцией»?

— Впервые я стал присматриваться к Навальному, когда прочитал новость о том, что его облили зеленкой. Почему-то именно это меня триггернуло. Постепенно я стал выходить на митинги, а закончилось все тем, что я пришел к ним на работу.

Чем вы занимались в ФБК?

— Помогали людям защищать свои трудовые права, публиковали факты любого давления. Наверное, самое громкое дело было, когда в Татарстане хотели заставить учителей собирать информацию о том, на какие группы в соцсетях подписаны их ученики. Тогда, мне кажется, мы неплохо подрубили эту затею, потому что все стало очень публично, чиновники начали оправдываться, отнекиваться, перекладывать ответственность друг на друга, и больше таких поползновений с тех пор не было благодаря, прежде всего, смелым учителям, которые смогли это сделать публичным.

Вы взаимодействовали с «Альянсом учителей». Какие проблемы в российской школе вы увидели?

— Очень низкие зарплаты. Некоторые работают больше, чем на ставку, и едва-едва получают МРОТ. В каких-то случаях мы могли поднять человеку зарплату, просто написав жалобу на то, что основная часть его зарплаты меньше МРОТ. Кроме маленьких зарплат, к бюджетникам относятся как к людям фараона, которыми можно заткнуть любую проблему. Коронавирус? Отправляем их патрулировать улицы, чтобы люди не нарушали режим самоизоляции. Не хватает денег на что-то? Соберем со всех зарплату за один день. Политика лезет в школу, и самая жесть была именно в начале войны, когда государство старалось продемонстрировать всем, что это популярная идея, что все так сильно поддерживают идею войны с Украиной, что из школьников выкладывают букву «Z» на школьном дворе. Но при этом многие саботировали разговоры о важном, хотя по методичкам предполагалось их проводить, чтобы сделать уроки продолжением пропаганды.

Как война изменила вашу жизнь? Почему решили уехать из страны?

— Я старался продолжать работать, поддерживать учителей, защищать тех, кто протестует, и столкнулся с преследованием из-за этого. Мне было важно продолжать обычную общественную деятельность, потому что все-таки общественные организации и НКО — это ткань гражданского общества. Если мы не будем бороться за условные лавочки, то у нас не будет ресурса для того, чтобы бороться с более серьезной проблемой. К сожалению, очень многие оказались деморализованы, попрятались и решили, что сейчас не те времена, чтобы заниматься лавочками или экологией. С войной же мы ничего сделать не можем, поэтому ничего не будем делать вообще. И это, конечно, был удар по гражданскому обществу, но сейчас оно потихонечку просыпается и восстанавливается. Когда люди оппозиционных взглядов начали массово уезжать, когда каждую неделю ты узнавал, что ещё несколько человек уехало, и этот уехал, и этот — это, конечно, сильно огорчало и деморализовывало. Ты видишь, что многие не рассчитывают на будущее здесь, не продолжают борьбу прямо сейчас, поэтому и самому продолжать в такой ситуации стало сложнее. Мне не хотелось быть частью этого тренда и уезжать, а хотелось поддержать единомышленников, работать до тех пор, пока это будет возможно. Но и принципиально садиться в тюрьму в мои планы не входило, поэтому, когда встал именно такой выбор, а это мне обеспечили, я все-таки уехал. В начале мая началось дело «Весны», и я стал его фигурантом, сидя в спецприемнике за предыдущий протест. Из спецприемника меня повезли прямо ко мне домой на обыск, провели его, оттуда повезли на Петровку, 38, там я просидел двое суток. Потом был суд по мере пресечения и оттуда меня отправили обратно в спецприемник досиживать 20 суток административного ареста. Это было уже уголовное дело, мера пресечения запрещала мне вести переписку, пользоваться почтой, интернетом, телефоном, она прикрепляла меня к месту прописки — я должен был с 8 вечера до 8 утра находиться в квартире. Я уже не мог работать, скорее сам стал человеком, которому нужна была помощь, поэтому решил, что лучше все-таки уехать. Есть люди из дела «Весны», для которых было принципиально остаться в России, которые были в такой же ситуации, что и я, но они остались и сейчас в СИЗО. Это очень достойные люди и это достойное решение, но я хотел продолжать работу, я садиться не планировал.

Почему вас привлекли по делу «Весны»?

— В «Весне» я практически никак не участвовал, был разве что сторонником, был в чате сторонников, был знаком с некоторыми ребятами из «Весны», но именно участником не был, во внутренних чатах не состоял. Поэтому, конечно, занятно, что меня решили привлечь именно по этому делу. Я ожидал, что рано или поздно начнется уголовное преследование, но то, что меня будут преследовать за участием в организации, в которой я не состоял — это было сюрпризом. ФБК начали преследовать с начала его существования, но именно экстремистской организацией объявили, по-моему, в начале 21-го, во время протестов, когда вернулся Навальный и его сразу задержали. 4-го апреля 21-го года нас объявили экстремистской организацией и уже просто за сам факт того, что ты участвуешь, работаешь или имеешь отношение к ФБК, можно было получить уголовное дело. Тогда мы начали переходить на полуподпольное положение.

Что представляет из себя российская пенитенциарная система изнутри?

— Это не прям пенитенциарная система, я же сидел даже не в СИЗО, а в ИВС — в изоляторе временного содержания, туда уголовников сажают до суда по мере пресечения. Если человека обвиняют в уголовном преступлении, и оно достаточно тяжкое — у меня было создание экстремистского сообщества — то его могут посадить в камеру до суда. ИВС похож на спецприемник, а спецприемник похож на очень плохой санаторий, в котором просто запирают двери. Если тебе специально не делают каких-то гадостей, то московский спецприемник — это ничего ужасного. Полицейские, которые там работают, по крайней мере те, кто попадались мне, более-менее вменяемые люди. Были случаи, когда полицейские во время перевозки после предыдущих задержаний пытались меня иногда учить уму разуму или расспрашивать, а как так получилось. Был один очень приятный полицейский в ОВД «Северная Тушина». Там из меня пытались выбить подпись под административным протоколом, а потом немножко измочаленного меня отправили в камеру. Полицейский, который устраивал меня в этой камере, был похож на радушного хозяина хостела, который говорит: «Ну, да, у нас скромный хостел, дешевый, но давайте мы поможем вам обустроиться здесь получше. Вот вам тюфяк помягче, а вот вам совет, что под голову подложить». Он был еще более офигевший, чем я в тот момент, потому что, видимо, понимал, что происходит что-то не то, и искал для себя объяснения. Он пытался разговаривать со мной, ожидая, что я как-то объясню ему, почему меня можно бить. Он говорил что-то вроде: «Вот чего вы добиваетесь? Думаете, что у вас получится устроить революцию, как у Гитлера?» Не знаю, при чем тут Гитлер, видимо им такое рассказывают про нас на собраниях, но он явно искал индульгенции, объяснения, почему это нормально, почему так можно. Я ему такой индульгенции не дал.

Вы не пожалели, что сделали такой выбор — заняться активизмом и в итоге стать эмигрантом?

— Я спрашивал себя об этом, когда меня отправили в ИВС на Петровке, и с чувством удовлетворения понял, что да, это был правильный выбор. Я не хотел, чтобы со мной случалось что-то плохое, но я делал то, что для меня было правильным во имя правды, справедливости, свободы — всех этих абстрактных вещей. Не должны такие недостойные люди управлять нами, не должны они творить преступления, прикрываясь нашим именем.

Зачем Путину эта война?

— Она была нужна Путину, чтобы укрепить свою власть, чтобы продлить свое правление, чтобы добить гражданское общество, чтобы все испугались, чтобы всем было сложнее протестовать, чтобы у кого-то включился механизм «наших бьют, поэтому надо сплотиться вокруг флага и лидера», чтобы это работало как оправдание для всего, что творится внутри страны. Можно еще десять раз переписать конституцию, но если в какой-то момент люди перестанут тебя слушаться, если в какой-то момент все поймут, что ты для всех проблема, то тогда тебе это уже не поможет, тогда тебе уже не помогут никакие бумажки или галочки в бюллетенях. Есть стереотип, что все бюджетники строем ходят голосовать за Путина, но это далеко не всегда так. Даже специально согнанные бюджетники для того, чтобы проголосовать за, стали голосовать против просто потому, что всех возмущает несправедливость.

Почему в начале войны протестовали очень немногие?

— Протесты были с первого же дня. В первые месяцы войны был, по-моему, только один день, когда никого не задерживали — люди все время выходили. Сначала были крупные протесты и их, понятное дело, разогнали. Люди продолжали протестовать поодиночке, но какими-то другими более доступными и безопасными способами, потому что не каждый готов сразу наговорить себе на уголовку. Большее количество людей выходили в более тихий пикет или расклеивали листовки, вязали ленточки, несмотря на то, что это все еще достаточно опасный вид протеста. Очень несправедливо говорить, что люди это приняли, тем более благожелательно. Государство очень сильно тужилось, чтобы нарисовать картинку поддержки войны, поэтому и сгоняло бюджетников и выкладывало буквами «Z» детсадовцев. Люди по собственной воле ничего такого не поддерживали, они ничего этого не выбирали, даже те, кто голосовал за Путина. Их же не спрашивали: «Вы хотите начать войну или нет?» Сторонники войны — это маргинальное меньшинство.

Чего вы боитесь?

— Я боюсь за друзей, которые остаются в России и делают что-то хорошее, правильное, но рискованное. Я боюсь за смелых людей, которые продолжают протестовать. Я боюсь, что режим продержится еще долго, что у людей не хватит сил с ним покончить.

Вы ощущаете личную вину или ответственность за то, что произошло?

— Нет, и никто не должен ощущать вину, кроме тех, кто виноват. Я еще 25 февраля написал, когда многие говорили: «Мне стыдно, что я россиянин», что это несправедливо. Если вы просто жили своей жизнью и не совершали подлости, не участвовали в подлости, то это вполне достойный гражданский минимум, который можно требовать от человека в авторитарном режиме. Если вы еще и что-то делали, чтобы это предотвратить, то вы совсем молодец и герой. То, что мы оказались слабее — это не наша вина. Кричать о стыде — это довольно непродуктивно. Если вы считаете, что могли бы сделать больше — ну, вы можете сделать больше сейчас. Есть все еще очень много возможностей повлиять. Есть множество организаций, созданных россиянами, для помощи украинским беженцам, если вы хотите помочь именно им. Есть множество общественных организаций, которые поддерживают протест в России. Есть организации, которые занимаются гражданским просвещением. Есть множество проектов поддержки политзаключенных, в частности, тот, которым сейчас занимаюсь я — письма политзаключенным. Я помогаю людям запускать вечера писем политзаключенным — это такой формат мероприятия, когда люди собираются вместе и пишут письма в СИЗО, в колонии тем, кто несправедливо пострадал из-за своей позиции. Это, во-первых, способ поддержать политзаключенных морально, а во-вторых, это небольшой вклад в их безопасность. Когда человеку регулярно приходят пачки писем, администрация колонии видит, что за его судьбой следят. Если с ним случится что-то плохое, то про это как минимум узнают. Это не гарантия безопасности, но это небольшой вклад в неё.

Вернетесь в Россию?

— Да, как только это будет возможно. Сейчас я в розыске, так что меня просто с пропускного пункта отправят уже в СИЗО, но когда я смогу снова вернуться домой и безопасно работать — да, я вернусь.