Елена Санина: «Русские, идите в баню»

Елена Санина — актриса, преподаватель сценического мастерства из Москвы. Работала в Малом драматическом театре на Большой Серпуховской, потом в «Театре 31», который создала в паре с своей подругой, режиссером Оксаной Глазуновой.

В 2017 году театр был закрыт пожарной инспекцией по доносу. Накануне начала войны пара перебралась в Болгарию, создала успешную театральную школу при библиотеке в Бургасе. Уже три года Елена и Оксана просят политического убежища, но получают только отказы. О театре под тотальной цензурой и насаждении ненависти Елена рассказала интервью «Очевидцам».

Расскажите о себе

— Меня зовут Лена, Елена Санина. Я актриса, преподаватель, мне 40 лет, я из Москвы. Всю жизнь жила в Москве, родилась в Москве, и вот теперь я в Болгарии.

Как формировалась ваша гражданская позиция и как вы ее проявляли в России?

— На самом деле, в самом начале, в юности, меня вообще мало что интересовало, кроме театра. Потому что, как говорил мой папа, я заболела театром. Я заболела театром. И когда я поступила в театральный институт и была на первом курсе, нам, например, наш мастер такое говорит: «Мы должны пойти с вами на митинг». А мне 20 лет. На митинг в поддержку Путина. А то у нас театр отберут. А у него был муниципальный театр, он всё время ходил на какие-то собрания. И тогда для меня это было как-то далеко. Я, честно скажу, я пошла на один митинг, посмотрела на это всё, поняла, что это какое-то мракобесие. И потом я всё время отлынивала и поняла, что я — оппозиция.

И постепенно, постепенно как-то вокруг меня образовывались люди, которые тоже имели такие взгляды. В том числе и театральная вся тусовка в Москве. Я помню эти митинги первые, когда просто Тверская плыла, и там были все режиссеры, актеры, театральные деятели, художники. Там была вся интеллигенция: Быков, Алексей Навальный, тогда был Немцов (царство небесное). Живое, и Навального тоже. Я помню эту колонну, что Немцов шел впереди нас, мы шли за ним. Сейчас это кажется каким-то совершенно невозможным, чем-то из другой жизни.

С какими проблемами столкнулся в Москве Театр 31? Как это связано с его репертуаром?

— Специфические были спектакли, скажем так. У нас был спектакль The Sad, самый такой скандальный, про маркиза де Сада. И у нас там мужчина играл женскую роль и ходил на каблуках по сцене. Вот это было всё красиво, правда, но сейчас это вообще невозможно, как все понимают. Это был провокационный спектакль, да, но он поднимал очень важные вопросы — что такое художник и власть, например. Де Сад же — это политзаключенный. И это всё далеко, это, казалось бы, Франция, это всё далеко очень от нас, но на самом деле это всё очень актуально и сейчас.

То есть человек, который говорил правду, он говорил свою правду так, как он умел, несколько эпатажно, но он говорил правду, и он за это сидел в тюрьме. Главное то, что произошло: то, что на нас написали донос, пришла пожарная инспекция. Ну, пожарная инспекция же, мы же все понимаем, они же не приходят просто так. Потому что театр — это такое место, где пожарникам всегда есть к чему придраться: это кулисы, не пропитанные специальной там пропиткой и так далее. Но, конечно, пожарная инспекция — это был только повод.

Доносы работают, потому что этот донос сработал, и нам пришлось съехать в другое помещение. И мы потеряли свой зал, свою сцену, которую мы строили с нуля. Из офисного здания, подвальное помещение — там были офисы. То есть мы сами всё это своими руками красили, делали. И нам пришлось оттуда съехать. Со своим помещением и вообще с какой-либо театральной деятельностью свободной там поняли, что там это не получится.

Почему вы решили уехать и почему выбрали Болгарию?

— Решение об иммиграции у нас не было связано с войной, потому что мы решили это еще до войны. И мы просто купили карту Европы, повесили ее на стену, потому что это было финансово подъемно для нас на самом деле. Вот это был критерий. Ну и, конечно, мы искали какую-то страну, которая была бы более ЛГБТ-френдли, чем Россия. Сейчас я вообще молчу, а тогда уже было сложно очень с этим. Мы хотели, чтобы это была страна Евросоюза, конечно. Ты всегда можешь кого-то встретить после Москвы. Ну вот это абсолютно наша история.

Я себя здесь чувствую прямо дома. Вот я в Москве долго себя не чувствовала. И здесь есть дружелюбность, какая-то вежливость, другой уровень культуры. Даже вот начиная просто с самых каких-то моментов, там, не знаю, продавщица в магазине. Я не наблюдаю здесь хамства, которое было в Москве. Никто не толкает тебя локтями, наоборот, люди как-то берегут твое личное пространство, если ты едешь в автобусе и так далее.

И здесь мы, по крайней мере, наблюдаем, да, несмотря на то, что там есть власти. Здесь, среди людей, мы наблюдаем принятие ЛГБТ-людей, потому что мы не скрываем свои отношения. И я сейчас работаю с детьми, с подростками, да, и мы с Оксаной вместе работаем. И мне пишет, например, мама моего ученика, и она говорит: «Девчонки, мы вас поддерживаем, вы такие молодцы!»

Что здесь самое главное? Здесь есть творческая свобода. Ты здесь можешь делать то, что ты хочешь: ставить то, что ты хочешь, те спектакли, которые ты хочешь, выражать себя так, как ты хочешь. И это самое важное для художника, для актера. И здесь нет цензуры.

Потому что когда мы работали в ДК, это было уже… Мы работали в ДК, потом мы работали при библиотеке, и там просто они такие говорят… У нас вот, вы знаете, там даже девушка такая хорошая работала директором, и она говорит: «Девочки, ну вы знаете, у нас там такой злой дядя, и он просит текст вашего спектакля на утверждение». А мы ставили какие-то совершенно невинные рассказы Надежды Тэффи. Ну то есть, он просил весь текст нашего спектакля на утверждение. И это была уже последняя капля.

Мы бы уехали, но пандемия нас задержала в России. И мы приехали сюда первым самолетом, который полетел прямым рейсом. Потому что у нас была кошка и собака, и нам нужен был прямой рейс. И первым же самолетом, я вот это очень хорошо помню, со мной сидит эта моя кошка. В этой корзинке она там вот так вот уже дышит, уже бедная.

И я вижу в окно самолета Болгарию и море. И вот эти домики с черепичными крышами. Я просто чувствовала, наверное, то, что чувствовали люди на философском пароходе, которые тогда вот на него садились еще, когда революция была и всё вот это. И в России все идет по кругу, вся история. У меня было это предчувствие где-то там на подсознательном уровне, что я надолго.

За три месяца мы купили квартиру. Просто у нас не было никого. Две девочки, одни в незнакомой стране. Я вообще сейчас думаю, смотрю назад и думаю, как мы это всё провернули, как мы это сделали, как нас не обманули. В общем, мы купили квартиру. Теперь у меня из окна видно море. И я вижу там фламинго розовый. И делаем ремонт до сих пор.

Три месяца по визе. Нам надо было уезжать куда-то на три месяца, чтобы опять вернуться. И мы поехали в Турцию, в Македонию. Три месяца там были. И потом вернулись сюда. Через месяц началась война.

Как отразилась война на вашей жизни в Болгарии?

— Первый месяц мы просто сидели, обхватив голову руками, в шоке и вообще не знали, что делать. И уже ближе к лету Оксана предложила: «Давай, — говорит, — просто проводить бесплатные тренинги в Морском саду здесь. Там есть деревянная такая сцена, свободная, на улице». И мы стали это делать. На русском, конечно, языке, пока еще болгарского не было. И стали приходить совершенно разные люди, взрослые. И они делились своими эмоциями.

Мы через актерские упражнения, через тренинг работали с ними, с их эмоциями. Первый год, когда мы работали, у нас были маленькие детки — 6, 7, 8 лет. Большинство — это были украинские беженцы. То есть это были дети, украинские беженцы, которые что-то пережили. Мы не знаем точно, что из них каждый пережил. Но вот я знаю, что была девочка, которая 13 дней там просидела в подвале, в убежище, не выходя. Была девочка, которая просто от сильного шума пряталась под стол, закрывала вот так голову и делала: «Аааа», — закрывала голову.

А мы делали с ними спектакль. И мы пытались немножечко их как-то эмоционально поддержать с помощью театра, с помощью творчества, чтобы у них было здесь занятие какое-то. Скажу больше, что в этой группе малышей 7–8 лет тоже началось: «А я русская, а я украинка». Мы, конечно, всем им объясняли, что мы здесь все делаем театр, что мы все здесь дружим, что у нас позитивная атмосфера, да, и так далее. И старались всячески создать им вот эту дружественную среду.

И, на мой взгляд, это очень важно. И это наш такой вклад. Это то, что мы можем делать сейчас как художники, с помощью своей профессии, чтобы в мире было больше любви.

Почему вы решили податься на политическое убежище?

— Меньше месяца оставалось до конца нашей визы. И мы даже не знали, что нам делать. Но мы понимали, что туда мы поехать не можем, потому что за этот месяц уже приняли все эти репрессивные законы. И мы понимали, что если мы вернемся, мы можем там застрять, может быть всё что угодно. И нам реально было очень страшно.

И мы пришли в миграцию и попробовали как-то продлить нашу визу. И в миграции нам всё время сказали очень знаковую фразу: «Русские, идите в баню!» И мы всё время ржем, всё время всем это рассказываем. «Русские, идите в баню!» Так нам и сказали в миграции. А «Баня» — это село в Болгарии, которое называется село Баня. И там находится агентство по беженцам, и вот уже три года мы, русские, ездим в эту баню продлять наши документы. Каждые три месяца. Иногда еще по печальным поводам, когда отказывают.

Ни один адвокат, которому мы звонили, не брался за беженскую историю. Мы тогда не знали, что есть еще какие-то центры помощи, что есть организации, которые именно этим занимаются. И там есть адвокаты. Мы этого вообще не знали, у нас никого не было, и мы наделали кучу ошибок. Не сказали очень много важных вещей, которых надо было сказать на интервью, которые действительно есть, и их надо было проговорить.

Ну, в общем, как говорится, пришли такие, глазками похлопали. Вот совершенно. Я вспоминаю себя, какая я была наивная. И сейчас, после трех лет, я уже прихожу туда просто как на бой, как на войну. И я понимаю, что я права, что мы правы. И, наверное, любой исход будет правильным для нас, потому что мы себя не продали. Мы продолжаем выполнять свою творческую миссию.

Чем вы занимаетесь в Болгарии?

— Мы сейчас — школа актерского мастерства при читалище. То есть при библиотеке, при читалище здесь, в Бургасе. И у нас есть директор, прекрасная женщина, болгарка Яна. Шикарная, замечательная, которая нас очень любит и поддерживает. Я чувствую, что я здесь нужна.

И сейчас у нас группа подростков, в которой дети, которые приехали из Украины и из России. Большинство этих детей, то есть родители этих детей, приехали в связи с войной. И я вижу, как им сложно здесь тоже адаптироваться. И мы сейчас с ними делаем уже второй спектакль.

Я даже похвастаться могу, потому что мы сделали первый спектакль, и он занял в Болгарии второе место на фестивале театральном. Мы пришли, первый раз показали и сразу взяли второе место. Это очень хорошо. И комиссия очень оценила именно то, что в нашей группе украинцы и русские занимаются вместе.

И это очень важно, потому что, ну, на самом деле, очень важная тема, которая меня сейчас волнует, — это раскол, который происходит в обществе, который происходит в семьях, между родителями и детьми, между мужем и женой и так далее. И происходит это постоянно и везде. Я это наблюдаю.

Может ли искусство остаться в стороне от политики во время войны? И что значит молчание деятелей культуры?

— Я думаю, что нельзя быть нейтральным. И вообще я считаю, что если человек имеет некую публичную профессию, если он художник в широком смысле этого слова, то у него должна быть своя гражданская позиция и общее мнение по поводу всего. Ну, потому что если ты художник, ты говоришь с людьми, да? Я актер, я с людьми говорю со сцены. Если у меня нету никакого своего мнения…

Ну, я вижу сейчас, что люди разменивают свой талант. К сожалению, мои коллеги, я это наблюдаю, я вижу, как они остались там, и они, ну, так грубо скажу, прогнулись под режим. Я не хочу никого обвинять, потому что у всех свои причины. У кого-то семья, понятно, у кого-то там заработки и так далее. А кто-то реально только-только — вот он был неизвестным. Вот он был неизвестным, у него ничего не было. Он всю жизнь там пробивался, стучался в эти закрытые двери, и тут вдруг у него стала складываться карьера, и началась война, началось вот это всё.

Но оно раньше началось, да. Но сейчас оно ужесточилось. Актер оправдывает роль. Я могу оправдать, в принципе, любого человека. Кто я такая, чтобы это осуждать? Но я считаю, что нельзя быть нейтральным. То, что я наблюдаю, для меня самое страшное — когда система и среда засасывают человека. Это для меня самое страшное.

Потому что когда я общаюсь с друзьями, коллегами, которые там… И сначала они с пеной у рта кричат, почему Навальный вернулся в Россию, зачем вот это всё, когда он возвращался, летел в этом самолете. И они говорили: «Зачем, почему?» — и переживали. То сейчас я вижу, что они уже говорят всё так однозначно. Да, что они выбрали быть там, и им придется подстраиваться, хочешь или не хочешь.

Ну, в основном, среди тех, кого я знаю, они просто сидят, что называется, тише воды, ниже травы. Это происходит в разных государственных театрах, совершенно с разным театральным языком. Приходит человек оттуда, которого назначают власти, и он там делает свою политику. Это тотальная цензура.

По сути, театр, на мой взгляд, в России умер. Максимум, может быть, кто-то пытается что-то делать там на коленке, на маленьких сценах или еще как-то. Я этого просто не знаю. Да, ну вот я знаю, что у меня есть там знакомый из пластического театра, они делают свое, продолжают это делать. Но в целом самые такие государственные театры — маленькие, побольше, известные, не очень — полностью меняется всё руководство. Ставят человека оттуда, который ставит патриотические спектакли, который насаждает, собственно, политику, которую сверху спускают ему по нарядке.

Мы возвращаемся в Совок. И это очень печально. Я вижу, что они молчат, но я вижу настроение этих артистов, которые, ну, представь: всю жизнь человек прослужил в этом театре. 30 лет, 20, 40. Он уже пережил всех руководителей, всех режиссеров. Они уже все умерли. А он всё работает, он всё актер. И сейчас он думает: «Ну, я это переживу, и это время я переживу».

И они не уходят из театра. Ну, и потом, если это люди старого поколения, то куда они пойдут? Я не могу их обвинять. Но я считаю, что участвовать в пропаганде… Ну, надо этого избегать. Я верю, что за это у тебя отнимут талант. Ты продал свою душу — у тебя забрали талант.

И вот это я вижу. Ну, вроде я здесь постою, понимаешь, вроде я здесь, вроде я тут на Первом канале тут выступлю. Ну, вроде я же ничего не сказал. А тут, ну, я вроде песню спою. У меня тут российский флаг висит с буквой «Z». Ну, я вроде песню спою. Ну, я же ни о чем таком не пою. У меня же песня-то добрая, про любовь. И всё. И всё. И ты продался. Ну, для меня это так.

С какими проявлениями гомофобии вы сталкивались в России?

— Ну, наше увольнение с работы, когда мы с Оксаной работали вместе, преподавали подросткам при Доме культуры. И там тоже была вся эта история с собиранием подписей за Собянина, с каким-то походом куда-то. Мы всё время от этого убегали, убегали как могли. Но в конце концов сначала они в нас вцепились, потому что они поняли, что мы талантливые, что греха таить. А потом, когда они поняли, что мы вот такие, мы не вписываемся в коллектив, у нас оппозиционные взгляды, и более того, мы ещё и пара, мы просто вынуждены были уволиться.

Когда приняли этот закон о пропаганде ЛГБТ среди несовершеннолетних, во-первых, никто не знает, что такое пропаганда. Это во-первых. Во-вторых, пропагандировать это нельзя. Вот я всё время это повторяю, потому что люди, которые в этом не разбираются, они думают, что вот есть несформированный подросток, которому, не знаю, 14 лет, он начинает осознавать свою сексуальность, и тут вдруг он увидел что-то — гей-парад увидел, да? — и вдруг он стал геем. Не бывает этого. Это невозможно.

И я говорю как представитель ЛГБТ+ сообщества, что это невозможно, потому что у меня это с 6 лет. Но осознал ты это, да, ты это осознаёшь когда? Вот это важно. И в тот момент, когда ты это осознаёшь, если ты находишься в гомофобном обществе, в тотальном непринятии тебя, то дальше может произойти очень тяжёлый слом психики.

И дальше что делает человек? Он думает: «Я не такой, как все». Это то, что прошла я. И многие ЛГБТ-люди это прошли. Это, наверное, неправильно. Я какой-то долбанутый, я не такой, как все. И дальше что происходит? Ты начинаешь строить отношения, пытаться построить отношения с теми, может быть, с кем тебе не надо это делать. Потому что ты пытаешься вписаться в это общество. Да, естественно, из этого ничего не получается.

У меня был этот опыт, потому что я… Во-первых, я понимала, что моя семья никогда меня не примет. То есть моя семья до сих пор меня не принимает. И они не принимают Оксану. Они делают вид, что её не существует. 12 лет мы живём вместе. Она ни разу не была у нас в гостях. Она с ними не знакомилась. Единственный вариант — это мы были на свадьбе моего брата, потому что брат меня понимает, как-то поддерживает. Он её пригласил вместе со мной, потому что мы пара, на свою свадьбу.

Я говорю: «Там будут родители». Он такой: «Ну это же их проблемы». Родители смотрели на Оксану как на нечто инопланетное. То есть это что-то вот инопланетное.

И сейчас ещё всё сложнее с этим, потому что пропаганда же работает, к сожалению. Мои родители подвержены пропаганде, они вообще у меня войну поддерживают. И это очень тяжело — поддерживать отношения и оставаться как-то детьми и родителями во всём этом. Это тяжело.

Но я просто хочу всех призвать к тому, что человек, вот этот человек, ЛГБТ-человек, который ещё маленький, он ещё себя не осознал, это очень хрупкая история. И все эти законы, которые принимают наверху… Мне часто люди говорят: «Ну это же там, они власти, люди-то нормальные». А люди ненормальны, потому что люди часто поддаются этому.

Эти законы, которые идут оттуда, сверху, они насаждают ненависть в обществе. И эту ненависть мы ощутили на себе, живя в России.

О чём вы мечтаете?

— Получить убежище. О чём я мечтаю? Я мечтаю, чтобы развиваться дальше, учиться. Я мечтаю развивать наших детей дальше, делать спектакли. Я мечтаю о прекрасных партнёрах и для себя любимой тоже. Очень хочется поработать и с болгарскими артистами, потому что мы видим, что они достаточно честно работают.

Есть минусы, есть плюсы в болгарском театре — то, что мы видели. Но мне бы хотелось попробовать поработать и на болгарском языке, и поработать с актрисой, с артистами в спектакле.

Чего вы боитесь?

— Наверное, я боюсь вернуться в Россию больше всего, потому что мы… разговариваем много об этом, и когда я представляю, что я там, я совершенно не представляю, что бы я могла там делать. То есть, наверное, для меня это равносильно такой внутренней смерти.