Единственный революционный класс в России — это художники

Всеволод Лисовский — театральный режиссер из Москвы. За его спектакли его несколько раз задерживали. Но при этом у него «нет антагонизма к социальной группе “менты”», он считает, что каждый не совершивший преступлений старший сержант — потенциальный союзник. С этим сержантом надо разговаривать и переубеждать. Только вот как это делать? Сегодня Всеволод — эмигрант, как и многие. Но надеется когда-нибудь вернуться в Россию. Новый выпуск “Очевидцев 24 февраля”.

Расскажите о себе.

— Я что-то вроде театрального режиссера, приехал сюда из Москвы. Довольно сложно объяснить род моей деятельности. В общем, я занимаюсь всякой хренью, которую кто-то к театральному искусству причисляет, а кто-то не очень причисляет, и все они имеют на это больше или меньше оснований.

За год как-то изменилось ваше отношение к войне?

— Ничего нового за этот год я не узнал. Война не стала нравиться мне больше, но и меньше тоже, потому что уже некуда меньше. У меня с самого начала абсолютно стабильное отношение к этому процессу.

Вашей реакцией на войну стал «Театр переходного периода». Расскажите коротко о нем.

— Я довольно много работал с открытыми не театральными пространствами, и для меня было важно, как пространство реагирует на действия разного типа. Проблема в том, что я практически никогда не ставил спектаклей по пьесам и вообще был противник этого процесса. Для меня это было жертвой на алтарь отечества — поставить по пьесе. Но я решил, так как у нас такая ситуация, не будем выделываться, возьмем текст Брехта и посмотрим, как он ляжет на эту ситуацию. Пьеса Брехта «Страх и отчаяние в Третьей империи» состоит из разных фрагментов, которые рассказывают о вхождении фашизма в разные сферы немецкой действительности. Я хотел понять и исследовать, как-то, что происходит сейчас в России, коррелирует с тем, что происходило 90 лет назад в Германии. По моим наблюдениям, это не очень корректное сравнение, потому что происходят совершенно разные процессы. Тому, что сейчас происходит в России, даже названия нет. А тамошние ленивые фашисты сами себя фашистами называли. Это нисколько не лучше, но это другая история, и у неё другая структура.

В чем кардинальное отличие того, что происходило тогда в Германии, и того, что сейчас происходит в России?

— В фашизме и нацизме, насколько отсюда видится, был пафос строительства. Они пытались что-то построить, что-то плохое, ужасное, но пытались. А сейчас объединяющее для России состояние — скука. Нам скучно, и вам скучно, и всем нам очень скучно, и в этом наше национальное единство. Я слушал своих сокамерников, ментов, которые меня конвоировали туда-сюда, слушал деятелей культуры, и они немножко про разные вещи говорили, это связано с образом жизни, он у всех разный, но в принципе основа — это скука. Скучная обыденность.

Скучно? Это когда травят ядами и кувалдами убивают?

— Это все интертеймент, это все на уровне шоу-бизнеса и развлечений, это фон, как и те же репрессии. Я считаю, что-то, что мои задержания приобрели какое-то паблисити — вредно. Мне, в общем, было приятно и даже отчасти полезно это паблисити, ведь оно способствовало тому, что я всё же выехал. Но паблисити работает не против существующего режима, а помогает ему. Этот механизм точечных репрессий заточен под то, чтобы совершать немного реальных репрессий, а дальше медиа и социальные сети разносят эту информацию. Раньше для такого устрашающего эффекта нужно было применять массовые репрессии. Когда честные журналисты описывают мусорской беспредел, глобально менты на них не в обиде. И что делать честным журналистам — закрывать глаза на то, что происходит, чтобы не помогать ментам? Это один из бесчисленных тупиков нынешнего времени, который есть в любой сфере и в любой жизненной ситуации. Эти тупики, эти апории — как завал камней, через которые нужно пробираться.

Ваши спектакли пользовались особой популярностью у полицейских. Как вы воспринимали эту аудиторию?

— Я считаю это успехом. Менты как наиболее восприимчивая в чем-то часть общества на это реагировали. На самом деле, если бы менты не приходили, я сейчас говорю как профессионал, то спектакль был бы просто неплохим, хорошим спектаклем. Ну и хрен с ним. Какая разница хороший он или плохой? Хороший спектакль любой дурак может сделать, а вот резонирует он с пространством-временем или не резонирует? Менты, в общем-то, были показателем его успешности, того, что он резонирует.

Как полиция узнавала, в каком переходе вас искать?

— Видимо, взломали мои соцсети, потому что всё это было в личных сообщениях. В какой-то момент я даже написал: «Дорогие товарищи из соответствующих органов, коли вы так плотно сидите у меня в телефоне, вы наверное и номер уже знаете. А что вы мне не позвоните и не скажете, чего вам от меня надо?»

Сколько раз вас задерживали?

— Три раза на спектаклях и два с половиной раза просто на улице.

Почему вы читали «Государство» Платона, когда вас задержали? И кто были ваши зрители?

— По-моему, где еще, как не в ментуре, читать диалог Платона «Государство» и обращаться к истокам. Там же, собственно, про то, на хрена это государство существует. Да и ментура, в общем-то, является фундаментальным апофеозом российского государства, как, наверное, в любом государстве. Поэтому, где еще, как не в ментуре, задавать такие вопросы? Кто слушал? Те, кто был задержан — алкаши какие-нибудь. Они говорили: «Во, правильно мужик говорит!» Когда в этом Алексеевском ОВД задержанных стало много, устроили беспредел и начали читать Платона, вышел молодой оперативник и обиженно сказал: «Давайте, вы не будете. Вы все же не дома «.

Как реагировали на ваши постановки силовики?

— По моим наблюдениям, они крайне амбивалентно относятся к происходящему. Те, кто в последние разы занимались непосредственно задержанием, «жестили». А обычно они добрейшие и вполне контактные. У меня нет антагонизма к социальной группе «менты» — это обычные трудящиеся российские мужики и бабы. Просто такая у них дурацкая работа, не хуже работы шофером. В стране без социальных лифтов ментура — это для многих социальный лифт. 15 лет поработаешь — и пенсия, изменяется социальный статус, это позволяет вырваться и прилагать меньше усилий, чем выучиться на специалиста и сделать карьеру в какой-то области. Тут оно как-то само по себе идет.

Как полицейские относятся к войне?

— Они относятся двойственно. В какой-то момент у них включаются то, что они слышали из телевизора, а в другой момент: «Вот знакомых мужиков послали в Луганск, траншеи рыть, оказались на передке. Поехало 80, вернулось 55». Тихо и безоценочно.

Почему в России многие люди подвержены пропаганде?

— Люди вообще в своей массе ленивы и нелюбопытны, и наиболее доступный источник информации всегда предпочтительнее. Скука — объединяющая идея. То, что говорит пропаганда, это достаточно скучно и банально.

Банальность — взорвать гаагский суд вместе с Путиным?

— Это как в «Звездных войнах». Где этот гаагский суд? Там же, где далекая галактика. Большинство людей в принципе слабо представляют себе, где территориально находится Гаага. Это такое развлечение: певица в блестках и мини-юбки прыгает в телевизоре, а мы закидаем её атомными бомбами, и в телевизоре будет еще какая-то картинка. На повседневность это совершенно не влияет. Это все интертеймент. А интертеймент для чего? Для того, чтобы лучше елась банальность. Соловьев вопит благим матом: «Россия священная наша держава, Россия великая наша страна». Собственно говоря, он орет слова гимна. Он орет, чтобы за счет интертейментной формы скучное содержание лучше хавалось, не более того.

А можно противостоять пропаганде?

— Мы все работали в СМИ и отлично знаем, что противостоять — это ресурсный вопрос. Так как сопоставимого ресурса нет и не предвидится, нужно уходить из пропагандистского поля. Не надо работать на массового зрителя, вот что я понял, сидючи в Сахарове [ЦВСИГ Сахарово]. Работать на усредненного потребителя сейчас абсолютно бессмысленно, потому что есть тьма этических и идеологических противопоказаний, но они вторичны. Это просто неэффективно, потому что у тебя нет сопоставимого с государственным ресурса. Кто это должен быть? Где нужно искать источники контрпропаганды? Вся контрпропаганда, которая существует, весь пул оппозиционных СМИ работает на эти самые «от 15 до 25 процентов», которые изначально против всей хрени. Это поддержание аудитории, кроме того, не очень дееспособной, ведь она размывается, потому что оказывается здесь. Работать нужно на этих самых ментов. Это эффективнее. Но пока что «пропропагандировать», например, весь 21-й полк ППС не получается. Надо придумывать технологии воздействия на конкретного старшего сержанта Сергеева Михаила Николаевича. Это не очень быстрый процесс, но только таким образом, можно что-то изменить. Сейчас очень опасно противопоставлять провоенную и антивоенную аудиторию. И риторика: «Мы вам, сволочам, покажем», обещание массовых люстраций — очень вредная в реальной политике вещь. Человек должен отвечать за конкретные преступления, которые он совершил. Каждый старший сержант и младший лейтенант, который никого не убил, никого не искалечил, а выполнял дурацкие приказы своих дураков-начальников не преступник, а потенциальный союзник. Это нужно помнить.

А как переубеждать людей?

— Я думаю об этом. На самом деле, от полной безнадежности, я считаю, что единственный революционный класс, который остался в России — это художники. В широком значении artist. Есть категорический императив Бойса: каждый человек — художник. Для того чтобы человека «распропагандировать», нужно каждого человека сделать художником. Надо сделать превращение в художников эпидемией, как коронавирус, но чтобы было художничество. Когда удастся треть ментов сделать художниками, тогда можно будет что-то сдвинуть. Как раз сейчас я буду пытаться думать и что-то делать с такими «расширяющими» технологиями. Не скажу, что это гарантирует результат, но сейчас я вообще никакого проекта с гарантированным результатом не вижу.

Чего вы боитесь больше всего?

— Что никогда не попаду домой.

Каким вы видите будущее России?

— Сейчас главная проблема в том, что люди отучились хотеть чего-то, кроме зарплаты, секса и каких-то допингов. Единственное, чего я хочу для своей страны, это того, чтобы у каждого было своё индивидуальное желание. Именно индивидуальное, а не навязанное социумом. А что получится из суммы этих индивидуальных желаний — я пока придумать не могу.