Андрей Зайцев: «Мой друг — дезертир. Но есть бонус — он жив»
Андрей Зайцев — общественник. Ему 39, родом из Брянска. В детстве решил, что хочет стать президентом — чтобы изменить жизнь к лучшему, причем для всех. Даже срок себе поставил — 2024 год. Путь в большую политику начал с движения «Наши», был комиссаром. Потом руководил общественной организацией «Центр молодежных инициатив». Вместе с другими активистами решил заниматься расследованиями коррупции и наблюдением на выборах. Наблюдения за выборами в Мордовии в 2016 году закончились для Зайцева печально — через два дня после того, как он вызвал полицию зафиксировать предвыборные нарушения, полиция его арестовала на 10 суток.
На Зайцева завели три уголовных дела, из страны он был вынужден уехать. 8 лет живет в Германии. Открыл свое дело. Помогает антивоенным активистам. История несостоявшегося президента, который мечтает предстать перед справедливым российским судом с настоящими прениями — в проекте «Очевидцы».
Расскажите о себе
— Меня зовут Андрей Зайцев, мне 39 лет, я из города Брянск. Раньше я всегда добавлял: «Я из города партизанской славы Брянск», но после 24 февраля я уже так не говорю.
В России я занимался общественной деятельностью, был руководителем общественной организации «Центр молодежных инициатив», которое было признано экстремистской ещё в 2011 году. До этого я был комиссаром движения «Наши». Да, это такой факт, который остаётся. И останется, я думаю, надолго в моей жизни.
Планировал в 2024 году стать президентом Российской Федерации, но вынужденная миграция внесла свои определённые коррективы.
Почему вы ставили себе такую цель — стать президентом России?
— Ну, это, как говорится, все комплексы из детства. Я рос в бедной семье, и тогда в детстве у меня была цель, чтобы мои дети не жили в таком нищенстве, как я и моя семья. И поэтому была, собственно, цель стать миллионером. Потом я рос и стал понимать, что, будучи миллионером, я ситуацию-то не изменю. У меня будет там очень дорогая машина, у меня будет классный дом, и буду ехать на работу по разбитым дорогам, и кругом будет преступность.
И тогда в школе я ещё стал понимать, что мне надо менять вообще, в принципе, ситуацию. В старших классах я поставил себе цель, что… вот я буду президентом. В институтских годах я поставил себе срок, к какому году, и вот всё, собственно, что я делал, я делал в соответствии с этим планом. Были прописаны сроки, когда я там чем займусь, и вот мы командой двигались к этому. Но вот потом что-то пошло не так в 2016 году.
Мы создали организацию в 2008 году, и главная задача была поиск талантливой молодёжи, оказание ей помощи в реализации различных проектов. Собственно, мы этим занимались, я считаю, успешно. Мы проводили публичные мероприятия. Большая часть нашей деятельности, она, не могу сказать, что нравилась местным властям, но они так смотрели сквозь пальцы, не запрещали эту деятельность.
Но была другая часть нашей работы. У нас был проект «Наблюдатель». Мы организовали наблюдение на выборах. Вот эта часть очень не нравилась нашим местным властям. Даже понять не могу, почему. Мы отстаивали закон, следили за соблюдением правил проведения организации выборов.
Второй проект, который тоже не нравился нашим властям, это был проект «Вежливый Зайцев». Мы начали делать серию передач с рассказом о том, как наши депутаты областной думы пришли к успеху. Добрый вечер. Меня зовут Андрей Зайцев. Я не политик, не чиновник, не лидер партии. Я просто житель города Брянска, которому не всё равно. Добрый и вежливый. Мы начали в алфавитном порядке — вот от фамилии Абушенко и до последней буквы алфавита должны были дойти. Но мы на букве «А» остановились, потому что риски значительно превысили результат.
Например, против первого депутата, о котором проводили расследование, председателя комитета, мы добились того, что он был вынужден вернуть в казну 16 миллионов рублей. Это был ощутимый финансовый результат. Второй депутат был Абушенко. Мы тоже провели расследование, тоже без уголовных дел.
Я тогда ещё был комиссаром движения «Наши». И вот мы расследовали, выявили воровство грантовых средств, распил в «Росмолодёжи». Тогда «Росмолодёжь» возглавлял мой тогда ещё товарищ Сергей Белоконев. После этого он почему-то перестал со мной общаться. Наверное, из-за уголовного дела, которое было возбуждено по факту хищения. Мы нашли, кто украл, как украл, выяснили всю схему, всё это опубликовали. Мы добились возбуждения уголовного дела в Брянской области, потому что факт хищения был там. Но факт обналичивания был в Москве, поэтому дело, по понятным причинам, перенесли в Москву, и там уже это дело замяли.
Белоконев лишился статуса. Люди, которые в том числе были встроены в эту цепочку, тоже лишились должностей, но никто не сел в тюрьму. Мне кажется, вот эта часть не нравилась нашим властям.
Собственно, поэтому… ну, и митинги, да, мы проводили митинги. Если местные законодатели каким-то образом переходили черту общественных интересов, я имею в виду молодёжных, то мы организовали митинг.
Когда, например, 54-й федеральный закон менялся, и они придумывали всё больше и больше сложностей для проведения публичных мероприятий, мы организовали митинги по этому поводу.
Кстати, меня из движения «Наши» выгнали за организацию митинга за частные выборы в 2011 году. Три составляющих, за которых не любили: организация митингов, организация расследований и организация наблюдений на выборах. Во многом из-за последнего у меня и сейчас три уголовных дела.
На последних выборах, которые были в 2016 году, в компании двух моих коллег нас обвинили в избиении двух женщин. Мы их «избили», но познакомились с ними только в суде. Это смешная история.
Почему смешная? Потому что, когда нас арестовывали для того, чтобы посадить за избиение женщин, у нас изъяли диктофоны, а мы всегда ходили с диктофонами. Полицейские забыли их выключить. Всё, что они говорили, возили с собой в машине, оказалось записано: как они договорились с судьёй, как они договорились с прокуратурой, что они думают о местных властях.
Проблемы, которые получили полицейские из-за публикации этой записи, были больше, чем они ожидали. Нас осудили только на 10 суток, а уголовные дела, которые были открыты, — это «Захват заложников», террористическая статья и две статьи самоуправства.
По статье «Захват заложников» меня должны были посадить, и это стало причиной, почему я не вернулся в Россию. Когда я был здесь, в отпуске в Европе, ко мне пришли домой по адресу регистрации, где жили мои родственники.
Я воспринял этот сигнал однозначно и решил не возвращаться. И вот с 2016 года я нахожусь здесь, в Германии.
Чем вы занимаетесь в Германии?
— Из 8 лет нахождения в Германии первые 3 года я занимался саморазвитием, учил язык и узнавал, как работает немецкое общество. Естественно, продолжал заниматься общественной деятельностью. Последние несколько лет я занимаюсь бизнесом.
Потому что, к сожалению, для человека с миграционным прошлым тяжело найти работу, которая прокормит большую семью. У меня здесь находится жена и трое детей, а на среднестатистическую зарплату семью не содержишь. Поэтому у меня был один-единственный выход, который мне нравился и нравится — это занятие бизнесом.
Благо здесь всё как в учебнике по экономике. Если в России я закончил экономический университет и строил бизнес, думая: «Так, подождите, в учебнике написано одно, а бизнес строится по-другому», то здесь открываешь учебник и думаешь: «Так, надо сделать вот это, вот это, вот это». Делаешь это — и бизнес твой приходит к успеху. Это очень радует.
Всем, кто хотел заниматься бизнесом, рекомендую. Тяжело с бюрократией, но тут есть специальные люди, которые помогают. Но во всём остальном — идеальные условия.
Вы состояли в движении «Наши» и, казалось бы, должны были понимать правила игры. Почему вы всё-таки занимались активизмом и борьбой с коррупцией?
— В 2008 году человек, живущий в провинции, который только учится в университете, мыслит идеалами. Он открывает манифест движения «Наши», читает и думает: «О, это же, собственно, то, чего я хочу, то, чего, собственно, наверное, хочет каждый молодой амбициозный общественный деятель».
У меня не было никаких разногласий. В самом движении «Наши» я был, наверное, где-то около полугода. Потом там образовался блок «Наши выборы», который старался позиционировать себя как нечто отдельное от движения «Наши». Мы занимались только выборами, организацией наблюдения на выборах. Там нас учили действительно, как пресекать фальсификации, как бороться со всем этим.
И более того, мы это делали. Скажем так, стали закрадываться некие сомнения спустя только несколько лет. Моя позиция была такая: «Не я плохой комиссар, это вот те люди, которые там участвуют в коррупционных схемах, это они плохие».
Наверное, были максималистские такие идеи — поменять движение, сделать его правильным. Но параллельно мы начали делать свою организацию, чтобы быть уверенными, что там всё адекватно и хорошо.
Это сейчас легко говорить. По крайней мере, людям, которые тогда не занимались общественной деятельностью, не были ангажированы в этой среде, им легко говорить, что это же очевидно: про-кремлёвская, «путлерюгенд» и так далее. А тогда это абсолютно не было очевидно.
2005 год, город Брянск, где не происходит ничего, и появляется молодёжная организация с прекрасными идеалами, финансированием, помещением и поездками в другие города. Это было моё первое участие в сколько-нибудь активной политической или общественной деятельности.
Поэтому нет, никакого скатывания к экстремистской деятельности не было. Моя деятельность ничем, собственно, и не менялась. Мы делали ровно то, что мы делали всегда. Просто в самом начале местные власти закрывали на это глаза, потому что им нельзя было нам перечить — мы были движением «Наши».
А потом, скажем так, уже было поздно, потому что мы создали нашу общественную организацию и стали достаточно сильны в регионе, что они уже ничего не могли нам сделать. Например, мы общались и дружили со средствами массовой информации. Цитируемость или просмотры одного, только одного СМИ, в разы превосходили просмотры и посещаемость других провластных интернет-ресурсов — в разы, всех вместе взятых.
Крупнейшие паблики в «ВКонтакте», в других социальных сетях — крупнейшие были наши. И у нас их было много, и ресурс медиапространства у нас был значительно больше.
Собственно, поэтому, наверное, местные власти и не могли ничего с нами сделать. Было много попыток. Например, нас закрывали на сутки, чтобы проверить, как мы будем что-то реагировать. Закрывали в обезьянниках. Это было постоянно.
Перед каждым выбором избивали. Была шутка, такая примета: если Зайцева избили, значит, скоро выборы. А выборы проходили часто, поэтому… Самый короткий срок между моими сотрясениями был две недели.
Экстремистами нас тоже смешно назначали. Экстремистами тогда это ещё не было таким модным. В 2011 году, на заседании какой-то комиссии в областной думе, представители ФСБ, Центра противодействия экстремизму полиции, депутаты областной думы, все ведомства собрались, зачитывают: «Вот у нас есть список экстремистов. 11 человек, 8 из которых — члены нашей организации».
Все в зале поворачиваются и смотрят на одного человека. На тот момент мой заместитель Миша Марченко был членом Совета Федерации, и он присутствовал на этом заседании. Его организацию называют экстремистской. Все смотрят, смеются, понимают, что сказали, потому что так надо.
Но они не просто сказали. Мы потом находились на финансовом контроле. На нас, наверное, тогда отрабатывали, потому что у меня был один счёт в Сбербанке, больше ни в каких банках я не мог открыть счета.
Мы зарегистрировали другую общественную организацию. И около трёх или четырёх месяцев счёт не могли открыть, потому что там все отказывали. По объективным причинам: они вводят данные учредителей, а там все учредители из того списка экстремистов.
Почему государство всегда боялось честных выборов?
— Был очень показательный участок. Этот участок располагался в отделе полиции, и поэтому там фальсификации практически не было. Эта поддержка, которую, скажем так, рисуют или нагоняют, настолько мифическая, что мы брали весь наш город и просто ориентировали на этот участок, потому что там не было фальсификаций.
Участковые находились там, на этом избирательном участке, а местные члены комиссии просто боялись что-то подделывать. И поэтому он был как лакмусовая бумажка. Мы всегда мерили по этому участку и явку, и какие реальные голоса.
Притом что карусели туда всё равно организовывались, и всё равно туда ходили бюджетники. Но это были такие мобилизационные мероприятия, не прямые фальсификации, хотя это тоже большой вопрос. И вот там все прекрасно видели, как на самом деле власть поддерживается.
И никто не хотел, чтобы поддержка, которой на самом деле нет (потому что, когда Путин набирает 37% при явке в 33% — реальной, ну или даже нагнанной с помощью мобилизованных), это никому не интересно. Ну и естественно, там возможен второй тур. Вот, собственно, поэтому они боялись.
Потому что если люди на самом деле увидят, что есть шанс, чтобы был не он, ну, не Путин, они обязательно этим воспользуются.
«Единая Россия» перед каждыми выборами проводит опрос. И там очень классные формулировки есть. Первое: за кого вы будете голосовать? Там любая партия может быть. А следующий вопрос — это: а как вы думаете, кто победит?
И вот на вопрос «Как вы думаете, кто победит?» все писали «Единая Россия». Не потому, что они голосуют, например, за КПРФ, ЛДПР или любую другую партию, а просто потому, что люди не верят в результаты. Они знают, что победит «Единая Россия».
Но и этот вопрос, он был, собственно, формирующий для всей, наверное, путинской политики — для того чтобы убедить людей, что нет шансов сопротивляться. Первым вопросом, да, ты говоришь, за кого проголосуешь, а вторым ты всё равно сам же себе отвечаешь, кто победит.
Ну, победит не тот, за кого ты голосуешь, а вот «Единая Россия». И они таким образом убеждали людей не сопротивляться.
Почему у тех, кто боролся за изменения в стране, ничего не получилось?
— Я не боролся за всю страну, я боролся за город Брянск, ну или за Брянскую область. Уголовные дела, которые на меня были возбуждены, они были возбуждены не в Брянске, а в другом городе. Это была моя стратегическая ошибка, потому что мы поехали организовать наблюдение в другом интересном субъекте — в Республике Мордовия.
Почему этот субъект интересен? Потому что есть электорально интересные субъекты, где явка — 90%, и 90% набирает Путин. Все эти регионы находятся в республиках Северного Кавказа. Есть один регион, условно, в Центральной России — это Республика Мордовия.
Мы не понимали, почему так происходит. Собственно, это был для нас вызов, потому что всё-таки мы не такие смелые, чтобы поехать и организовать процесс наблюдения в республиках Северного Кавказа. Но, как нам казалось, мы достаточно сильные и смелые, и поехали в Республику Мордовия.
И, собственно, там мы были осуждены за избиение женщин, были возбуждены уголовные дела.
Что можно было делать, чтобы, скажем так, не допустить этого? С точки зрения меня, это оставаться в регионе и дальше работать в регионе. Не уезжать никуда. Потому что, по крайней мере тогда, у нас была возможность хотя бы один субъект довести до какой-то логичной точки.
Чтобы вот как есть этот Саранск и Республика Мордовия, куда все смотрят: «Хуху, вот это странный регион», — чтобы точно так же смотрели на Брянск и говорили: «О, вот это странный регион, там настоящая явка, там настоящие честные выборы и так далее».
Мы тогда могли бы, наверное, показать другим регионам, что бывает по-другому, что на самом деле у Путина нет такой поддержки. Вот это, что бы мы могли сделать, скажем так.
На федеральном уровне… ну, не знаю. Очень жаль, что в 2011 и 2012 году не дожали.
В чём же была особенность Мордовии?
— В Мордовии, как и в республиках Северного Кавказа, была бешеная явка всегда и бешеный показатель. Это значит явка за 80%, и всегда побеждала партия «Единая Россия» с явкой тоже больше, чем 80%.
Плюс, с точки зрения медийной, этот регион был интересен по двум причинам. Во-первых, туда пришли федеральные деньги, должен был прийти большой футбол. Во-вторых, на этих выборах, выборах Госдумы, как и всегда в предыдущие годы, должна была быть огромная явка с огромным процентом.
При этом главная мечта жителя этого субъекта — уехать из Мордовии. Потому что средняя зарплата там значительно ниже, чем в других регионах.
Когда я рассказывал своим друзьям и товарищам о том, что люди дают взятки за то, чтобы устроиться на зарплату в 15 тысяч рублей, мне никто не верил.
Я там снимал, фотографировал мужчин-кассиров в магазине «Магнит». Например, в том же самом Брянске эта работа считалась непрестижной, потому что она низкооплачиваемая. А в Мордовии это считалось престижной, потому что она высокооплачиваемая.
Что вы увидели на выборах в Мордовии?
— Там всё рисовалось. Никто никогда… Есть такое выражение: «страна непуганных идиотов». Когда мы туда приехали, мы действительно наткнулись на это.
Мы приходим в избирательную комиссию, территориальную избирательную комиссию, и говорим: «Мы там члены ЦИК, хотим проверить вот это, вот это». Ни документов нет, ничего, ни сейфа, никаких-то собраний. То есть то, к чему в Центральной России уже все давно привыкли — что может прийти какой-то наблюдатель, запросить какие-то документы, — там они сталкивались с этим в первый раз. Они не понимали, что кто-то может прийти и проверить.
Я был членом Центральной избирательной комиссии Республики Мордовия с правом совещательного голоса. И когда я туда приходил, они все удивлялись. «Так, подождите, а почему вы нас проверяете? А вы скажите, что нам нужно? Где нам что нарисовать, подпись? Вы это нам скажите». Я говорю: «Нет, вы мне документы покажите».
И они не понимали, что, собственно, происходит.
Был один момент, который произошёл — скажем так, интересный, смешной, но показательный. Мне сообщают, что в одной из комиссий должно произойти какое-то собрание. Я выезжаю на адрес территориальной избирательной комиссии, стою, вижу, что комиссия закрыта, но много людей перед входом. Стою с группой мужчин, мы начали разговаривать, видимо, они друг друга не знают, ну просто собрались там 20–30 человек. Стоим в кружочке и разговариваем.
Подходит какой-то мужчина и говорит: «Ребят, сейчас переходим в 217-ю комнату, потому что должен сюда прийти Зайцев, и нам нужно тихо туда перейти».
Я стою, думаю: «Хорошо, пойдёмте в 217-ю комнату». Переходим в эту 217-ю комнату. Я сижу и не понимаю, думаю: «Орвел, что происходит? Почему это со мной?»
Естественно, со мной диктофон. Я пишу своим коллегам: «Приезжайте срочно сюда, такой-то адрес, такая-то комната». Они приезжают. У нас по правилам, до того как зайти, мы включаем камеру и в режиме онлайн всё снимаем.
Мы пришли туда. И кандидат в депутаты Госдумы начинает рассказывать… А это собрались бюджетники. Он рассказывает: «Так, вас слишком мало, так, вы там берёте агитку».
Я серьёзно, я присутствую на этом мероприятии, я вижу кандидатов в депутаты Госдумы, которые используют должностное положение, которые раздают задания по результатам голосования и так далее, и так далее. Всё это записывается на диктофон. Сейчас приедет моя команда и снимет всё это на видео.
И это действительно реально происходит. Страна непуганных идиотов.
Заходят мои товарищи. Он там долго шёл, всё это рассказывал. Заходят мои товарищи, снимают дальше на видео. Он продолжает рассказывать, давать задачи. Потом ему кашляют, он понимает, что, видимо, что-то не то, что, по идее, наверное, не должны снимать.
Мы в этот момент вызываем полицию. Приезжает полиция, мы говорим: «Ребята, описывайте, пожалуйста, весь раздаточный материал, который раздали, опрашивайте». Полицейские берут, пересчитывают листовки, описывают их, составляют протоколы, допрашивают кандидатов в депутаты.
Все в шоке: «Что происходит? Почему полиция нас слушает?» А слушала, потому что они не понимали. Этого не было никогда. Никто не проводил проверки, никто не вызывал полицию на участок. Этого не было никогда, и они никогда с этим не сталкивались.
Поэтому для них, ну, 80 нарисовать — значит 80. 90 — значит 90. А то, что их мог кто-то прийти проверить и постараться соблюсти законность, они к этому были не готовы.
Собственно, отсюда и родились эти задачи по нашему физическому устранению. Именно посадка. И нас закрыли на 10 суток, как раз на день голосования.
Как ваша жизнь изменилась из-за войны?
— Скажем так, я готовился к этому, потому что, как я говорил, я из города Брянска, и мне была очевидна подготовка к этой войне, потому что слишком много было повторов.
Например, во время чеченской кампании мне было тогда около 18 лет, и для меня это была очень актуальная тема. Моих знакомых, друзей, родственников забирали точно так же на войну, и это примерно схоже происходило. Людей отвозили на учения: они садились в поезд, а потом выходили в Чечню, и оказывалось, что, собственно, они воюют. Точно те же самые контракты, которые всех заставляли подписывать, и так далее.
И вот очень схожие события происходили в феврале в Брянске. Потому что это крупный транспортный узел, и у нас примерно неделю стояли просто эшелоны с срочниками, и их перебрасывали на учения. Ну, мне уже тогда было очевидно, что это никакие не учения, а будет акт агрессии.
Это вот я сейчас говорю, что да, это очевидно, легко говорить в прошедшее время, но тогда действительно было очевидно. Я просил друзей, которые живут на границе с Украиной, увозить своих родственников, если это возможно, куда-нибудь западнее.
А, собственно, после 24-го, после агрессивной стадии, я начал этим заниматься более активно. И у меня живут там родственники, проживают, и я организовывал их эвакуацию оттуда сюда, в Германию.
Конкретно 24-го числа так получилось, что один мой близкий друг был срочником, и вот его отправили, будучи срочником, на границу, как мы теперь знаем, с Курской областью. И он должен был участвовать в наступлении.
Но он, за что я ему всячески благодарен (и за что он понёс, конечно, соответствующее наказание), дезертировал. Но у него есть, скажем так, и бонус: он остался жив, потому что никто из тех людей, которые всё-таки пошли в бой, побоялись оспорить приказ старших, не выжил.
Самое главное, что он остался жив.
И вот, собственно… Ночь, когда это всё началось, мы были постоянно на связи. Я пытался организовать тем людям, которые хотят, скажем так, не участвовать в этой войне, пути отхода. И мы прорабатывали варианты, как они могут перейти на украинскую сторону, сдаться в плен, чтобы потом их перевезти сюда.
В Германии занимаетесь антивоенной активностью?
— Конечно. Я почти каждый день занимаюсь антивоенной деятельностью. Я проезжаю мимо российского посольства, кричу, когда есть рядом рупор — в рупор, когда нет — просто так, что «Путин убийца». И, как минимум, мой голос сотрудники посольства уже точно выучили. Но я думаю, что там уже не только голос.
А так, мы участвуем в организации антивоенных акций. Это первое.
Второе — у нас есть антивоенный проект, который называется «Дебрянск» по названию нашего города. Сначала мы занимались вывозом из России, в частности из Брянска, гражданских активистов. И, в принципе, тех людей, которые против войны, но готовы уехать из России, чтобы не стать частью российской армии, скажем так.
Позже мы, когда помогли всем тем, кто хотел, стали помогать другим активистам из маленьких городов. Не крупных региональных центров, а из районных центров, потому что им тоже сложно, на самом деле. Мы столкнулись с той проблемой, что, например, верифицировать человека из посёлка, в котором 500 человек, где гражданский активист только он один, а нет второго человека, который скажет: «Да, я знаю, что он гражданский активист, потому что он является источником верификации своей», — это было тяжело.
И вот мы это делали с помощью, скажем так, социальных сетей и простым диалогом. Выяснением, заученные ответы: «Чей Крым?» — понятно, чей: украинский. А когда начинаешь гораздо глубже копать, там, про года спрашиваешь, про то, как он интересовался политикой, человек уже может «поплыть» и начать отвечать: «Да ну, Путин-то в принципе нормальный». Мы такие: «Ну, хорошо. Ну тогда, пожалуйста, у нас недостаточный ресурс, чтобы всем помочь. Будем помогать тем, у кого позиция однозначная».
С этой инициативой мы помогали уезжать из России. А тем, кто смог уехать, но действительно были гражданскими активистами, мы помогали приехать в Германию.
Вот и продолжаем, собственно, здесь дальше. Я делюсь своим опытом, поскольку я тоже был беженцем и прошёл почти такой же путь. Ну, был сложнее, но всё-таки почти такой же путь я уже прошёл.
Нашим, скажем так, сообществом выходцев из Брянска мы помогаем таким же выходцам из Брянска, ну или из других маленьких городов, здесь интегрироваться.
Кому и зачем была нужна эта война?
— Я пришёл к выводу, что никому. Путин делал это просто от неизбежности, потому что он, мне кажется, в прямом смысле стал сумасшедшим. Его уровень, или жажда чего-то нового, растёт и растёт, и масштабы «войнушек», которые он начинал и продолжал, и успешно выигрывал, а мир на это не реагировал, увеличивались.
И вот он такой: «А заберу-ка я Украину. Мне ж до этого ни про Грузию никто ничего не говорил, а тут почему мне должен кто-то что-то сказать?» И он попробовал — и не получилось.
Было, кстати, интересно наблюдать 24 февраля, когда всё это началось. Я мониторил средства массовой информации немецкие, как они будут на это реагировать. И были такие многозначительные… «Ой, а неужели это война? А почему так плохо? Что ж такое?»
И через день или два прошла полумиллионная акция против войны. И только после этой акции, когда СМИ и правительство Германии услышали: «А, немцы против», — они начали реагировать. Скажем так, услышали продемократию, услышали, что думает население, какая у них позиция.
И только после этого СМИ радикализировались. Ну, моё наблюдение, не факт, что оно правильное, но… В тех источниках, которые я читал, не было чёткого осуждения действий российских властей.
Притом, что нам это было, ну, нам, я имею в виду сообществу, которое здесь проживало, русскоязычному, антипутинскому, скажем так, это было очевидно: что Путин не остановится ни на Южной Осетии, ни на участии в Сирии. Чем больше крови он получает, тем больше он её хочет.
Мы проводили здесь акции напротив российского посольства, пытались… Мы писали письма с предупреждениями о том, к чему всё идёт. Мы боролись против строительства «Северного потока». Но мы не были услышаны.
А когда были услышаны, собственно, уже было поздно. И они услышали не нас, а миллионы украинцев, которые стали уезжать из Украины.
Только такая трагедия подтолкнула европейское сообщество к каким-то активным, хотя, на мой взгляд, недостаточным действиям.
Война надолго?
— Не знаю. Я испытывал уже сложное чувство, наверное, неправильное, как некое привыкание. Ну, я, скажем так, как и, наверное, многие другие люди, просто живу в войне.
Если помните кризис 2008 года, когда Россию он затронул чуть позже в плане экономическом, я спрашивал у друзей в Европе: «А как вы там справляетесь с кризисом?» Потому что он нас сильно ударял. Они говорили: «Не знаю никак, мы просто здесь в нём уже живём, в этом кризисе, для нас он становится обыденностью».
Вот примерно так же моё ощущение сейчас. Для меня это уже обыденность. Если, условно, я завтра открою какое-нибудь средство массовой информации, и там не будет новостей о военных действиях в Украине, я очень сильно удивлюсь.
Поэтому, как долго она будет, мне тяжело сказать. Я люблю верить в оптимистические прогнозы. Вот Кара-Мурза говорил на последней своей встрече, что осталось считанные, если не месяцы, то полгода-год. Хочется в это верить.
И я очень надеюсь, что она закончится до того, как начнут умирать мои родственники. Ну, это такое эгоистичное, скажем так. Я думаю, у каждого такое, собственно, желание есть, чтобы именно их близкие не умирали. Было бы классно, чтобы они с сегодняшнего дня перестали умирать, война закончилась, и всё.
Но закончится она, очевидно, со смертью Путина. То, о чём думают европейцы, о заморозке конфликта, — это не окончание войны. Это, ну, может быть, некое визуальное окончание войны, которое на самом деле не соответствует действительности.
Ядерная война возможна?
— Заболевшее, да. В первые месяцы после войны немцы, с которыми я общаюсь, все собирали тревожные чемоданчики. И в войне с Украиной их боязнь или опасение было не за жизнь Украины, а за возможность использования ядерного оружия.
Часто диалоги, потому что я общаюсь — мои клиенты чаще всего это немцы. И первые месяцы, когда они узнавали, что я русский из России, тем более гражданский активист, они все спрашивали только про возможность, вероятность ядерной войны.
Она возможна, когда Путин поймёт, что смерть его близка. Он может принять решение: «Если я умру, а почему только я? А давайте все вместе. Если я не существую, значит мир не существует».
Как сказал Володин, и в принципе все его повторяют: «Нет Путина — нет России». Путин такой: «А давайте повысим ставки. Нет Путина — нет мира».
Но хочется верить в то, что его желание будет нереализуемо. Потому что люди… Нет же физической красной кнопки, на которую он нажмёт, и всё исчезнет.
Я надеюсь на людей, которые ослушаются и не выполнят приказ. Это надежда.
А будет ли она или не будет? Я тут пессимист. Как минимум, она будет применена. А будет ли в больших масштабах? Надеюсь, нет.
Что может сделать Европа? Что могут сделать российские активисты, чтобы война быстрее закончилась?
— Я противник теории «малых дел» с этим исключением. Мы, гражданские активисты или люди, которые неравнодушны, находятся в безопасности. Мы должны разговаривать с теми людьми, которые живут в России — с родственниками, с друзьями, с знакомыми. Просто беседовать, давать им некую надежду на то, что они могут быть услышанными.
Потому что люди, которые находятся там, живут в парадигме «кругом враги, все враги». Вот я, находясь в Германии, сначала был: «О, это Андрюха из Брянска, из Брянска, который ехал в Германию». Теперь я становлюсь «бюргером Андреем», то есть я немец для них.
Прошло несколько лет после начала войны, а почему-то ко мне уже приклеилась наклейка «Немец». Просто потому, что я физически нахожусь здесь, хотя сфера моих интересов находится в Брянске. И для людей, которые так думают, я как собеседник потерян, потому что я враг. Да, я говорю на русском, да, у нас 20-летнее общее прошлое, но для них я теперь враг.
И мостик с их стороны разрушен. И вот задача, в том числе моя, — я её выполняю. Я общаюсь с людьми, которые даже… абсолютно противоположной точки зрения. Но я им пытаюсь показать: лично я не враг, со мной можно общаться.
Через это общение выстраивается чуть больше доверия: «А как там остальные немцы? Что думают?» — «Остальные немцы тоже так думают». — «В смысле? И вы не хотите нас уничтожить?» — «Эти, кто не хочет вас уничтожить? Да».
И тогда начинаются мысли о том, что вдруг нас обманывают. Вот как только появляется это семечко сомнения, тогда, возможно, из него прорастёт древо истины.
Вот что могут делать гражданские активисты. Любой человек с антивоенно-гражданской позицией, который в безопасности.
А что европейское сообщество? Ну тут, хотя я и пацифист, но поставки оружия нужны. Нужна победа. По-другому Путина не свергнуть и войну не закончить.
Чего вы боитесь?
— Ядерной войны. Я боюсь ядерной войны.
Но если убрать, скажем так, эту вещь, я боюсь не вернуться в Россию. Это то, что я очень хочу за время моего… скажем так, изгнания.
У меня умер отец, я не смог с ним проститься. У меня находятся там родственники, и я боюсь, что за это время они тоже могут умереть, и я тоже не смогу приехать к ним проститься.
И уже 8 лет я не могу попасть на могилу к своим родителям. Вот этого я боюсь — что я не смогу вернуться в Россию.
О чём вы мечтаете?
— Я мечтаю увидеть Путина на скамье подсудимых. Но я думаю, это маловероятно. Скорее всего, он просто умрёт. Но хотелось бы, чтобы он понёс действительно наказание по европейским правилам, по цивилизованным законам, потому что это по-настоящему.
А ещё я мечтаю предстать в России перед судом. Я хочу, чтобы вот те три уголовные дела, которые были на меня заведены, чтобы они были доведены до конца, и чтобы я в суде с адвокатом мог участвовать в прениях.
Если будет действительно настоящий суд, и действительно органы дознания будут работать как надо, то суда и не будет. Потому что это всё филькина грамота. Это не настоящие уголовные дела.
Но если всё-таки дело будет передано в суд, то вот я мечтаю предстать перед российским судом. И выйти оттуда, естественно, победителем, потому что никого я не захватывал. Женщин тех я не бил. И вот там два самоуправства каких — я пока не знаю.
А вот ещё мечтаю узнать, что это за самоуправства были. Вот такая вот мечта.
