Екатерина Белянкина: «У меня статья за экстремизм из-за пацифистских высказываний»

Екатерина Белянкина — гражданская активистка. Родилась в Санкт-Петербурге, городе Пушкине (бывшее Царское Село). Занималась наблюдением на выборах. После «обнуления Путина» устроила «оконный протест» — написала на окне, что против поправок в Конституцию.

Когда началась война с Украиной, муж, муниципальный депутат Константин Косов, подписал петицию за отставку Путина. Когда случилась мобилизация, они поняли, что оставаться в стране больше нельзя. Сейчас живут в Германии. Организовали «ферайн» — ассоциацию «Русскоязычные демократки и демократы». О том, возможна ли еще Прекрасная Россия будущего и способны ли те, кто уехал, как-то повлиять на ситуацию внутри России, Ектерина Белянкина говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Катя Белянкина, я живу в Германии рядом с городом Дрезден. Приехала со своей семьей. Мы приехали из-за того, что были не согласны с политикой в России. Мы уезжали после мобилизации. Когда я уезжала, то думала, что вернусь через несколько месяцев. В итоге я так и не вернулась. Сейчас, к сожалению, у меня нет возможности поехать домой, потому что, когда я уехала, я начала высказываться, говорить, с чем я не согласна, поэтому сейчас на меня заведено уже три административных дела: два по статьям за экстремизм — это пацифистские высказывания, и одно за то, что я не ставлю плашку лица аффилированного с организацией иноагентом.

Расскажите о прошлой жизни, от которой пришлось уехать.

— Я родилась под Санкт-Петербургом, в Пушкине. Я люблю свой маленький городок, скучаю по нему. Какое-то время я хотела переехать в Москву, но почему-то у меня это не получалось, Питер держал меня, и я никак не могла уехать. После 2014 года, когда Россия частично ввела свои войска на некоторые территории Украины, я начала интересоваться новостями, начала читать независимые издания, а потом, в 2018 году, и сама начала заниматься выборами. Путин тогда избирался уже на свой четвертый срок, а мне это все больше и больше не нравилось. Я уже была в сознательном возрасте, понимала, что нужно не только быть недовольной, но и что-то менять вокруг себя, и мне показалось, что выборы — это один из демократических путей изменения ситуации в стране и вокруг себя и мы можем в них участвовать. Команда Алексея Навального в тот момент тоже занималась выборами, они все еще находились в России, не было еще нежелательных организаций. Как-то тогда все было совершенно по-другому. Когда Путин решил обнулиться, это стало поворотным моментом для меня. Я помню, как устроила оконный протест — написала на окне, что против поправок в конституцию. Я думала, что нельзя бойкотировать выборы, и поэтому работала на них, и видела, как все происходит. Я тогда написала материал на своей странице ВКонтакте, я её ещё активно вела, пока на меня не начали заводить дела из-за неё. Дальше я начала координировать наблюдения за выборами учиться тому, как обучать наблюдателей, как работать на выборах, сама занималась электоральным туризмом. Так было до 2022 года, но потом наступило 24 февраля, и все перевернулось. До этого момента казалось, что что-то можно изменить, что осталось буквально чуть-чуть больше движений сделать, и ты сможешь что-то поменять. После 24 февраля от нас мало что зависело.

Почему 24 февраля 2022 года стало поворотным моментом в вашей гражданской активности?

— До этого оппозицию было слышно, нам не запрещали писать посты в тех же социальных сетях о выборах, о том, что можно поменять, многие СМИ не были признаны нежелательными или иноагентами. 24 февраля мы ходили на митинги на Гостином дворе в Санкт-Петербурге. Нам повезло, что нас не задерживали. После 24 февраля, наверное, через неделю, ввели статью о дискредитации, и в тот момент я поняла, что хочу продолжать говорить. В какой-то момент мне казалось, что лучше сесть в тюрьму, чем говорить неправду и идти на сделку с совестью, называть войну «СВО» или говорить эзоповым языком о тех вещах, которые важны. Ты всю жизнь верил, что война — это плохо, ты никогда не хотел, чтобы она начиналась, ты думал, что ее не должно быть, что мы никогда не придем к этому в 21 веке. И вот ты смотришь новости о том, как Россия вторгается в Украину, как туда летят бомбы. В общем, это было сложно пережить, и я начала брать себя в руки только к лету 22-го года, а осенью началась мобилизация. Я поняла, что нам надо уезжать, надо спасать нашу семью. Там мы точно были в опасности, теперь наш голос точно был не слышен. На митинги после начала войны еще приходили тысячи людей, а на митинги против мобилизации в Питере пришла всего пара десятков человек. Мы были среди этих людей, но мы приехали чуть позже. Задержали всех, кто был до этого у Исаакиевского собора. Мы приехали, а там стоят полицейские машины, в которые грузят тех, кто приехал чуть-чуть раньше. Кто-то ходил и спрашивал: «А что сегодня происходит?» То есть люди были даже не в курсе новостей. Ну, тому человеку ответили: «Вообще-то, сегодня объявили мобилизацию». Это либо страх, либо незаинтересованность и желание сохранить свой мир хотя бы отстранением.

За что вас привлекли к административной ответственности?

— Сначала мы с семьей поехали в Грузию, и там через какое-то время я разместила пост о том, что не хочу войны с Украиной. Я писала о том, что сейчас Россия будет все больше изолироваться, на нее будут накладываться санкции, что государственные деньги будут тратиться не на медицину, образование, культуру и какие-то хорошие вещи, а будут тратиться на войну, на бомбы, на то, чтобы убивать других людей. Я писала о том, что против этого. Когда мне пришел штраф за тот пост, я перечитала его и подумала: «Все правильно написала» и не стала его удалять. Более того, сначала это была статья о дискредитации, но через какое-то время её переквалифицировали в экстремизм, возможно, потому что я занимаюсь выборами.

Как вы оказались в Германии?

— Это была гуманитарная виза, которую я получила благодаря моему мужу, подписавшему петицию за отставку Путина. До мобилизации была петиция, которую в Санкт-Петербурге инициировали в одном из муниципалитетов. Мой муж — муниципальный депутат, и он её подписал. После этого начались те или иные репрессии, его увольняли или просили уйти с работы. В общем, был ряд событий, которые толкнул нас за границу. Жить в России, конечно, замечательно, но без работы нам было бы нечего есть. Нам пришлось сначала ехать в Грузию, а потом по гуманитарной визе мы оказались в Германии. Нас распределили в Саксонию, мы до сих пор тут живем, это недалеко от Дрездена, и мы успели его полюбить. Мы объединились с ребятами-единомышленниками и занимаемся взаимной вдохновляющей и поддерживающей деятельностью.

Чем занимается ваше эмигрантское сообщество в Германии?

— Когда Алексея Навального убили в тюрьме, я сразу же начала писать о том, что надо выходить. Это естественная реакция, она была и в Петербурге, когда объявляли мобилизацию, когда началась война — надо куда-то выходить, потому что ты должен выразить свой протест. Я объявила собрание вечером у знакового места — музей Штази в Дрездене. Мы создали стихийные мемориалы, и так нашли друг друга. До этого в Дрездене не было никаких антивоенных инициатив, не было антипутинских инициатив, но были замечательные люди, которых мы нашли в тот момент. Сейчас наше движение насчитывает около 120 человек. Мы поддерживаем друг друга в разных ситуациях. У нас, например, в чате есть раздел «взаимопомощь» — там ребята могут искать работу, предлагать самодельные пирожные. К нам на митинги кто-то из участников приносит свою выпечку. У нас все достаточно горизонтально, нет, например, главных в чате. Мы поддерживаем инициативы ребят, если они что-то придумывают. Недавно у нас был показ фильма с немецкими субтитрами, на который пришло много немцев — показывали «Кин-дза-дза!» Кто-то организует письма политзаключенным, как раз в это воскресенье мы будем их писать. Мы инициативной группой организовали в Дрездене «Лица российского сопротивления». Мы поддерживаем друг друга и не сдаемся, как говорил Алексей Навальный. Сейчас мы создали в Германии организацию, это называется ферайн, и назвали её «Русскоязычные демократки и демократы». Вот, использовали феминитивы… Немцы любят, когда все четко, поэтому если ты чем-то занимаешься, то ты должен создать организацию и через нее пытаться что-то делать. Как только мы создали организацию, нами сразу заинтересовались. Сейчас мы планируем знакомство с местными дрезденскими политиками, на нас обратили внимание другие сообщества и организации тоже с антивоенными взглядами, и мы уже планируем совместные инициативы и проекты. Так что мы растем и развиваемся не по дням, а по часам, и те, кто нас встречают, удивляются, что это происходит так быстро. Мне кажется, что это из-за того, что люди, приехавшие в Германию, в целом инициативные и движовые, они везде что-то придумывают. Когда эта эмиграция приехала в Армению или Грузию, то они там начали открывать какие-то проекты. Теперь мы в Германии и делаем примерно то же самое. Здесь тоже есть что менять, и в конце концов можно просто работать для того, чтобы поддерживать своих единомышленников. Кто-то испытывает сложности с эмиграцией, кому-то сложно интегрироваться, у кого-то могут быть психологические проблемы из-за эмиграции, поэтому мы обо всем этом думаем и надеемся, что поможем людям.

Способны ли те, кто уехал, повлиять на ситуацию внутри России?

Напрямую в данный момент времени, может быть, и нет. То, что мы выходим на митинги здесь, в Германии, против инаугурации Путина, против войны — это больше для себя, чем для того, чтобы в России что-то изменилось. В России сейчас все становится только хуже: больше запретов, репрессий, поэтому, я думаю, нам надо просто держаться вместе и сохранить людей. Потому что надо сохранить их веру в лучшее, и этого вполне достаточно для дальнейших изменений. Мы просто будем учиться поддерживать друг друга, учиться демократии, смотря на то, как это происходит в других странах. Мы встречаемся с местными политиками, с местными организациями, дружим с другими антивоенными инициативами и смотрим, кто что и как делает. Я думаю, что это будет классный опыт, плюс у нас всех есть какой-то бэкграунд из России: кто-то был муниципальным депутатом, кто-то журналистом или журналисткой, кто-то занимался выборами, и все это точно пригодится нам в «Прекрасной России будущего». Я верю в это, поэтому я совсем не настроена сдаваться. Пока мы живем, надо бороться, и мне кажется, что человеческая сущность в целом устроена так, что мы всегда делаем что-то на улучшение себя и мира вокруг. Может быть, это сможет как-то повлиять на других людей.

Что самое сложное в эмиграции?

В Германии, наверное, это бюрократия и документы. С этим все сталкиваются, многим с этим сложно. Некоторые активисты привыкли к тому, что все достаточно быстро меняется, потому что они были активными, они приходили и что-то меняли в среде, в которой находились, а здесь так не происходит. Здесь совсем другая система, к которой надо привыкать. Немцы живут здесь очень долго, у них все построено. У них есть, например, свои штучки, вроде позвонить по телефону и решить проблему. Есть такое слово «витамин В» — это когда социальные связи помогают тебе в решении каких-то вопросов. В России тоже есть похожее, но немец, скорее всего, сильно растерялся бы, если оказался в России. Нам хочется, чтобы все быстро решалось, чтобы все было легко, хочется, чтобы была доставка, вкусные суши. Но мне кажется, что нужно просто к этому привыкнуть, здесь совсем другой мир со своими плюсами и минусами. И жизнь — это точно не доставка и подобные мелочи. Мы живы, мы не в тюрьме, мы на свободе, мы можем говорить и заниматься тем, чем нам нравится, и это большая ценность, чем какие-то мелочи жизни.

«Прекрасная Россия будущего» еще возможна?

— Мы все живем надеждой, что она возможна. Хотя, наверное, внутри вера в то, что изменения возможны, умерла 24 февраля. Я лично в себе не чувствую веры в то, что на нашем веку что-то может реально измениться. Но, как я сказала, я верю в людей, которые верят в «Прекрасную Россию будущего», а мы все вместе — это и есть «Прекрасная Россия будущего», вне зависимости от того, где мы находимся. Потому что это люди, которые говорят на русском языке, которые верят в то, что Россия может быть без коррупции, с честными выборами, с честными СМИ, которые занимались низовыми инициативами, ставили скамеечки у себя во дворе, сажали цветы. Я знакома с такими ребятами, а теперь они находятся в эмиграции и меняют мир вокруг себя там. Может быть, это повлияет на «Прекрасную Россию будущего». Вдруг люди, которые остались и не верят в лучшее, увидят, какие мы, какие у нас предложения, о чем мы говорим, и тоже поверят. Отсюда и начнутся изменения. Я верю в это.

Вы общаетесь с украинцами в Германии? Насколько легко проходит это общение?

— Да, периодически с украинцами получается общаться, но я немного чувствую от них отстраненность. Я разговаривала с этими людьми, и когда они рассказывают о бомбежках, о том, как у них вылетали стекла в окнах, о том, как они прятались в бомбоубежищах, о том, как они уезжали и спасали своих детей, я пытаюсь рассказывать им о том, как мы выходили на митинги. Но я понимаю, что это несоразмерно, что этого недостаточно. Для них этого все равно мало, и ты не сможешь им ничего объяснить. Наверное, когда ты говоришь с украинцами, они как будто бы негласно задают тебе вопрос: «Почему? За что вы нас бомбите?» Мы точно не хотели, чтобы это произошло, и были в таком же шоке, как и они. Мы пытались менять Россию к лучшему, нас было мало, иногда всего десятки человек, но мы боролись, просто они победили. Мы тоже потеряли свой дом. Понятно, что наши дома не бомбили, но я думаю, что мы тоже пострадали от путинского режима. Это нас объединяет с украинцами.

Почему гражданское общество проиграло?

— Это не первый раз, когда диктаторы приходят к власти, когда авторитаризм побеждает. Мы сейчас находимся в Германии, и у нас есть пример гитлеровской Германии, которую здесь хорошо изучили. Люди часто склонны верить простым решениям, которые предлагает им власть, которая обещает взамен безопасность или, например, больше денег. Сейчас военнослужащим платят огромные деньги за то, что они идут в так называемую «зону СВО». Может быть, кто-то не считает нужным задаться вопросом, зачем и почему это происходит. Я не очень системный человек, я никогда не вписывалась в заданные рамки. В школе мне было не очень комфортно, я несколько раз меняла университеты, искала то, что мне нравится. Если я была с чем-то не согласна, то я ходила не в школьной форме, красила волосы в разные странные цвета. А теперь мне не место в России, потому что я хочу ходить с радужными сережками, потому что я хочу выглядеть ярко. Может быть, людям, привышим встраиваться в систему, чуть-чуть легче соглашаться с тем, что идет война, а ты просто молчишь, не говоришь о том, что тебе не нравится. Возможно, кто-то думает, что так он себя сохранит, но это не так. Ты постепенно убиваешь что-то внутри себя, когда соглашаешься с тем, что тебе не нравится, ты перестаешь быть собой, у тебя становится меньше индивидуальности, а я не готова идти на это. Я знаю, что многие оставшиеся страдают из-за этого, что многим тяжело, поэтому я стараюсь им писать, поддерживать их, продолжать общение.

Чего вы боитесь?

— Того, что мою жизнь, которую я сама строю и выбираю для себя, кто-то сможет разрушить. Я знаю, что эмигранты сталкиваются с заведением делами, с репрессиями для родственников. Давлением на тех, кто остался — это тоже инструмент. Мне это все закономерно не нравится. Мир сильно меняется, и не только из-за России. В других странах тоже идут достаточно неприятные процессы, например, в Германии стали популярны антимигрантские движения. Это беспокоит и нас тоже, и хочется бороться против этого уже здесь.

О чем мечтаете?

— Наверное, это прозвучит достаточно просто, но я мечтаю о том, чтобы была возможность вернуться домой.