Фарида Рустамова: «Я вам не дам тут тишину устроить»

“Если появится другой сильный, они могут к нему присоединиться. Чтобы выжить. Это сообщество – оно ведь не вчера появилось. Процесс дистилляции продолжался два десятилетия. В систему попадали люди особенные. Кто не был готов – уходил». Журналистка Фарида Рустамова по работе хорошо знакома с тем, как устроены нравы российской политической элиты. Говорит об этих людях нейтрально. С интонацией энтомолога. А о войне, которую эта элита поддерживает, и о журналистике говорит страстно.

Расскажите о себе.

Меня зовут Фарида Рустамова, я независимая журналистка, сейчас не в России, уехала после войны. 

Как вы узнали о войне в Украине?

Я не спала всю ночь почти. Не то, чтобы я чувствовала, или знала, что это обязательно случится, но я помню, что все несколько дней, или, даже может быть, неделю до этого, очень плохо спалось. Все эти новости, были дурные предчувствия. Я помню, что утром рано я не спала, когда это обращение началось путинское, когда он объявил войну. 

Вот как есть, в прямом эфире посмотрела. В кровати, смотрела с телефона это обращение. 

У меня не было такого, чтобы я прям точно знала, что начнут бомбить Киев, начнут бомбить всю страну, по большому счету. Там же по разным точкам они начали стрелять. Сколько бы ты этого не ожидал, всё равно, когда это случается, ты в ужасе. Мне кажется, так у многих было, многие думали, что война будет, чувствовали это, но так сильно этого не хотели, что говорили, – нет, не будет, всё-таки нет,, и отрицали это в каком-то смысле. 

Ваши первые мысли и чувства?

Я помню, что я почти сразу ушла в глубокую заморозку, как какая-то рыба, которую кинули в морозилку с очень низкой температурой. Было ощущение, что как-будто немножечко жизнь кончилась. Всё, что было раньше, моментально было зачеркнуто. Очень-очень сильный был страх, и из-за этого такой паралич. Я помню, что у меня это продлилось несколько дней, может быть даже почти неделю. Помню, что чувствовала, как я себя заставляла размораживаться постепенно, отлипать от телефона, от новостей. Это было очень трудно. Первые несколько дней иногда даже забывала есть. Это такой большой стресс, такое оглушительное событие, что всё ушло на второй план. 

Почему вы уехали из России?

Мы за несколько недель до войны уехали из России в отпуск, и узнали об этом, находясь далеко-далеко от России и от Москвы, где я прожила всю жизнь. И просто из отпуска мы решили не возвращаться.

Скучаете по Москве?

Хотя Москва мой родной город, я не могу сказать, что я очень сильно ее люблю, именно какой-то простой любовью. У меня сложные отношения с ней, но я чувствую, что это всё равно мой дом. Это просто факт. Я думаю, а вот сейчас у меня дома нет. И я не знаю, где я его обрету. 

Изменила ли война ваше отношение к профессии журналиста?

 Психологически очень сильный произошел откат назад в плане адаптации к действительности. Я много работала над тем, чтобы научиться окружающую тяжелую действительность, имею ввиду российскую политическую действительность, в силу своей свою профессии, к ней адаптироваться, приспособиться, как-то переносить её с меньшим персональным и личным вредом. Это знакомо, думаю, каждому независимому журналисту, как не разрушится от такой работы, когда ты изгой. А поскольку, работа журналиста – это огромная часть моей идентичности, моей личности, у меня произошел очень сильный откат назад.

Мне сложно стало. Как будто я вот только-только начала свою карьеру, только-только начала работать журналистом, психологически взаимодействовать с новостями, взаимодействовать с людьми, производить какие-то материалы, обрабатывать информацию. Как-будто реакции на этот стресс, который всё вызывает, они стали сильнее. Этот иммунитет, какая-то пленочка, которая вырабатывается постепенно, с годами у журналиста, не то, чтобы цинизм, а способ сохраниться, он вообще растворился, полностью исчез. И сейчас я будто заново это всё внутри себя строю.

Вы уходили из журналистики, а сейчас вернулись. Почему?

Все мы знаем, что в двадцатом-двадцать первом году это было такое финальное наступление российского государства на независимую журналистику, и что добивались все последние остатки. Всех признавали агентами, нежелательными. Эта травля государственная, она обрела финальные уже аккорды. Мне было понятно, что в общем-то всё, конец близок, по крайней мере, для работы на территории России. И поэтому я решил взять паузу. У меня таких пауз не было никогда. Я решила, что я пару месяцев хотя бы, может быть, три месяца, подумаю о том, чем я могу ещё заниматься в этой жизни вообще, кроме журналистики. Потому что, делать её так, как я бы хотела, писать то, что я хотела, говорить то, что я бы хотела, делать это с людьми, с которыми я бы хотела, делать это уже стало невозможно, по большому счету. Поэтому, я взяла эту паузу. И вот несколько месяцев я не работала именно штатно, и раздумывала, размышляла о том, как быть дальше. Это были очень депрессивные месяцы, потому что у меня было ощущение, что я душу себя, душу свою личность, запрещаю себе делать то, о чем я всегда мечтала. Это было очень тяжело. И парадоксальным образом, когда началась война, я, это странно прозвучит, но я решила, что все-таки нужно продолжать, нужно делать свою работу. Всё будет другим, будут совершенно другие условия, всё будет другое, другая вообще жизнь, другая реальность у всех, у меня в том числе, очень сильно отличающаяся от того, что было. Но я поняла, что чем я могу помочь, что я могу сделать? Я журналист, я с детства мечтал этим заниматься, а потом с подросткового возраста, с университета, я этим только и занималась.И что я могу сделать, чем могу помочь? Ну, наверное, делать свое дело. Плюс ещё, здесь сыграло свою роль то, что делало государство. Тут тебя они душат, душат, душат. В первую неделю после начала войны они всех начали по очереди, как доминошки сбивать, всех уничтожать, закрывать, блокировать. И это вызвало во мне такое возмущение, вот эта тишина, которой они добивались, я просто решила, что ну нет, я вам не дам тишину тут устроить, еще чего! 

Как журналист вы часто общаетесь с людьми из власти. Что в их головах?

Полноценная война с Украиной, полноценное вторжение – об этом знало очень мало людей во власти, и в том числе тех, кто вообще по идее, должен был бы знать. То есть, самые высокопоставленные российские чиновники, про силовиков я не знаю, думаю что там, насколько мне известно, часть знала, потому что готовила это, но более гражданские люди – не знали. И, конечно, действительно, первое время состояние шока и неприятие было среди многих из них. Я не говорю это с какой то моральной точки зрения, это просто факты. Я не оцениваю это, я не оправдываю ничего. Это просто то, что мне известно. Неприятие, шок, осознание, что все изменилось навсегда, оно было, но потом, спустя где-то наверное месяц примерно, это то, о чем я тоже писала, конечно, они адаптировались. Это их жизнь, они понимали, что если они хотят выжить, они должны принять это, адаптироваться. Многие воспринимают это как то, что это странным образом, роднит их, странным образом, повторюсь, с многими другими россиянами. Ощущение, что ты не мог на это повлиять, не можешь изменить. Хотя, конечно, очевидно, что рычагов побольше, чем у россиян простых, у этих людей должно быть. Но, вот всё равно, чувствуют беспомощность и неизбежность смирения, адаптации, поддержки, приспособления, чтобы выжить. Если кто-то там и хотел как-то спастись, избежать, уехать, уволиться, я это слышала от очень от многих людей, посчитали, что это невозможно, потому что иначе меня накажут. У всех самые страшные представления, что убьют, отравят, еще что-то сделают, у многих такое. 

Так построена, так устроена система, я сейчас говорю о высшем эшелоне, что это предательство будет. А мы знаем, что делает Путин с предателями.

Вы считаете, они будут лояльны до конца?

Мне кажется, что “да”, с другой стороны, мне кажется, что значительное число россиян, какое-то такое конформное большинство, которое присоединяется к сильному, если появится другой сильный, они могут к нему присоединиться, чтобы выжить. Это же не такое сообщество, которое появилось вчера, это процесс дистилляции, он продолжался два десятилетия. Люди попадали в систему особенные и те, которые не были к этому готовы, они уходили. Поэтому, конечно, присоединяются, адаптируются. Может быть, где-то дома, у себя внутри, в голове своей, они плачут, рыдают, сожалеют. Мне об этом неизвестно. 

Что не так с Россией?

Слишком много было компромиссов, слишком много компромиссов сделано очень многими людьми. Что касается журналистов, например, мне кажется, нехорошо, неправильно винить жертву, на самом деле, я считаю российскую журналистику первой жертвой путинского режима, но можно было, нужно было, наверное, как-то объединяться, как-то противодействовать, как-то сопротивляться активнее, друг с другом солидаризироваться, и какое-то коллективное действие предпринимать, потому что это то, что они понимают. Да, они все равно бы этому противодействовали, но, может быть, всё-таки что-то чуточку по-другому сложилось. С другой стороны, сейчас когда ретроспективно смотришь, кажется, что ничего нельзя было изменить. Иногда мной овладевают такие мысли, что что ты не делай, но против лома нет приема. Иногда я думаю так. 

Что делать?

После начала войны мне стало понятно, что я должна делать то, что делаю, потому что, ну а кто ещё это будет делать?

Я не верю в то, что российское общество – это общество, состоящее исключительно из маньяков и убийц. Так не бывает. Я знаю, что это не так, я знаю, что есть нормальные люди, я знаю, что их много. Нас пытаются убедить, что их нет, что все всё поддерживают, что все там любят Путина, что все там поддерживают то, что он делает, каждый его шаг. Я знаю, что это не так. Я хочу способствовать тому, чтобы эти люди нормальные сохранились, чтобы они не чувствовали себя одинокими, чтобы они знали, что может быть другая жизнь, не забывали об этом, чтобы они не чувствовали себя сумасшедшими, изгоями. В идеале, конечно, я бы хотела быть для них какой-то поддержкой, чтобы мы вместе поддерживали друг друга, для того, чтобы возможно в будущем, повлиять на развитие, как минимум, в каком-то менее человеконенавистническом ключе.