Медея Марис: «Оказаться за железным занавесом — мой страшный сон»
Медея Марис — дизайнер одежды и ресторатор из Москвы. Основательница бренда верхней одежды «Medea Maris» и кафе «Лось и тролль в Сортавала». После объявления мобилизации Медея со своей будущей супругой уехали в Аргентину, где обе почти одновременно стали мамами.
Расскажите о себе.
— Меня зовут Медея, я дизайнер одежды, предприниматель и ресторатор. У нас с женой есть кафе в Карелии, а также сейчас мы делаем проект здесь [в Буэнос-Айресе], и в Москве у меня остался бренд под названием «Медея Марис».
Когда у вас был бизнес в России, с какими трудностями вы сталкивались?
— Это был ад, потому что когда мы с женой открыли кафе в Карелии — мы поженились в Аргентине, то столкнулись с непробиваемой стеной. Когда мы приехали в Аргентину, у нас еще полгода было состояние тревоги и стресса, потому что бизнес в России довольно притеснен властью. Если ты не друг какого-нибудь ФСБ-шника, то к тебе будут приходить и просить деньги. И приходят не какие-то бандиты, к сожалению, приходят органы власти. У нас так было с нашим московским баром — нас вынудили дать взятку 800 тысяч рублей, но потом этих людей посадили. В общем, это было адски сложно. Когда мы открыли бар в Карелии, мы столкнулись с этим в еще больших размерах — там вообще «красный» край, мы были постоянно под прицелом, мы сражались с этим, но потом у нас появился прекрасный юротдел — люди, которые отстаивают наши права — и кафе работает до сих пор, хотя, прямо скажем, не без сложностей. У нас дома проводились обыски, как будто бы мы производим наркотики или алкоголь. К нам домой в 3 часа ночи ворвалось 20 человек из полиции с обыском — это «профилактическая» мера. Естественно, ничего, кроме личных вещей, косметики, продуктов питания и стирального порошка они не смогли найти. Когда мы открылись, закрылось 3 местных дремучих заведения, где все было максимально по старинке. Столовая — это немодный, отживший формат из 93-го года, и он в целом всех бесит. Карелия — это суровый край, такой же, как Алтай. После этого нам ничего не страшно, никакая эмиграция. Ты приезжаешь, а там деревья, камни, озера — очень красиво, и люди себе на уме. И ты притаскиваешь туда со всей страны, в частности из Москвы, из Питера обжарку кофе и другие подобные вещи. Это была устрашающая история: «Закрывайтесь, потому что вы москвички, нам тут этого не надо». Это выглядело как прессинг, как издевательство. Знаете, когда у тебя мало сил, мало талантов, но есть власть над другим человеком, ты хочешь максимально эту власть реализовать, максимально потешить свое эго и насладиться чужими страданиями. Я это вижу так. Никто в открытую нам не говорил: «Давай нам миллион рублей».
Вы интересовались политикой? Участвовали в акциях протестов в России?
— На протесты не ходили, но всегда, естественно, выражали позицию прямо. Честно говоря, я просто боюсь физического насилия. Я понимала, что, наверное, нужно пойти на демонстрацию, но мне уже тогда было понятно, что это ничего не даст. Вместо того, чтобы отправиться в Карелию, мы должны были поехать жить в Канаду, но подумали: «А почему бы и нет? Может быть, здесь все по-другому». Это же обособленное место, оно максимально близко к Финляндии, все карелы, у кого вообще есть желание в этой жизни работать, работают в Финляндии. И мы засели там на три года вместо того, чтобы поехать в Канаду. Это был суперопыт, это закалило, особенно, когда летом 22-го года мы съездили на Соловки — там мне все стало понятно. Мы вернулись с Соловков, и я купила билеты в Аргентину, потому что поняла, что ничего не меняется, все то же самое, всё так же потихонечку закрывается. Мой дедушка воевал во Вторую мировую войну, он был в концлагере в Германии и, вернувшись в Советский Союз, он каждый день жил в страхе и ужасе, ожидая, что за ним придут как за предателем родины. И этот страх, что тебя куда-то загонят, лишат свободы, видимо, у меня в крови. На Соловках, конечно, прекрасный монастырь, но та боль, то понимание, что миллион человек прошли через этот ужас, и это не какая-то другая нация — это твои же люди. Их просто взяли и вырвали из семьи, и поэтому у нас страна, по сути, погрязла в боли. Быть предпринимателем в этой стране не то чтобы порицается обществом, но это из разряда: «Не высовывайся, сиди тихо». И там, на Соловках, мне стало понятно, что надо сидеть тихо или выехать из страны и быть собой, потому что мне всегда хотелось что-то предпринимать: одежда, ювелирные украшения — чем я только не занималась с 18 лет. И, конечно, в России не самая благодатная почва для этого.
Вы помните день 24 февраля 2022 года?
— Конечно. У Наташи, моей жены, родственники в Украине. Мы заперлись в кафе, пили настойки, рыдали и думали, что делать. Реально хотелось уехать. В тот момент я купила билеты в Турцию, но рейсы отменялись и мы никуда не улетели. Потом авиасообщение восстановилось, но мы решили отработать летний сезон и после этого уже куда-то переезжать, потому что все — это конец. Было понятно, что страна вернется к условным Соловкам, и это уже происходит.
Почему многие россияне продолжают жить так, будто войны нет?
— Я думаю, что это нежелание менять привычные устои, потому что мы переехали в Карелию… Ой, я все про Карелию — в Аргентину — уже беременными. Мы обе были на третьем месяце и поняли, что нам надо что-то здесь делать, потому что неизвестно, что будет с нашим проектом, будет ли вообще у нас возможность дальше продолжать, и поэтому мы стали готовить буэно-бранчи для русских ребят. Этим мы занимались до беременности, до родов и после родов: когда я вышла из роддома, у нас в этот же день был бранч — Наташа на нем работала, а я сидела в спальне с малышами и нам помогала наша подруга. То есть нужно суметь заново начать много-много работать, и при том физически — многие знакомые работают руками, кто-то с собаками гуляет, кто-то с детьми сидит. А если ты уже привык, закостенел, особенно в какой-нибудь госструктуре, у тебя ипотека, сытая жизнь, на которую всех приманивают, то шевелиться не хочется. Мне многие говорили, когда мы еще думали про Канаду, и после, когда началась война: «А что в Канаде вы будете делать?» — «Да так же бар откроем, а даже если не откроем — что-то придумаем». Вот правда, мое мышление так устроено, что я что-то придумаю, смогу что-то сама делать, потому что я много чего умею. Даже если у меня нет портных, я сама могу что-то сшить. Многие люди думают: «Ой, я не готов». Окей, это право каждого, но я не готова жить сейчас в России. Условный физически тяжелый труд, какие-то сомнения и страхи не так меня пугают, как жизнь в России и возможность опять оказаться за железным занавесом. Это вообще мой страшный сон.
Вам приходилось сталкиваться с гомофобией в России?
— Ой, конечно. Мы когда приехали в Аргентину, сразу подались на ЛГБТ-беженство. Когда мы показывали адвокату видео, переписки, травлю в сети, то она просто зарыдала и сказала: «Девочки, здесь вы в безопасности». А в России ты думаешь: «Ой, ну что там? Ну, написали, что убьют, но не убьют же. Чего такого вообще?» А сейчас вспоминаю, прожив меньше года в Аргентине, и прямо чувствую неприятные ощущения. Но в России почему-то думали, что с этим разберемся, и вообще — нам завтра на работу вставать. Ты забираешься в броню, и тебя не прошибает. Но отвечая на вопрос — да, нас серьезно притесняли, особенно когда во время мирового прайда мы повесили радужный флаг на двери бара в Москве, а к нам пришли ребята из «Мужского государства». Ну, как ребята, какие-то жирные упыри, которые стали всех оскорблять, которые вывесили наши соцсети в своем канале, и на нас посыпался такой поток жести и разных высказываний. У нас было интервью с «Дождем» об этом, и вместе, шаг за шагом «Мужское государство» признали экстремистским. Тогда мы немножко выдохнули, потому что понятно, что это совершенно невозможная история в наше время. Но, с другой стороны, о чем мы вообще говорим, когда в мире существуют такие страны, как Афганистан, с которым Россия сейчас собирается партнериться, Иран, куча африканских стран, где люди продают людей? В общем, России есть куда стремиться, что уж говорить.
Как думаете, зачем в России принимаются законы, дискриминирующие ЛГБТК + персон?
— Ну, нужны же враги народа, нужны же люди, которые подрывают скрепы и вот это все. Это отличная история, чтобы свалить на кого-то все беды. Я уверена, что ЛГБТ — это только начало. Потом, как обычно, начнут искать врагов народа везде, и круг замкнется. Поэтому ЛГБТ — это только неприятное начало, скажем так.
Что для вас самое трудное в эмиграции?
— Почти за год у меня не сильно продвинулся испанский. То есть я понимаю и говорю, но это все на бытовом уровне. Мне бы хотелось, конечно, понимать лучше и культуру, и контекст, а без языка это невозможно. Моя основная боль — это плохое знание языка, все остальное супер.
Как получилось так, что вы с супругой обе родили детей в эмиграции?
— Это вообще мистическая история. Мы попробовали сделать инсеминацию, и решили, что попробуем обе, потому что неизвестно, у кого получится. От инсеминации реальный процент беременности — 15%, и люди годами её делают, следят за своим здоровьем, пьют таблетки, а у них ничего не выходит. Мы решили: «Попробуем сразу обе», тем более клиника находилась в Петербурге, а мы в Карелии — все суперудобно. Так получилось, что мы обе забеременели, а узнали об этом, когда были в отпуске в Турции. Тогда началась мобилизация, и мы поняли: «Оп, надо уже глобально думать». У нас был билет в Аргентину, но он был для того, чтобы приехать, посмотреть, и, может быть, вернуться рожать и пожениться. А тут стало понятно, что проверять уже некогда, нужно менять билеты. Мы прилетели в Россию, оформили дела по бизнесу и вылетели обратно в Турцию, побыли там до конца ноября, а в конце ноября отправились в Аргентину с билетом в один конец, понимая, что мы будем здесь рожать. Все остальное было как в суперсказке: долго не могли найти врача, который нас устраивал бы, мы ходили по разным встречам, которые находили в русских чатах, а в итоге встретили в магазине свою подругу — соседку из Москвы — и она дала мне контакт нашего прекрасного врача. Спойлер: у нас обеих были суперклассные роды, по ним можно изучать идеальные роды. Все супер: и клиника супер, и это все стоило небольших денег. Обычно в России ты даешь врачу столько денег просто за то, чтобы все хорошо случилось, чтобы врач о тебе позаботился, а тут ты в классном госпитале, где все идеально, где даже приносят нормальную еду, где есть досмотр, где о тебе и малыше заботятся. Аргентина — идеальная страна, чтобы рожать детей. Я знаю своих знакомых, которые планируют здесь еще детей, потому что такую доброжелательную и принимающую среду мало где можно найти, и здесь все довольно недорого.
Аргентина — это конечная точка вашего маршрута?
— Я всегда хотела пожить в разных странах. Мне очень нравится Америка, хочу в какой-то момент переехать туда, потому что мне нравится капиталистический подход к жизни: «Фигачь — и у тебя все получится». Это мой принцип жизни, я так работаю. Я не боюсь работать 20 часов в сутки. Сейчас, правда, с малышами так не получается, но это мой подход — реализуйся на 300 процентов, делай все по максимуму хорошо, и у тебя все будет классно.
Вы испытываете чувство вины перед украинцами?
— Нет. Могу же я честно сказать, что не испытываю? Я испытываю великое сочувствие к этим людям, которые вынуждены защищаться, я испытываю сочувствие к людям, которые погибают, и на самом деле я испытываю сочувствие к этим молодым ребятам, которых мобилизовали, жертвам пропаганды, которым в телевизоре наврали, что Украина плохая. Это просто глупые люди, у них еще не сформировался мозг, критическое мышление, и их просто гонят на убой как скот — это меня больше всего расстраивает. А война — я за нее что, голосовала? Нет. Конечно, мы могли сделать больше, но тогда надо было раньше подключаться к политической деятельности, а потом, когда уже все стали ходить на марши, когда отравили Навального — это уже такое: все, пациент мертв. Когда в 14-м году это все начиналось, я только университет закончила, мне было ещё совершенно не до политики, не до чего, и отовсюду же транслировалась повестка, что заниматься политикой — это неинтересно, не нужно, будь вне политики. Как раз эта аполитичность и сформировала возможность того кошмара, с которым мы имеем дело сейчас.
Вы ходите на антивоенные митинги российских эмигрантов?
— Нет. Мне кажется, что это потеря времени. Простите, если я задела чьи-то чувства, но я лучше в этот момент погуляю с ребенком в лесу, потому что сейчас это ничего не дает. Ну правда, мне кажется, что это как какое-то состояние гангрены: что можно сделать с ногой, которая уже почернела? Её можно только отрезать. Нога, которую надо отрезать — это, к сожалению, то, что сейчас происходит с Россией. Я никак не могу на это повлиять, я ничего не могу изменить. Мне безумно жалко Навального, я правда считаю, что он мученик, но в какой-то степени он сам выбрал этот путь. Я ему сочувствую как герою, жаль, что все так сложилось, но мне кажется, что эти выходы на митинги настолько бессмысленны, что в какой-то степени это даже фарс.
Вы скучаете по России?
— У меня там живут родители, у меня есть детские воспоминания из поселка Кратово, где я выросла, и я бы хотела, чтобы когда-нибудь мои дочери смогли тоже там погулять — там очень красиво. Такие воспоминания есть, но на самом-то деле это не воспоминания про Россию — это прекрасные воспоминания про мою жизнь, про поход в Эрмитаж, путешествие на Алтай. Я понимаю, что это живет во мне и мне не нужно это откуда-то извне генерить. У меня только одно желание: я хочу без проблем приезжать туда со своей семьей. Но пока я вижу в этом серьезную проблему — в свидетельстве о рождении у детей написано «две матери». Думаю, что сейчас в России это может вызвать большие вопросы.
О чем вы мечтаете?
— Мечтаю прожить классную, красивую и долгую жизнь. Простые мечты.
