Антон Белянский: «Российский паспорт я сжег»

Антон Белянский работал психологом с детьми из неполных семей и видел, как с началом войны растет у ребят тревога. Он уехал из России, когда на работе стали собирать деньги для «наших мальчиков». Это стало последней каплей.

О том, как в поисках «своего угла» Антон проехал через несколько стран почти без денег, как жил в лагере для беженцев в Хорватии и спал в аэропорту в Испании смотрите в новом выпуске «Очевидцев».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Антон, я родом из небольшого города Волгоградской области — города Михайловка. Свою трудовую деятельность я начинал бухгалтером, то есть сразу после обучения я пошел работать по специальности в администрации городского округа город Михайловка. Я там был бухгалтером и, скажем так, занимался доходами городского округа, то есть следил за тем, куда приходят деньги, возвращались ли какие-то ошибочные средства, поступали там от населения или еще от кого-нибудь. Таким образом я проработал 8 лет в бюджетном учреждении, потом нервы мои окончательно сдали, я решил кардинально изменить свою жизнь, отучился на психолога, получил диплом психолога-диагноста. И вот, чтобы повысить свою квалификацию, потом открыть свою практику в идеале, я пошел работать в социальный детский центр. Он тоже, к сожалению, был бюджетным, потому что в моем городе других не имелось на данный момент. И там я проработал два года, пока не началась война. То есть когда началась война, я доработал до… в ноябре, по-моему, или октябре, я уже не помню, уволился и покинул Россию.

Как война повлияла на вашу жизнь?

— Жизнь стала просто ужасной. Сама по себе война, естественно, — это большой шок. Плюс еще, если видишь, как воспринимают войну окружающие, в том числе даже близкие люди, это очень сильно давит на психику. Первое время у нас даже с родственниками были очень большие такие баталии.

Яро войну, скажем так, из моих родных никто не поддерживал. Но моего видения всего происходящего тоже особо не разделяли. Скажем так, были такие устойчивые «не все так однозначники» родственники. Поэтому, естественно, было очень много скандалов. Я человек довольно эмоциональный и вспыльчивый. И когда я вижу, что вот, ну вот же, вот же, все понятно. Вот смотрите, вот пример такой, вот пример такой. В такие моменты, конечно, возникали скандалы, и жить было достаточно тяжело.

С кем из родственников возникали скандалы?

— Получается, моя мама и мой отчим. У отчима сгорел дом, и они ко мне переехали жить еще до начала войны. То есть они у меня на тот момент уже несколько лет жили. Отчим у меня, естественно, — человек служивший, пограничник, с чувством долга перед Родиной. Мама у меня просто очень такая патриотичная, всегда была настроена. Она власть всегда хаяла, и в принципе она с ней в очень таких сложных отношениях находилась, но вот саму Россию она всегда от души любила. И вот, когда я ее, скажем так, показывал не с самой лучшей стороны, у нее это вызывало, конечно, малоприятных ощущений. Потом, когда время уже пошло, и она начала понимать, что все, что я говорил, оказалось правдой. Тогда вот у нее и у отчима, в принципе, отношения изменились. Сейчас у нас скандалов нет, а вот в первые месяцы войны это было, конечно, просто жуть.

Почему ваша мама поменяла свое отношение к войне?

— А просто она в России осталась. И все то, что тогда я говорил: что будет, что будет? Вот это вот сумасшествие с мобилизацией, что жить будет только сложнее, что будут убивать людей, что будет фашистское государство становиться, — она в это не верила. А сейчас она это просто видит вживую, и она понимает, что все те страшилки, которыми я ее пугал, оказались правдой. И поэтому вот, собственно, и произошло изменение. У отчима очень много знакомых на войне погибло, потому что они пошли туда добровольцами. Он тоже протрезвел, понял, что все это, что я, оказывается, говорил, оказалось правдой. Поэтому вот как-то это все и произошло.

После начала войны вы еще полгода оставались в России и работали психологом с детьми. Были ли у детей проблемы, как-то связанные с войной? С чем они к вам приходили?

— Ну, вообще, у меня в основном были дети, которые, получается, были приемные в семье. То есть, допустим, там ближайшие родственники взяли к себе внука или племянника, то есть не из полных семей были, конечно, и из полных семей дети. Основная причина — это тревожность, отставание в развитии, то есть это центр, который именно для малоимущих предназначен был. То есть, хотя в принципе любой человек мог прийти, но большинство это все-таки были дети из малообеспеченных семей. С началом войны очень сильно выросло количество тревоги у детей. Ко мне часто приходили младшие школьники. Они не понимают, что происходит, но тревогу своих родителей они на себя проецировали, и это ухудшало качество их жизни. А родители, соответственно, приводили детей ко мне. Были дети, которые совсем поддались, скажем так, пропаганде.

То есть ко мне приходил мальчик тоже с тревожностью и неумением контролировать свои эмоции. Я ему дал задание — это базовое задание определить на смайликах, какая эмоция что обозначает. И в конце задания он вызвался порисовать, значит. Я ему оставил этот бланк, он начал раскрашивать эти смайлики. Злой смайлик он разрисовал в цвета флага Украины. А там так еще интересно было, там напротив злого был радостный. Вот этому радостному он пририсовал автомат. И когда я его спросил, а что вообще это подразумевает, вот он изложил, в принципе, что на нас напала злая Украина, поэтому злой смайлик нужно расстрелять, чтобы мы все радостно могли жить и ни о чем не беспокоиться.

Второй яркий пример — это 16-летний подросток, тоже брошенный родителями, который был усыновлен теткой, если я правильно помню. Такой классический хулиган: не хочет учиться, ничего его в жизни не интересует, прогуливает, курит, выпивает. Его комиссия по делам несовершеннолетних насильно заставила прийти к нам на обследование, провести диагностику, чтобы хоть что-то можно было какую-нибудь бумажку дать, что они про него знают и что-то делают. Он вообще заявил, что он не видит смысла в том, чтобы учиться, потому что надо идти защищать Россию и убивать хохлов. Правда, на вопрос, а почему, чтобы защитить Россию, нужно идти куда-то и убивать кого-то не в России, он мне конкретно ничего ответить не смог. И вот таких, в принципе, случаев набралось достаточно много.

Поэтому конкретно вот что-то… Они все имеют одну общую составляющую — это малообеспеченные семьи, у которых нет времени на разбирательство, что там, где, что происходит. Вот какую информацию они услышали, они взяли ее на веру, и, в принципе, это для них рабочая теория. Как для детей, так и для родителей, в принципе.

Почему вы все-таки уехали из России?

— Я разочаровался. То есть если когда началась война, я был в шоке, потом я стал думать: ага, сейчас будет, все становится хуже, объявят мобилизацию. Когда я понял, когда я успокоился, что Киев они взять не смогли, я понял, что это будет длительный конфликт, а значит, будет мобилизация. Я про себя уже подумал: ага, ну вот сейчас народ начнут убивать, они наконец-то поймут все. Что так жить нельзя, и может быть, что-то изменится. И получается, мое терпение лопнуло, вот когда началась мобилизация, и из моего города начали людей забирать. У нас с мамой состоялся такой достаточно сложный скандал по поводу… Я уже не помню, это какие-то, по-моему, даже дальние знакомые были. В общем, люди, которых я знал, они ушли, получается, на войну.

И жаловались тем, что им пришлось заплатить то ли 200, то ли 300 тысяч за экипировку по мобилизации. И вот что значит, так дорого, и вообще какой кошмар, власть о людях не думает, никакие эти… И я маме сказал, что вот если люди готовы платить за то, чтобы их закопали в землю, и при этом они понимают, что власти на них пофиг, то, в принципе, никаких изменений в этой стране уже не будет. Она, естественно, обиделась, мы поругались по этому поводу, но в тот момент я понял, что изнутри уже ничего не поменяется, во всяком случае не в ближайшие несколько лет. И тогда я уехал. Потому что я не работать не мог спокойно, не видеть людей вокруг, у меня была жуткая депрессия.

Что помогало вам справляться с депрессией?

— Ну, поначалу до нее просто не было времени, то есть я как… я буквально уволился, когда… то есть как… это я принял решение, что нужно уезжать, а окончательно я взял, собрал сумки и уехал после того, как мне на работе, то есть там какая ситуация была: начали собирать деньги на армию, добровольно-принудительно, скажем так. Я, естественно, отказался, и мой начальник, начальник отдела, то есть не главный начальник самого центра, именно начальница моего отдела, — женщина, которую я очень сильно уважал и ценил, я думал, что она умный, взвешенный человек. В общем, она во время этого разговора про то, почему я не хочу сдавать деньги, в сердцах заявила, что, значит, они ко мне по-человечески относятся, а я вот не как человек, значит, и не хочу в положение вступать вот этих бедных мальчиков, которым нужно помочь. Ну и у меня окончательно сдали нервы, я буквально за неделю уволился, то есть я отработал неделю, купил на конец недели этот билет и просто с сумкой и небольшим запасом денег уехал в Казахстан. Без плана, безо всего, никаких… И ни квартиры у меня там не было снято.

Я просто вышел из вокзала и понял, что нужно что-то делать. И вот эти все бытовые проблемы, которые я в Казахстане решал, они как-то помогали отвлечься от этой депрессии. Потом, когда я уже дальше уехал из Казахстана из-за того, что там оставаться было небезопасно, там появились другие заботы. И вот как-то во всех этих заботах, и потом волонтерская деятельность пошла, с этой депрессией получалось справляться.

Ваш путь из России в Испанию был непростым. Расскажите, через какие страны вы проехали? Что не давало остановиться в каком-то одном месте?

— Ну вот в Казахстане я не смог остановиться, потому что я узнал про такое… я уже забыл сейчас, честно говоря, название закона. Ну, в общем, смысл закона в том, что казахские банки передают данные о своих клиентах-россиянах в Россию. А поскольку я со своего казахского банка посылал деньги на поддержку ВСУ, как-то проверять, насколько этот закон хорошо в Казахстане работает, я не захотел. Плюс там как раз были вот эти волнения, когда власть во время новогодних выборов или что-то там подавляла протесты. Я увидел знакомый почерк, скажем так, российского подхода к политике, и поехал дальше. Сначала я пробовал уехать в США по туристической визе, но, к сожалению, не получилось.

Я приехал в Сербию, так как в Казахстане была большая очередь. Кстати, по-моему, у меня в этом году она как раз-таки… или в том году, или в этом моя очередь дошла. То есть я сначала заплатил за место у консула, а потом выяснил, что это место будет аж через полтора или через два года после того, как я на него подался. Я поехал в Сербию, там мне дали отказ, потому что, как сказал консул, в общем, у меня слишком мало связей с родиной, они испугались, что я решу нелегально остаться в США. Я попытался еще раз. На этот раз из Сербии я, поскольку это был канун Рождества, я испугался, что работать в консульстве не будут, что все — конец года и все прекратится. Я поехал в Боснию, там попробовал еще раз. А мне тоже дали отворот-поворот. И вот уже в Боснии в хостеле я совершенно случайно встретил молодого якута, парня 18-летнего, который как раз-таки бежал от мобилизации. И он мне рассказал, что вот он собирается податься в Хорватии на беженство. То есть беженство я вообще в принципе как вариант не рассматривал. Я думал, что как-то вот там работу смогу найти, как-то закрепиться легально или по-другому. И посмотрев, что деньги кончаются, я поехал на границу с Великой Кладушей, городом в Боснии, и Хорватии. И, получается, подался на убежище.

Там я… Это было в декабре 20… Слушайте, по-моему, декабре 22 года, если я правильно помню. Конец декабря, это где-то 25 декабря, 26 декабря. Я там подался на убежище, меня привезли… точнее, меня даже не привезли, мне просто дали бумажку и сказали: «Езжайте в Загреб, вот там будете жить и ждать решения по вашему делу». В Загребе я прожил 9 месяцев в лагере для беженцев, познакомился там очень хорошо с российской диаспорой, там очень много в принципе и русских, и чеченцев. И других граждан, в принципе, Российской Федерации тоже много. И вот 9 месяцев мы провели там.

В Хорватии вы прожили в лагере беженцев около 9 месяцев. Что вам там давалось труднее всего?

— Самое трудное, мне кажется, что всем самое трудное, что было, — это когда ты приходишь в какую-нибудь организацию, которая помогает беженцам, там юридические советы или еще что-то как-то, и все говорят, что вам здесь ничего не дадут. Есть такая организация, GRS, я не помню, как с французского она точно переводится. Она помогала именно беженцам: курсы, юридическая помощь, всякое вот такое. И нам их юристы честно говорили, что вот в Хорватии настолько плохая ситуация с выдачей беженства, что вам, скорее всего, здесь даже после судов ничего не дадут. И вот это чувство, что тебе нет нигде места. То есть ты и в России не можешь остаться, потому что тебя тошнит уже от того, что там происходит. И здесь тебе тоже места нет, хотя вроде как страна демократическая. Вот это, наверное, было самое тяжелое.

А то, что там всякие тараканы, куча этих наркоманов и воров вокруг, это, честно говоря, как-то особо и не напрягало. Хотя условия проживания, конечно, были достаточно… То есть как, если ты долго жил, то, в принципе, со временем удавалось наладить быт. Там если высшая, скажем так, власть против того, чтобы были беженцы, то вот средние представители властных структур они достаточно по-человечески к людям относились, они позволяли выбирать себе соседей по комнатам. То есть там как? Там был переделанный отель, который переделали специально под нужды беженцев. В одной комнате, где-то, наверное, 16—17 квадратных метров комнаты с собственной ванной, с туалетом, там 2—3 человека разрешали жить. И вот ты мог выбрать себе, с кем ты хочешь жить в этой комнате. Там обычно друзья селились, поэтому, в принципе, было все более-менее нормально.

А какой-то полезный опыт вы приобрели из этого пребывания в лагере?

— Я познакомился с огромным количеством волонтеров, в том числе русских, хорватских, украинских. У нас очень хорошие были отношения с одной украинской НКО. И, получается, наиболее активные россияне участвовали во всех этих волонтерских активностях, и это был полезный опыт. Мы с хорватской и украинской организациями как раз-таки собирали гуманитарные грузы. То есть мы упаковывали, документы заполняли — вот именно на отправку одежды, еды, питья и медицинских медикаментов именно в Украину. Дополнительно еще мы ездили, помогали хорватам. То есть я к строительству вообще никогда никакого отношения не имел, но когда я начал волонтерить, я поехал в одну небольшую деревушку, пострадавшую от сильного землетрясения, и помогал местной бабушке-хорватке вместе с другими хорватами строить ей дом с нуля, пока она жила в вагончике. Поэтому, в принципе, это был достаточно интересный опыт. Плюс были еще организации, которые помогали беженцам одеждой. Я там очень много волонтерил. Это IUSIRIUS, по-моему, она правильно называется. То есть я там вот эти 9 месяцев был продавцом, скажем так, который выдавал беженцам одежду, познакомился с огромным количеством позитивных, умных людей. Вот самое, наверное, лучшее из того, что вообще в Хорватии со мной происходило.

Почему вы уехали из Хорватии в Испанию?

— Вот это чувство того, что тебе здесь никак ничего не светит и ты не принадлежишь к этому месту, оно, в принципе, меня в конечном итоге доконало. Плюс у меня там как получается — там два интервью. Первое интервью вступительное: ты рассказываешь, почему ты приехал, оно там занимает максимум минут 40. Вкратце все расписываешь и потом ждешь длительного, обычно 6-часового, интервью, в течение которого ты приводишь доказательства, почему тебе, собственно, должны дать убежище. Поскольку я прожил там 9 месяцев, моего второго интервью так и не наступило. Плюс я еще начал заниматься… то есть там были достаточно большие проблемы бытового характера в этом лагере. И вот с самыми активными россиянами мы, в общем, начали активно жаловаться, делать коллективные жалобы на администрацию самого этого кемпа для беженцев.

И в какой-то момент нам просто сказали, что вот вы, как это… привлекли нежелательное внимание. Там как раз сменился директор этого МУПа, который присматривал за этим местом. И нам посоветовали все-таки тем, кто может, уезжать. Получается, в этот момент как раз-таки один из моих знакомых уехал в Испанию. Он уехал в начале года, по-моему, в феврале 23-го или что-то такое, или в марте 23-го года. И он активно, скажем так, убеждал меня, что вот здесь все-таки получше, чем в Хорватии, и: «Давай к нам в Испанию». Я, к своему сожалению, сразу не уехал, я все-таки пытался там как-то подождать, подумать, что, может быть, все-таки меня рассмотрят. Но когда я в конечном счете не выдержал, я приехал, и получилось так, что я приехал прямо в самый коллапс испанской системы запроса убежища. То есть когда я выходил из самолета, в этот момент на Майорке, по-моему, или еще где-то, я уж не помню, или на островах, высадилось 6000 беженцев из Марокко. И я, получается, приехал вместе с ними, жить негде, помощь минимальная, только кормить давали. И вот так вот я оказался в Испании. То есть в принципе я в Испанию и уехал именно потому, что я знал, что так или иначе я здесь смогу легализоваться и остаться без необходимости куда-то еще бежать.

Где вы живете и что делаете в ожидании ВНЖ с правом на работу?

— Когда вот я здесь пытался легализоваться… В общем, я познакомился тоже с местными русскими активистами, «Руссос либрос». И когда у меня не получилось получить ситу в полицию, чтобы оформить свое нахождение легально, я, в общем, обратился за помощью, потому что жить-то негде. То есть я какое-то время жил в аэропорту, потом мне мама прислала немного денег, я там тоже поснимал жилье в Барселоне, хостелы, пока ждал, что меня легализуют здесь как просителя убежища. В какой-то момент деньги кончились, силы кончились, и я узнал, что можно поехать в Галисию, там получить быстро «белую бумагу». Она хоть никаких особых преференций не дает, но хотя бы я стал легальным просителем.

Это документ, который подтверждает, что ты хочешь запросить убежище в Испании. То есть ты его еще не запросил, но ты в Испании находишься именно с целью, чтобы его запросить. Это такая бюрократическая уловка, скажем так, чтобы тебе особо не помогать, но при этом ты был легально обустроен. В Галисии, к сожалению, отвратительная погода, я человек не теплолюбивый, и я понял, что там ночевать на улице особо под дождем не хочется. Меня свели с одной семьей бывших еще советских иммигрантов, и они меня взяли к себе. Вот они меня взяли в семью — пожилая пара, я соответственно как психолог с навыками социальных взаимодействий помогаю им как могу, а они мне дарят крышу над головой и активно помогают интегрироваться в испанское общество, потому что они здесь уже 30 лет живут. Поэтому очень много мне помогали и учили, как правильно жить в Испании. Сейчас я, получается, наконец-то получил свои документы, мне дали NIE, то есть мое дело начало двигаться. Поэтому вот можно сказать, что лед тронулся, и сейчас я активно продвигаюсь к заветной цели — получить здесь легальное проживание.

Что самое сложное для вас в эмиграции?

— Я человек домашний. Отсутствие своего кресла было самым тяжелым. То есть в принципе, когда я был в Понтеведра, в Галисии, получал вот этот манифест того, что я хочу стать беженцем, мне там предложили ночлежку, довольно хорошую ночлежку, я в ней ночевал. Но сложность была в том, что это именно ночлежка. То есть ты в 8 часов вечера приходишь, а в 8 часов утра тебя просят из нее уйти. И вот это вот шляться где-то все это время — это было не совсем понятно, что в это время делать. То есть на каменных лавках везде не посидишь, ходить везде… там городок тоже маленький, я его где-то за двое суток в принципе весь пешком обошел. Поэтому отсутствие своего собственного угла, где ты можешь провести спокойное время, — это было самое тяжелое.

Чего вы боитесь?

— Я после того, через все что я прошел, в принципе, уже ничего не боюсь. Я просто рисую для себя два сценария — негативный сценарий и позитивный. Негативный сценарий — это что война продлится дальше и перерастет во что-то большее. Но я в принципе к нему готов. То есть если так пойдет, то… пойду добровольцем, я устал. А позитивный — что наконец-то все что-то резко изменится, произойдет какой-то слом режима, и люди наконец смогут спокойно жить. Но для себя я понял, что что бы ни произошло, назад в Россию я уже… когда уезжал, я поставил крест. И в принципе больше… то есть в прошлое возвращаться я не хочу.

О чем мечтаете?

— Я еще пока не совсем привык к тому, что у меня жизнь нормальная. Поэтому еще мечтать пока ни о чем. У меня сейчас чисто практический фокус. То есть вот что нужно здесь сейчас сделать, я делаю. В идеале, конечно, можно… хотя нет, да, все-таки есть одна мечта. Я хочу наконец-то получить испанский паспорт. Потому что, да, я хочу отказаться от гражданства. Свой российский паспорт я на годовщину, на первую годовщину сжег в сердцах, когда посмотрел выступление Путина. Вот еще бы от загранпаспорта избавиться.