Андрей Волна: «Война — эпидемия травм»

Андрей Волна — известный российский врач, травматолог, ортопед с 40-летним стажем. Родом из Кемерова. Он опубликовал антивоенное заявление в начале полномасштабного вторжения в Украину и призвал коллег выступить против насилия. До 2022 года руководил отделением травматологии в Ильинской больнице в Подмосковье. Из-за угрозы уголовного преследования осенью 2022 года вместе с женой — нейрохирургом Верой Волной — и детьми выехал на машине в Эстонию, где через полгода получил статус международной защиты. Сейчас он проводит много времени в Украине – преподаёт травматологию и спасает конечности раненым бойцам.

Андрей Волна — автор четырех патентов и 47 научных статей, он читал лекции по всей Европе. О личной ответственности, медицине во время войны и выборе между комфортом и совестью — в новом выпуске «Очевидцев».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Андрей Волна, я врач, травматолог, ортопед. Родился я, к сожалению, уже достаточно давно, родился я в Сибири. В Сибири же начал свою врачебную карьеру, где работал сначала врачом-травматологом, потом заведовал отделением, был заместителем главного врача. 20 с небольшим лет назад я переехал в Москву, где тоже возглавил одну, потом другую клинику травматологии и ортопедии. Я работал как в государственной клинике, так и в частной. Параллельно я очень много занимался преподаванием, преподаванием на курсах постдипломной подготовки травматологов. Мне довелось по приглашению коллег читать лекции в Нидерландах, Швейцарии, на Мальте, в Греции, Турции, Чехии, Эстонии.

В Украине с 2008 года я каждый год, вот помимо ковидного времени, бывал в Украине с лекциями, с операциями, мы делали операции вместе с коллегами. Так сказать, это, может быть, немного пафосно будет звучать, я полюбил Украину — страну, где во многом проходило мое детство, в Одесской области, но полюбил такой уже зрелой, настоящей любовью. И когда в 2014 году началась война и случилась аннексия Крыма, развязана была война на юго-востоке Украины, я выступил с протестами, мне предложили оставить позицию руководителя клиники, я оставил, меня пригласили в другую клинику на такую же позицию в Москве. Но уже с началом широкомасштабной агрессии дальше находиться в России мне было невозможно, я должен быть здесь, я должен быть в Украине. Мои дети не должны жить в России, поэтому я категорически выступил громко, так как Россия меня знает, выступил против агрессии из-за криминального преследования, потому что в России быть против войны — это криминал.

Я уехал в Эстонию на машине, мы сели с женой, с тремя детьми, пересекли границу. И тут же я попросил политическое убежище, международную защиту. Эстония мне это предоставила, и после этого через полгода у меня появилась возможность приезжать сюда, в Украину. Простите, что не получилось вот короткого представления? Вот такое оно получилось сейчас. Я здесь травматолог, ортопед.

Вы выросли в пригороде Кемерово, каким вы были в детстве, что запомнилось сильнее всего.

— Вспоминается школа, вспоминается рыбалка, вспоминается, как мы купались на Томи. Тогда в Кемерово был замечательный такой пляж прямо в центре города — остров. Мы мальчишками туда бегали, купались, туда строили понтонный мост. А осенью на лодке мы переправлялись, на надувной лодке. Мы переправлялись и рыбачили на этом острове, когда уже убирали понтонный мостик. А мама потом призналась, что она следила там из кустов, с берега, как мы переправлялись, чтобы не утонули.

Покуривали потихоньку в тех же кустиках, как бы было такое, к сожалению, такая вредная привычка, которая меня сопровождала с 12-летнего возраста в последующие 30 лет. Ну вот, к счастью, удалось от этого избавиться. Это совершенно не нужно. Как у всех людей, я думаю, у которых детство проходило в нормальных более-менее условиях, ну, это счастливое время. Тогда оно не казалось счастливым, потому что были какие-то проблемы, казалось. Это казалось… Те проблемы казались существенными. Там всякие школьные, плохое поведение и так далее. Потом институт. Теперь это называется Университет медицинский, там же работа на скорой помощи, работа в клинике первые годы, дежурство, еще студенческое.

Великолепная практика, великолепная практика субординаторская. Это после четвертого курса, когда ты уже мог работать фельдшером. Мы с другом уехали на юг Кузбасса, Междуреченск, там знаменитая шахта Распадская находится и так далее. Там тоже было прекрасное время, потому что мы проводили его между походами в больницу по расписанию. Ночью я дежурил фельдшером на скорой помощи, один приезжая. Я помню мой первый вызов — это был ребенок, но вот его только привезли из роддома, вот такой вот. Я назначал лечение не столько с мамой, а вместе с бабушками и дедушками этого ребенка. А следующий вызов был к 90-летнему, даже не пожилому человеку, а к 90-летнему глубокому старику, у которого была задержка мочеиспускания, и надо было это выводить железным катетером, потому что обычным это не получалось.

Вы помните момент, когда решили стать врачом?

— Ну, это было не одномоментное решение, а последовательное. Ну, во-первых, я очень хорошо помню, когда маленьким каждое лето меня возили в Одесскую область, к бабушке, в Ананьев. И она мне говорила: «Знаешь, внучек», — она говорила, я не могу это повторить, потому что она говорила не российскую мову, не украинскую, она говорила на суржике таком причерноморском: «Что ты становись врачом». Я говорю: «А почему?». Ну, потому что у меня родители не были, у меня вообще в семье не было врачей. И она говорила: «Знаешь, как бы там ни было, а врачу всегда курочку принесут пациенты, голодным не останешься». Я не знаю, у меня никогда это не было каким-то движителем в принятии решений. Вот это мне запомнилось на всю жизнь.

Ну, а решение стать врачом, оно пришло достаточно спонтанно. Я увлекался книгами, «Анатомия человека», вот книга для подростков у меня была, буквально настольной книгой, Граниной. В общем, много было книжек именно о врачебной профессии. И еще одно, может быть, самое главное. Я искренне, по-человечески, всей душой ненавидел математику. И медицинский институт — это был один из немногих, куда можно было поступить, не сдавая экзамен по математике, что я счастливо и сделал. Правда, на первом курсе мы изучали и математику, и физику. Полностью убежать не удалось. Так что мой приход в медицину, нельзя сказать, что вот я с пеленок об этом мечтал, и меня родители на это настраивали. И не мечтал, и не настраивали. Но вот так случилось.

До 2014 года ваш профессиональный путь выглядит завидным. Интернатура, практика, руководящие должности. Не возникало конфликта между гражданской позицией и негласным уставом медицинских институций.

— Между гражданской позицией и, собственно, институциями конфликтов не возникало, но конфликты были. Они связаны были, скорее всего, с другим. Я занимал в Москве одну из самых крупных больниц травматологических — это больница номер 67. Сейчас она имени чего-то имени. Я не знаю. Так вот, в этой больнице я был заместителем главного врача по травматологии, ортопедии, позвоночной хирургии и нейрохирургии. Ну, чтобы понять, что это такое — это 300 травматологических и нейрохирургических коек. Это как отдельная больница с отдельной территорией, своя реанимация, свой операционный блок. Мы там начинали с коллегами внедрять достаточно новые на тот момент технологии.

Пришел главный врач. Тогда была в Госдуме российской на передовых позициях депутат по фамилии Слизка. Это была женщина. Вот сейчас там Володин заправляет из Саратова, а та тетенька тоже как бы была из Саратова, и она вот привела своего родственника. В Москве на высших вот этих вот позициях много делается по родственным связям. И он просто стал требовать, знаете, такого не просто абсолютного подчинения, потому что в медицине мы консервативны, на этом зиждется медицина. Мы аккуратны, мы соблюдаем субординацию, потому что по-другому нельзя. И стукачество — вот того, что потом произошло буквально и происходит сейчас со всей страной — он стал требовать от меня как от своего заместителя, чтобы я не ходил в операционную.

Но приведу один пример, который останется со мной на всю жизнь, где я проявил фантастическую, непростительную слабость. Я тогда оперировал… делал операцию эндопротезирования тазобедренного сустава. Эта операция состоит из нескольких этапов. Один компонент ставится в таз, другой — в бедро, потом они соединяются. И мне ассистировали молодые ребята, которые сами еще не умели это делать. Я сделал доступ, я поставил чашку, это вот в таз, которая ставится, и в операционную заходит старшая сестра операционного блока. И говорит: «Андрей Анатольевич, вам звонит главный врач». Вот, и держит в руке трубку телефонную. Я говорю: «Ну, я оперирую, я закончу через минут 35, вот, и подойду». «Он требует, чтобы сейчас». Ну, она прислонила мне телефон к уху. И он мне говорит: «Слушай, Волна, иди». Он так обращался: «Волна, иди ко мне немедленно». Я говорю: «Я закончу операцию и приду». «Он: Я же тебе сказал, иди немедленно ко мне». И вот я проявил слабость, непростительную, я себя не простил за это до сих пор.

То есть мы приостановили операцию, прикрыли стерильным материалом рану, потому что ребята, молодые, не могли без меня закончить. А все старики, так сказать, в кавычках, да, которые это умели, где-то их не было или они были заняты, но, в общем, снял хирургическую форму, побежал к главному врачу, прибегаю, говорю: «Андрей Сергеевич, в чем дело?». Он говорит: «Жалоба пришла на твою травматологическую службу». Я говорю: «Я закончу операцию и напишу ответ». Он говорит: «Сейчас пиши ответ. Сейчас». Я говорю: «Так больная там… Там наркоз, как бы больная в наркозе». «Пиши ответ, жалоба дурацкая, но я хочу, чтобы ты написал сейчас». Написал я ответ, надиктовал секретарю, еще минут 10 это, наверное, заняло, вернулся в операционную, закончил операцию.

К счастью, для пациентки все закончилось хорошо, хотя, конечно, риск инфекции возрастал. Я ее довел, как бы чувствую свою вину за то, что операция затянулась чуть ли не на час в итоге, пока я бегал туда-сюда, отвечал. Но и в таких условиях я не мог просто больше работать. Я попросил его дать мне возможность уволиться спокойно, поскольку я найду работу себе, он говорит: «Нет, я или увольняю». «А если от меня уходят сами, то ты никогда, ты даже в своем», — тут он нехорошее слово употребил, «поганом», скажем так, Кемерово, «работы не найдешь». «Потому что я подключу всех, кого можно». Он действительно, я уволился, он подключил всех, кого можно, и год я просидел просто в поликлинике с моей квалификацией, потому что не мог устроиться на работу в Москве и за пределами Москвы.

Можно ли сказать, что авторитарное устройство государства проецируется на организацию медицинских учреждений?

— Я думаю, что нет. Дело в том, что вот эта система такой жесткой вертикали с подавлением… причем с подавлением наиболее, ну, скажем так, ярких хирургов — это происходит в отдельных больницах только. И Москва, да, этому подвержена, но это не значит, что подвержены другие города. Медицина в России она мозаична. Мозаична в каком плане? Что вот одна больница с прекрасной медицинской помощью, больница оснащенная… Я во многих странах бывал, я уже говорил об этом, я могу сказать, на уровне, а то и лучше средних европейских. А вот другая, буквально через дорогу, там такая деревня в худшем понимании, в худшем значении слова деревня. Вот не то место, где люди живут, а вот именно такой вот очень низкий уровень. Вот такая была медицина в России. Она во многом такой и остается. То есть… Кто-то звездное сочетается с абсолютно депрессивными местами. Но в Москве, да, авторитарный стиль управления он всегда наличствовал. Тем не менее, медицина развивалась, и нельзя сказать, что с приходом Путина началось такое вот тотальное подавление везде и всего. Нет, мне просто там не повезло, другие больницы развивались больше. Но, конечно, авторитарная система в высшем управлении она не может не сказываться на авторитаризме и на более низких уровнях. Ну, надо остановить. И остановить не может. Мы начали эту войну без сегренированного сия. Крис, эта война должна быть остановлена.

В феврале 22-го года вы открыто выступили против войны. Что подтолкнуло вас к этому?

— Потому что нельзя. Это реальная война, это большая война. Я позвонил своим друзьям сюда, в Киев. Они, ну, они говорят: «Да, действительно, все лупает, бухает, как бы летит, свистит, жужжит». Я зашел в Telegram — город моего детства. Одессу бомбят ракеты, там летают. Великий хирург Николай Иванович Пирогов называл войну травматической эпидемией. Это действительно так. Это страшная эпидемия травм. Наверное, я был наивен. Мне казалось, что мои коллеги присоединятся ко мне, и мы действительно имели шанс это варварство все остановить. Но оказалось, что я ошибался.

Когда и почему вы решили уехать? Это было внезапное решение или вы внутренне готовились?

— Мы хотели с супругой уехать в Украину еще до полномасштабной агрессии, потому что мы понимали, что больше нормальных отношений не будет, что в период тяжелый нам нужно быть в Украине, и что Россия полностью деградирует. Я даже выходил на адвокатов здесь, в Киеве, с просьбой помочь мне, потому что по родству. Мои родители из Украины, по родству до начала полномасштабной агрессии я имел на это право. Но вы знаете, всегда же вот эта лень, да, когда у тебя прекрасная работа, которую можно назвать работой твоей мечты. То оборудование, о котором ты мечтал, оно у тебя есть. Та команда, те люди, с которыми ты хотел работать, тебе дали возможность их набрать. Что на работу ты не ездишь, а ходишь пешком, без использования всякого транспорта. Для Москвы это не совсем типичная ситуация, вообще для крупных городов. О том, что рядом река, о том, что рядом место, где отлично ты катаешься на велосипеде, о том, что твоя заработная плата, что уж скрывать, она превышает заработную плату среднюю в европейских странах, я имею в виду ту заработную плату, которую получают врачи. Да еще так на порядочек превышает. Вот поэтому, ну, потом, потом, потом, а потом началась война.

Что было самым трудным в переезде — неформально, а по-человечески?

— Ну, дети, конечно. Дети, потому что это действительно тяжело. Тогда, когда одному ребенку только что исполнилось 5 лет, потом 10 лет, постарше — еще 13 лет, и ты их везешь от достатка, от устроенной жизни, везешь на машине, куда загружено кофейное оборудование, сковородки, какие-то кастрюли. Ты везешь их, чтобы стать беженцами, чтобы девочки мои стали беженками. Это, пожалуй, самое тяжелое. И, конечно, здесь у меня полная была поддержка, она есть со стороны моей жены, которая считала и считает также, что так невозможно продолжать, что надо быть в Украине. И вот только благодаря тому, наверное, мы так цеплялись друг за другом, буквально и фигурально, мы выдержали это время. Первые полгода мы же просто ждали: дадут нам статус беженцев, международной защиты, или нет. Если не дадут, значит депортация в Россию, а там меня уже как бы ждут, конечно, с простертыми объятиями.

Но это был нелегкий период. Вот, нелегко то, к чему ты шел, в общем-то, значительную часть своей жизни, просто бросить и уехать. Но, как бы, другого выхода нет, и мы считаем — мы, здесь я говорю, я и моя жена — мы считаем, что это было единственное возможное правильное решение.

Вы сейчас находитесь в Киеве вместе с семьей?

— Не все так просто, потому что Украина, мягко выражаясь, не приветствует людей с российскими паспортами. Это все объяснимо и понятно. Никаких обид здесь нет и существовать не может, поскольку мы — граждане страны-агрессора. После того, как я получил международную защиту, мне выдали специальный документ для перемещения по типу паспорта, с такой же биометрической защитой, только называется это Travel Document, признанный Европейским Союзом. То есть с ним я ездил, опять же, меня приглашали. Позапрошлом году я преподавал в Швейцарии на курсах постдипломной подготовки травматологов, ездил в Германию, ездил в Италию, еще где-то в Греции я с ним был. А в Украину нет. В Украину надо получать визу. И у меня были отказы в получении визы, несмотря на множество приглашений со стороны больницы, коллег.

Но я добивался, в итоге я получил визу. По визе я ездил в Украину в течение года. Потом в новой визе мне было снова отказано. Ну, в общем, вот теперь у меня есть возможность здесь находиться дольше, но у моей семьи такой возможности нет. У моей жены и детей вид на жительство в Эстонии. Они ходят в эстонскую школу. Мы очень благодарны Эстонии за приют. Просто очень благодарны за эту международную защиту, на самом деле. Дети счастливы, они болтают на эстонском языке, особенно младшая — вообще без всяких проблем. Потому что в ее классе никто не говорит на русском языке, а преподавание всех предметов — на эстонском. Поэтому девочек в этом плане все хорошо. Но я не знаю, мы бы очень хотели — жена и я — чтобы мы были здесь, в Украине.

Но вот так вот пока не получается. И уже старшей дочери не 13 лет, а 16 лет, и уже тяжелее уговорить ее. Но стараемся видеться часто. Тот старый документ международной защиты, он подразумевает, что значительную часть времени я нахожусь в Эстонии. Поэтому я считаю дни, и вот так вот балансируем.

Чем вы занимаетесь в Украине?

— Моя, собственно, деятельность, работа, в том числе и волонтерская, прежде всего волонтерская в Украине, она по нескольким направлениям. Допустим, скоро будет три недели, вот как я опять приехал в Украину, но пока в военном госпитале я не был. Почему? Потому что в моем, туда, куда я езжу, с 2013—2023 года. Потому что в другой клинике у нас проект такой уже больше связанный с государством, там идет разработка программы. Потому что вот эта помощь раненым — это же не одна операция, это операция, реабилитация, возврат и так далее. И, по сути дела, надо составлять дорожную карту для разных ранений. Вот этим я сейчас занимаюсь, параллельно как бы оперируя пациентов с разной патологией.

Ну а так, конечно, с 2023 года я был в госпитале пограничников и, неправильно говорят журналисты, я не спасал жизни раненым, поскольку жизни эти уже спасены в прифронтовых госпиталях. Но нам приходилось и приходится, и я вернусь туда, заниматься спасением конечностей. Тогда, когда доминируют минно-взрывные ранения, а это часто не повреждение одной, допустим, руки или ноги, а чаще ноги, потому что на мину все-таки наступают. Хотя сейчас много очень сбросов с дронов, но тем не менее, повреждаются обе нижние конечности. И вот, допустим, одно оторвало, там ампутация, а другое — тяжелейшее повреждение.

И вот если бы была повреждена одна конечность, то, может быть, экономия времени и счастливую жизнь пациента, лучше было бы сделать ампутацию и хорошее протезирование. Но одной ноги уже нет. Осталась одна, и человек за нее держится. И мы за нее держимся, и вот восстанавливаем. То есть программа хирургического лечения и реабилитации — это одно направление. Собственная работа с ранеными — это второе направление. Преподавание боевой травмы, медицины боевых повреждений — это третье направление. Обычная травматология. Мы в этом году уже проводили курсы в Ужгороде просто для травматологов Украины.

Ну, и четвертое направление, которым командует моя жена Вера Волна, — это сбор помощи для госпиталей, которые работают с ранеными — украинские госпитали. Для этого организован фонд. Мы собираем, она там собирает деньги, там нет людей, которые получают заработную плату, нет каких-то процентов отчислений. Это все волонтерство. Сколько пришло средств, столько ушло в Украину. А здесь Ассоциация травматологов уже распределяет, закупает требуемый инструмент, оборудование, расходные материалы и распределяет по больницам. Это чтобы было понятно. Вот эти четыре направления, которыми я занимаюсь.

И, пожалуй, главное из них все-таки преподавание, потому что я посчитал, что не менее, это с 2008 года, не менее полутора тысяч украинских травматологов слышало мои лекции. И если каждый из них хотя бы 10 пациентов в год вылечит правильно, а речь идет о том, что это гораздо больше, чем 10, я за свою жизнь столько не вылечил и никогда не вылечу, поэтому преподавание — это больше. Хирургия, да, я помогаю конкретному госпиталю, конкретно моим друзьям. Мы планируем на октябрь этого года большой семинар, двухдневный — боевая травма в Вильнюсе для трех стран Балтии. Потому что политики должны готовиться, политические, военные должны быть готовы к войне. По-военному мы должны быть готовы к боевой травме. Мы очень надеемся, что Россия не начнет войну против Европы, против стран Балтии. Но эти навыки лечения тяжелейших травм они нужны и в мирной жизни. Поэтому вот то, что мы наработали, оно уже выходит за пределы Украины.

Вы оказались в эпицентре боли и лечите последствия войны непосредственно своими руками. Что вы сами при этом чувствуете?

— Я стараюсь, настолько насколько это возможно, не знать личную историю пациента, которому я буду помогать в составе хирургической бригады. Естественно, поскольку в госпитале я волонтер, я буду помогать в составе бригады. И я не хочу, чтобы… Потому что я очень близко это все переживаю, и я не хочу, чтобы мои переживания они каким-то образом сказывались на том, что я делаю. Врач не должен быть эмоциональным в операционной. Поэтому часто я все истории слышу, слышу только потом. Иначе у меня большая часть моей карьеры, естественно, за плечами, уже позади. Но тем не менее я не думал, что я так буду это чувствовать, все. Чувствовать, что я гражданин страны-агрессора, чувствовать свою ответственность за то, что происходит с этими ребятами, с этими молодыми парнями, как правило. Все эти истории достаточно тяжелые.

Когда ты помогаешь оперировать раненого из Одесской области, из тех мест, откуда родом мои предки, да, а потом узнаешь, что он раненый с переломом бедра семь суток лежал там где-то в посадке и выжил совершенно случайно — это, конечно, тяжело воспринимать. Тогда, когда есть раненый, которого, помимо ранения конечностей, ранение грудной клетки, потому что русские его добивали и посчитали, что они его добили, как бы он остался жив. Мне как человеку с российским паспортом это тяжело воспринимать. Тогда, когда я вижу молодого человека, его 19-летнюю жену, которому оторвало кисти и у которого нет одного глаза. Оторвало кисти — это просто как бы не поесть, не в туалет сходить, мужчина не может нормально как бы, ну это… И вот эта 19-летняя девочка за ним ухаживает. И я понимаю, что это мои соотечественники отняли у них нормальную счастливую жизнь, возможность работать, возможность иметь много детишек, возможность ездить куда-то. То есть то, что мы называем жизнью, это молодые люди. То, конечно, я переживаю.

Это те чувства, которые я все-таки не испытывал, находясь, работая в России. Почему? Потому что, работая в России, я помогал людям, к травмам которых я никогда не был причастен. А в Украине я чувствую себя причастным к каждому боевому ранению. Да, это какие-то микрограммы моего участия, но как человека, который, в том числе это все допустил, будучи россиянином, я за это отвечаю, я к этому причастен. Поэтому мои переживания нельзя сравнить с теми, которые были в России.

Тоже Хемингуэй говорил где-то, что молодой врач и молодой священник, они с одинаковым энтузиазмом начинают свою работу. Но потом этот энтузиазм и у священника, и у врача сменяется профессионализмом. И если он не сменяется, то тогда это плохой священник или плохой врач. В России я не отвечал за то, что случилось. Я протягивал руку помощи, основанную на моем профессионализме. Здесь, в Украине, я ответственен за происходящее.

Вы говорили, что лечите всех, независимо от гражданства. Если бы в России было безопасно для вас, лечили бы тех, кто пришел в Украину с оружием?

— Я думаю, что нет. Я бы… Ну, это очень гипотетический вопрос. Я бы избегал работать в тех местах, куда поступают раненые на войне, но это совершенно гипотетический вопрос. Я поэтому и уехал, в том числе из России, потому что для меня это было невозможным. Поэтому нет, я не могу себя представить в этой ситуации постольку, поскольку еще раз повторюсь, именно в том числе. И поэтому я уехал.

Какая обстановка сейчас в Киеве и чувствуется ли ожидание положительного исхода мирных переговоров?

— О, да, конечно. Во всех разговорах с моими друзьями, моими коллегами. Нет веры в это, но есть надежда. Надежда всегда есть у человека, потому что есть громадная усталость от войны. Но вот только не надо путать усталость с желанием капитулировать. Желания капитулировать у людей нет. Украинцы будут защищаться. Они даже говорят, что мы не воюем, мы защищаемся. И будут защищаться столько, сколько будет можно. Но, конечно, всем хочется, чтобы это все остановилось, чтобы прекратился этот бесконечный поток раненых, чтобы не бомбили нас. Но не для того Украина сражается больше трех лет, чтобы сейчас неожиданно капитулировать. И, честно говоря, президент США для того, чтобы капитулировать украинцам, не нужен. Это можно было бы сделать и без него. Сумеет ли Трамп договориться с Путиным на каких-то приемлемых для нас, для украинцев, условиях? Я далеко не уверен. Но надежда на это есть.

С какими эмоциями в последние месяцы вы наблюдаете за действиями Трампа?

— Мне кажется, что он ведет себя не так, как должен вести себя президент великой страны. Для меня Соединенные Штаты Америки — это великая страна. Я понимаю, что там есть недостатки, но все-таки это великое во многих отношениях. Это великая демократия, это страна, где свобода имеет значение, это не пустые слова. Это страна с лучшей экономикой в мире, это страна, где живет множество моих друзей, американцев. Есть и те, кто эмигрировали, но у меня много друзей, которые просто… Они вот американцы по-своему. Поэтому у меня надежда, скорее, даже уже не на Трампа, у меня надежда на Соединенные Штаты Америки, что все-таки Штаты очнутся и увидят, что с ними вытворяет Дональд Трамп. Но вот по всем позициям мы-то, конечно, вглубь Америки не заглядываем. Нас интересуют прежде всего его внешнеполитические усилия. Пока они безрезультатны, скажем так.

Как вы сейчас воспринимаете Россию? Что вы в ней потеряли, а что от нее сохранили в себе?

— Вся моя предыдущая карьера была прелюдией к тому… Это была подготовка к тому, что я делаю здесь и сейчас, в Украине. Ту Россию, которую я видел, ту Россию, развивая травматологию. В России у меня была и премия Кузбасса за внедрение новых технологий в травматологии, ортопедии. Вид то. Меня же приглашали преподавать за рубеж, и приглашают не потому, что мой английский прекрасен — он ужасен совершенно — потому, что те технологии, которые мы внедряли иногда раньше западных наших коллег, они оказывались интересными, и наш опыт оказывался интересным. И я был уверен в конце 90-х, я был уверен в нулевых годах, но, может быть, до Грузинской войны еще надежда существовала. Да нет, наверное, даже еще до оккупации Крыма она существовала у меня. На то, что Россия пойдет европейским путем, на то, что Россия будет частью Европы. Теперь этой страны уже нет.

Я понимаю, что в России есть нормальные, адекватные люди. Они вынуждены сегодня молчать, чтобы не оказаться в тюрьме. Славлю тех людей, которые пошли на все и оказались в итоге в тюрьме. Это такие, как Горин, такие, как Скоб, такие, как обмененные наши политики и, наверное, гражданские активисты, как там Саша Скочеленко, допустим. То, что вот там сейчас за границей, — это не моя Россия. Это та страна, которой я хочу поражения. Я хочу, чтобы она перестала нести угрозу миру. Каким образом это произойдет, я не знаю. Вплоть до дезинтеграции. Мне кажется, что это не проблема для России. Наоборот, одна из проблем — это то, что Россия остается империей. И вот ее эти размеры, многонациональность с таким внутренним полунацизмом по отношению к так называемым малым национальностям и малым народам — это один из пусковых моментов вот этой фашистской деградации, которая происходит сегодня, и реального нацизма, реального геноцида, который россияне, русские устраивают здесь, в Украине. И поэтому нет. Той России, где я купался в речке и внедрял новые технологии, — той России больше нет.

Как вы считаете, отражается ли война на качестве здравоохранения в России? Или все еще впереди?

— Давайте общими словами буду говорить о том, что происходит в терапии онкологических заболеваний. Прежде всего, это катастрофа. Почему? Потому что терапия онкологии, лечение онкологии сегодня — это сочетание, как правило, химиотерапии, хирургического лечения, потом снова химиотерапии или радиотерапии. Так вот, препараты для химиотерапии должны быть эффективными, должны быть назначены в конкретные сроки, продолжительность лечения должна составлять строго определенное время, а с ними есть перебои. Это значит, что все схемы общепринятые они рушатся, и ничего хорошего как бы не происходит.

В том же, что касается здравоохранения в крупных городах, ну, пока все нормально. Единственное, что эти раненые «сво», так называемые, они занимают не просто койко-места, они требуют к себе особого отношения, хамят там. Такие вещи, которые неприятные, которые тоже сказываются. Ну, а главное-то что? Главное-то то, что денег становится все меньше и меньше. Поэтому хорошая технология — это деньги — становятся в государственных больницах все менее и менее доступными. Частные клиники, наоборот, они идут вверх, потому что они находят возможности, находят, изыскивают за дополнительные большие деньги что-то найти. Но ведь многим россиянам, обеспеченным сейчас, не выехать для лечения за пределы страны, поэтому они посещают частную медицину. Поэтому, опять же, говорить: государственная медицина стагнирует резко, частная медицина растет для богатых. То есть вот это разделение между богатыми и даже не бедными, а обычными людьми, оно становится все больше и больше, и эта пропасть все глубже и глубже.

Как изменилась ваша картина мира за эти три года? И что изменилось в вас?

— Я все-таки, так как значительную часть времени я нахожусь без семьи, без детей, с которыми я бы хотел быть сейчас, то для меня все больше и больше… Ну, приходит понимание, что семья — это главное. Но в то же самое время и война — это тоже главное. Поэтому у меня очень много разочарований. Не просто много, а колоссальное количество разочарований в тех людях, кого я считал своими друзьями, кого мы с женой считали семейными друзьями. У меня очень много разочарований в том, как ведут себя политики в других странах. Но это пес с ними. Только на Украине это плохо сказывается. А вот разочарование в людях, пожалуй, это главное.

Я, допустим, совмещал на кафедре травматологии. Заведует кафедрой травматологии профессор, он член Кор сейчас. Я ему благодарен, в свое время, когда у меня были трудности, он мне помогал. Он сам родился в Умани — это Черкасская область. Первое свое образование медицинское, фельдшерское он получил здесь, в Украине. Его материнский язык, на котором с ним говорила мама, — это украинский язык. Он владеет мовой в совершенстве. Он поддерживает специальную военную операцию, так называемую. Большая часть кафедры, среди которых достаточно выходцев из Украины тоже, они поддерживают войну.

Главный травматолог российской армии родился под Ивано-Франковском, в небольшом селе. Его родители до сих пор живы и живут под Ивано-Франковском. Я думал, что Володя уволится с началом войны в 2014 году, но он, наоборот, растет. Он уже генерал, он главный травматолог российской армии, подчеркну. Разве это не разочарование? Это образованные люди, это умные люди, это люди, которые достигли успехов не только в медицине. Это люди, которые читают книги до сих пор, бумажные. Люди, которые ходят в театры, на концерты. Но они поддерживают войну. Для меня главным является то, что Украина держится, то, что украинцы не сломались, то, что наш дух не сломлен. Но это слабое утешение на фоне того, сколько людей погибло и сколько людей травмировано, тяжело травмировано.

Как вы себе объясняете то, что так много россиян поддерживает войну?

— Это очень многофакторная вещь. Прежде всего, почему украинцы, допустим, этнические украинцы, родившиеся здесь, почему они поддерживают войну? Наверное, потому что вот эта имперскость, так называемая, — это не пустые слова. Для украинцев для многих продвинуться куда-то — это значило уехать на территорию Российской Федерации, в Москву, в Санкт-Петербург, когда-то в Ленинград продвинуться. Украинофобией поражены не только этнические россияне, но поражены многие, которые живут в России.

Ведь Путин пытался завести вот этот такой нацизм, завести, я имею в виду, как завести машинку, да? Он пытался это сделать несколько раз. Я великолепно помню историю с бронзовым солдатом — это какой у нас год, 2006—2007 в Эстонии, когда там кричали опять, что прибалты, прибалты — это тоже как бы говорят страны Балтии, но вот именно так, это оскорбительно — прибалты, там без нас жить не могут, попытались там спровоцировать беспорядки, в общем, там даже погибший один был в Таллине, но не получилось, русских, россиян, это не зацепило. Потом вот эта короткая война с Грузией, но тоже как-то, тоже как-то не зашло, особенно потому, что ну как-то, я не знаю, не получилось.

А вот с Украиной получилось, потому что для среднего россиянина, даже для образованного россиянина, украинец часто — это такое… то вот такой же, как ты, у которого язык почти такой же, хотя он совершенно другой, и правила другие понять сложно, и по духу, в общем, другой язык, и борщ… Вот, у меня… Не придумали вообще, это, может быть, наш борщ, и гопак они танцуют, песни у них такие хорошие. Но только заходит разговор о том, что у украинцев другая история, что, может быть, им Шевченко не может быть, точно более люб, нежели Пушкин. Вот тут все вот это и начинается. «Да какое они имеют право», «да как они могут сносить памятники», «да как они могут уважать?» Вот этого, вот этого. Но за этим же не стоит то, что вот этот говорящий об этом россиянин так он ценит и любит Пушкина. И каждый вечер берет томик из собрания сочинений Александра Сергеевича и перечитывает. А главное, нет понимания, что это не твое собачье дело, что это другая совершенно страна. Они по-другому рассматривают свою историю.

Они всегда были на границе империи. У них очень много от Австро-Венгрии, очень много от Польши, да, что-то от Российской империи. Это же по-разному. Российская империя угнетала украинцев. Сколько раз был запрещен украинский язык? Десятки раз, начиная вот с 16—17 столетий на территории современной Украины. Кстати, вот в той же Эстонии к империи как таковой отношение другое, потому что там империя, наоборот, поддерживала местное население, считая их форпостом в борьбе с той же Швецией, с другими крупными государствами. Ну, вот эстонцы очень толерантно, как мне кажется, относятся ко времени империи. Советское они ненавидят, а к империи относятся неплохо. Украинцев, наоборот, украинцев всегда угнетали. И вот поэтому вот эта украинофобия она живет в нас, она живет в обладателях российских паспортов. Если об этом задуматься, то вот эти частички можно найти.

Путин талантливо это все расчесал. Это продолжалось годами, талантливо на этом сыграл. Поэтому сейчас вот эта ненависть в тех, кто воюют, и те, кто поддерживает войну, она не имеет какого-то этнического происхождения. К этим же страдают и те, кто вообще… Все воюют люди разных национальностей России. Но украинофобия — это серьезно. Вот это зашло, это зашло, это получилось, и это и есть.

Чего вы боитесь?

— Я боюсь, что мои девочки, дочери не найдут себя в новом мире, в этом мире, из которого мы уехали из России, и они не смогут как-то найти себя в Европе, в Эстонии, может быть, в Украине, если все-таки у нас получится уехать. У меня нет никаких объективных оснований для этой боязни, но… Я чувствую свою ответственность за то, что я это сделал, за то, что мы с Верой уехали оттуда. С одной стороны, мы понимаем, что жить там совершенно невозможно — для них, прежде всего, а с другой стороны, я просто боюсь за них, и все.

О чем вы мечтаете?

— Чтобы кончилась война.

Можете себе представить, что когда-нибудь снова приедете в Россию?

— Нет, не представляю. И не хочу представлять, и не приеду. Хотя известный герой говорил «Never Say Never», но это не касается моих взаимоотношений с Россией.