Андрей Суслов: «Тысячи людей, прошедших «СВО», получили опыт убийства»

Андрей Суслов — доктор исторических наук, специалист в области истории сталинизма и политических репрессий. Родился в Перми в 1961. 37 лет преподавал в педуниверситете, был членом правления Пермского Мемориала. Более 20 лет руководил «Центром гражданского образования и прав человека». После начала войны, взвесив все риски, из России уехал: «Для меня не рисковать — значило замолчать. И не видеть того, что происходит».

О том, как сталинизм прорастает в сегодняшнем дне, и почему палачи оказались в более привилегированном положении, чем их жертвы, Андрей Суслов говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Я Андрей Суслов, мне 63 года, почти всю свою жизнь я прожил в Перми. 37 лет я работал в Пермском государственном педагогическом университете. Я профессиональный историк, доктор исторических наук, занимался историей политических репрессий в Советском Союзе, был членом правления пермского «Мемориала», более 20 лет я руководил некоммерческой организацией «Центра гражданского образования и прав человека» — это просветительская организация, которая занималась гражданским образованием и образованием в сфере прав человека.

Почему для вас было важно заниматься гражданским просвещением?

— Стало ясно, что мало говорить о истории репрессий и нарушениях прав человека в прошлом, стоит также посмотреть и на то, как обстоят дела с правами человека сегодня, как сделать так, чтобы права человека соблюдались.

У общества был запрос на то, чтобы лучше знать свои права?

— Запрос у общества на это был всегда. Я начал этим заниматься в начале 2000-х, и как раз тогда, наверное, был пик интереса к этому. Мы работали по большей части с учителями, но также работали и с другими категориями людей: с журналистами, с милиционерами, с сотрудниками Федеральной службы исполнения наказания. У учителей был интерес и к самой теме, и к возможности использовать эти знания в своей профессиональной работе, в том числе методические приёмы, которые мы им предлагали. Со временем в образовательных учреждениях, в школах, в техникумах к этому стали относиться не так позитивно, как в начале 2000-х годов, а, допустим, к концу 2010-х годов уже очень и очень подозрительно. Возможности участвовать в наших семинарах у учителей становилось все меньше. А что касается полицейских и сотрудников ФСИН, то они всегда могли прийти на наши семинары только по приказу, а после 2014-2015 года это стало проблематично — уже тогда начали выстраиваться эти барьеры. Я думаю, что интерес у них был. Когда они приходили по приказу в аудиторию, им казалось, что сейчас будет скучная лекция вроде политподготовки, но оказывалось не так, и по ходу нашей коммуникации проявлялся их интерес.

С чем связано нежелание государства, чтобы бюджетники и силовики получали гражданское просвещение?

— По всей видимости, это боязнь того, что через эту деятельность люди будут внимательнее относиться к ним, от чего они могут потерять власть. Хотя из тех, кто занимается правами человека или обучает им, никто не участвовал непосредственно в политике. То есть непосредственные угрозы для власти люди, которым этим занимаются, никогда не представляли, но, видимо, это была опосредованная боязнь.

Почему вас как историка заинтересовала именно тема политических репрессий в Советском Союзе?

— Я писал кандидатскую по межпартийной и внутрипартийной борьбе на Урале в 1920-е годы. Тема докторской, по которой у меня больше всего написано и статей, и даже книга есть — это спецконтингент в Пермском крае в 1929-1953 годах. У меня почему-то тогда сложилось впечатление, что об этом не так много известно, поэтому стоит это исследовать и донести как до научного сообщества, так и до более широких масс. Напоминаю, что это начало 2000-х годов. Я старался показать в своем исследовании, что спецконтингент — то есть заключенные, спецпоселенцы, трудармейцы, проходящие фильтрацию, военнопленные — составляли особую социальную группу людей, своеобразное квазисословие, которое было лишено привилегий в Советском Союзе. Сталина вел борьбу за удержание личной власти, и это отчасти сочеталась с социальной революцией, которую он начал. В ходе этой социальной революции был уничтожен целый социальный слой — «крестьянство». Советское общество стало квазисословным, то есть фактически откатились почти что к феодальной структуре общества. Сословия отличаются друг от друга тем, что получают те или иные привилегии от власти, а спецконтингент был лишен всех привилегий, и эта конструкция позволяла Сталину особым образом выстраивать свою систему власти.

Какую травму нанесла политика Сталина стране?

— Тут очень много травм разного рода. Было физическое уничтожение миллионов людей, формирование привычки подчиняться истукану власти, привычка к выстраиванию репрессивных систем и использование репрессий как механизма управления, что мы сейчас и видим. Все это так или иначе прорастает в сегодняшний день.

Почему прошлое, которое пытались отрефлексировать в конце 80-х и начале 90-х годов, вновь прорастает?

— К сожалению, реформаторы начала 90-х годов много что не сделали. Непропорционально большое внимание уделили экономике и экономическим реформам, недоглядев при этом за другими сферами. В сфере политики не сформировались те институты, которые позволяли бы удерживать демократию, а важнейший институт в демократии — это суд. Суд не смог закрепиться в качестве третьей власти, что стало очень существенной недоработкой. Если мы вернемся к той теме, с которой начали, то есть к памяти политических репрессий, то в большей степени получилось так, что эта память стала памятью о жертвах, а не памятью о преступлениях. По разным причинам не было организовано фактически никаких судов над КПСС, не были осуждены те, кто творил политические репрессии как при Сталине, так и после него, остался почти не реформирован институт секретной службы, то, что раньше было НКВД, а потом стало КГБ и ФСБ. Этот репрессивно-карательный инструмент сумел сохраниться, и сейчас он успешно используется новой властью.

Есть мнение, что нельзя ворошить прошлое, иначе это приведет, например, к новой гражданской войне. Согласны?

— Палачи должны быть осуждены. Я ведь не говорю о том, что, допустим, если они умерли, то надо их вытащить из могил и развеять их пепел над океаном. Или, если кто-то еще жив, то надо произвести над ними экзекуцию. Важно, чтобы общество понимало, что все преступные действия должны быть осуждены. То есть это должно получить как негативную моральную оценку, поскольку нельзя творить такие вещи, так и юридическую оценку, потому что для многих людей это важно. Сейчас оказывается так, что ветераны НКВД, те, кто фактически был палачами, спокойно доживают до своей старости, получают повышенную пенсию, гордятся своими наградами, от чего они в более привилегированном положении, чем их жертвы. Это очевидная общественная несправедливость, которую все-таки стоит преодолеть, чтобы это не повторялось. И, кстати, я думаю, что с этим в том числе связаны попытки власти и органов переиначить подход к истории политических репрессий, чтобы сделать ее окончательно памятью жертв, и убрать из народной памяти тот факт, что это была преступная политика как государства, так и конкретных людей.

Как война изменила вашу жизнь?

— Я воспринял это как немыслимое событие. Всегда говорилось, что война — это плохо. Я думаю, что Леонид Ильич Брежнев в этом смысле был абсолютно искренним политиком, когда продвигал политику разрядки. Он как фронтовик искренне не хотел войны. Я не сомневаюсь, что в детстве Владимиру Путину рассказывали о том, что война — это плохо, а мир — это хорошо. Если бы старшее поколение и поколение ветеранов понимали всю глубину того, что случилось, то они были бы в шоке. Я был шокирован, для меня это означало, что мир изменился, что все будет очень плохо. Собственно, так оно и есть.

Как историк вы предполагали, что эта война может произойти?

— Во-первых, я не думал, что политическое руководство страны дойдет до этого античеловечного шага, а во-вторых, на мой взгляд, даже если посмотреть на это с другой стороны, с политической, то это все равно было ошибкой. Это глупое желание — за несколько дней дойти до Киева и сместить законно избранную там власть. Сам этот процесс показал, что это было политической ошибкой, что будет стоить очень многого руководству страны, а последствия будут очень и очень печальными.

Почему вы решили уехать из России?

— Я взвесил, насколько то, что я делаю в России, то есть просвещение в университетских аудиториях, может приносить пользу, а с другой стороны, насколько велики риски. В середине 2022 года, после принятия поправок к разным законам, ужесточившим российское законодательство, стало ясно, что за слова можно получить весьма и весьма увесистый срок. Так как я работаю в разных аудиториях со словами, то этот риск точно был. Плюс был риск получить обвинения в сотрудничестве с разными нежелательными организациями. Не важно, что это было в прошлом, так как мы понимаем, как сейчас составляются эти дела. Если я не хочу рисковать, то значит я должен фактически замолчать и сделать вид, что не вижу того, что происходит. Этот анализ привел меня к тому, что надо уезжать.

Отношения между Россией и Украиной смогут восстановиться в будущем?

— В далеком будущем это возможно. Мы можем посмотреть на историю и увидеть, как государства долгие годы, даже столетия воевали друг с другом, но потом их отношения восстанавливались. Допустим, отношения между Германией и Францией, которые постоянно воевали друг с другом, сейчас вполне неплохие. И есть масса других примеров, показывающих, что такое возможно.

Что дает вам надежду?

— Как историк, я знаю, что все может довольно быстро измениться. Да, может и не измениться, бывает и так, но история непредсказуема. Режим может поменяться буквально в считанные годы, хоть и не в один день. Допустим, умер Сталин, прошло несколько лет, и режим, конечно, остался далеко не демократическим, но все-таки произошла либерализация. Или в середине 80-х годов кому-то приходило в голову, что через несколько лет все так сильно поменяется, что страна станет демократической? То есть все может происходить довольно быстро, и люди могут менять ситуацию.

Кажется, что многие в России спокойно приняли войну. Или нет?

— Мне кажется, неспокойно. Люди просто включили механизмы психологической защиты. При изменении ситуации люди все-таки будут склонны к тому, чтобы поддержать либерализацию режима. Уж за Путина-то они точно не будут стоять, и это показывают некоторые современные примеры. Как много людей вышло защищать Путина во время мятежа Пригожина? Да не было таких! Как много людей пошло защищать Коммунистическую партию при развале Советского Союза? Не было и таких! Для этих людей, скорее всего, ситуация тоже тяжелая, но они не готовы идти на баррикады, как и большинство. Это не национальная черта, а скорее совокупность складывающихся обстоятельств. У Ричарда Пайпса было что-то о том, что русские, дескать, туго пеленали детей, отсюда у них готовность к рабству. Нет, конечно, это не так.

Что ждет Россию?

— Точно не будет легко. Сегодняшняя ситуация усложнила многие вещи совершенно разного порядка. Это касается и деформации в экономике, и деформации в политике, в области культуры, в образовании, и деформации морали. Всех их потом нужно будет с трудом преодолевать, что будет очень тяжелым процессом.

Что вы называете деформацией морали?

— Самое простое — это привычка к насилию и решение с помощью него разных проблем. Это идет и со стороны властей — репрессивное законодательство применяют самым жестоким образом, выносятся очень жестокие приговоры, на смерть отправляют тысячи людей — и в более низких сферах. Огромное количество людей прошли через так называемую «специальную военную операцию», получили опыт убийства и опыт жизни в абсолютно экстремальных условиях. Безусловно эти люди, приходя в обычную жизнь, будут нести с собой этот негативный опыт. Мы уже сейчас видим поступки отдельных ветеранов, вернувшихся в мирную жизнь, а этого будет больше. Мы имели подобные примеры и после окончания Великой Отечественной войны с гигантской волной послевоенной преступности, мы видели это после окончания Первой мировой войны — тогда был всплеск разного насилия, не только революционного. Плюс к этому появились абсолютно нетолерантные нормы отношений в обществе на уровне образования, да и в других сферах. Все это я и называю деформацией морали.