Алексей Бачинский: «Отец посадил Чикатило. Сын сажал по Болотному делу. Прокурор делал карьеру за счет чужих жизней»

Алексей Бачинский — журналист, специализирующийся на судебных процессах по политическим делам. В интервью он рассказывает об «эффекте включения» при освещении репрессий и о давлении, с которым столкнулся сам. Бачинский вспоминает детали «Болотного дела», рассуждает о механизмах нормализации войны и об истоках гомофобии в России.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Алексей Бачинский, я работаю журналистом в России с 2013 года в заблокированном издании «Каспаров.Ru». Сейчас я нахожусь в Пруссии, но вообще мы живём в Бургасе, это город в Болгарии, а сам я из Москвы. В основном я работал как судебный журналист. На протестах я тоже работал — делал съёмки, фотографировал, видео не снимал, но писал материалы. Однако, в основном, я работал именно на судах. Думаю, не ошибусь, если скажу, что был почти на всех заседаниях по «Болотному делу», за редким исключением. То есть, каждый день я ходил на суды, а дальше это продолжилось — просто уже по другим политическим делам в России. Такова была моя основная работа.

Вы освещали события на Болотной. Что вы вынесли из опыта работы журналистом на протестах?

— Это очень комплексный вопрос. В принципе, я пришел в журналистику во многом благодаря протестам, начиная с 2011 года, и событиям на Болотной площади. По первому образованию я журналист, а именно тележурналист. Как ни странно, но когда я поступал учиться, я уже точно знал, что не буду заниматься тележурналистикой из-за понятных обстоятельств политической ситуации в России, поскольку у меня были оппозиционные взгляды. Когда случилась Болотная, я как раз заканчивал университет и думал, куда идти работать. Для меня это стало своего рода краеугольным камнем: многие протестовали, многих задержали, арестовали больше 30 человек, и эти люди подверглись настоящим репрессиям. Как будто бы большинство людей про это забыло — выходили пости все, а ответили за это только немногие. Мой путь в журналистике начался с убеждения, что это нельзя оставить просто так, что нужно помочь людям, которые совершенно несправедливо оказались в СИЗО, а в дальнейшем некоторые из них попали в тюрьму или на принудительное лечение. Что я из этого вынес? Наверное, понимание, каково это — быть внутри ситуации, а не наблюдать за ней со стороны. Конечно, когда читаешь новости о таких событиях, это сильно ранит, трогает, злит. Но когда ты внутри, знакомишься с людьми, с родственниками тех, кто подвергся репрессиям, начинаешь воспринимать это как часть своей жизни. Этот эффект включения — то, что я вынес и пронес с собой до сегодняшнего дня.

Как функционировала судебная система в отношении обвиняемых по «Болотному делу»?

— Дело в том, что почти все люди, которые были задержаны в ходе протестов, получили два обвинения: участие в массовых беспорядках — это было у всех, и второе обвинение — применение насилия в отношении сотрудников полиции, которое предъявлялось только части людей. Причем в этом не было никакой обычной человеческой логики. Это не значило, что люди, которым предъявили обвинение в насилии в отношении сотрудников полиции, действительно его применяли — следователи просто решили, что так должно быть. В частности, эпизод «насилия» в отношении сотрудника полиции был у Артема Савелова, который просто стоял на акции. Когда полицейские цепочки начали с обеих сторон сдавливать людей, он оказался в первых рядах. Люди, которые не видели, что происходит впереди, продолжали давить, потому что на них давила полиция, и толпа становилась плотнее. В какой-то момент Артем начал падать, как и другие люди в первых рядах, и, падая, схватился за жилет сотрудника полиции. На видео, которые зафиксировали этот момент с разных ракурсов, видно, что он делал это случайно, и ни о каком насилии речи не шло. Он поднялся, что-то сказал полицейскому, извинился. То есть было очевидно, что он не собирался применять насилие. Тем не менее, ему было предъявлено обвинение в применении насилия к сотруднику полиции. Это при том, что в ходе митинга, когда ситуация начала становиться более опасной для участников, все, что пытался сделать Артем — это покинуть территорию. Мы знаем его участие в митинге почти покадрово.

Какая история в рамках «Болотного дела» вас больше всего потрясла?

— В целом по «Болотному делу» каждая история, вероятно, была по-своему ужасающей. Володя Акименков на момент попадания в СИЗО уже имел серьёзные проблемы со зрением, которые, естественно, только ухудшились. К счастью, после СИЗО он не попал в колонию, так как ему вменялась только статья об участии в массовых беспорядках, без второй статьи. В итоге ребята, проходившие по одной статье, были амнистированы. Тем не менее, он провёл в СИЗО значительное время и не сдался, он продолжил помогать другим политзаключенным после этого. Это действительно впечатляет. У него поразительный внутренний стержень: несмотря на то, что он сам прошёл через это, он постоянно видел подобные истории, но он не сдаётся и продолжает бороться, теперь уже в очень тяжёлых условиях.

Какое впечатление на вас произвели представители обвинения? Они были убеждены в своей правоте или просто исполняли приказы?

— По первой партии фигурантов «Болотного дела» прокурорам вообще было неинтересно происходящее: они плавали в материалах дела, было полное ощущение, что они и так знают, какой будет результат, поэтому могут особо не стараться. У меня не сложилось впечатления, что это были убежденные люди, хотя я лично ни с кем из них, конечно, не общался. Но создавалось ощущение абсолютного безразличия: они между собой шептались, шутили, занимались своими делами. Если что-то шло не так, если они ссылались на не те материалы дела, на которые должны были ссылаться по логике процесса, судья их поправлял. Если говорить о второй партии фигурантов «Болотного дела», то там прокурор был гораздо более грамотным, хотя и не в положительном смысле: он просто неплохо знал законодательство. Это был сын человека, который посадил Чикатило, то есть из достаточно известной семьи. Он отлично ориентировался в юридической системе России, но выбрал такой путь. Я думаю, это был шаг ради улучшения его карьеры и не более того. У меня тоже не сложилось впечатления, что он был убежденным человеком — он пытался делать комплименты адвокатам, показывать свою расположенность и нейтральность, но всё это было игрой. Естественно, он попросил жесткие сроки. Это, наверное, другой тип человека, который может существовать в этой системе — человек грамотный, но абсолютно беспринципный, просто строящий карьеру таким образом за счет чужих жизней. Здесь очень показательно, каким был отец и каким стал сын: один человек сделал добро, а другой — зло.

Как вы отреагировали на новость о гибели бывшего московского активиста Ильдара Дадина в рядах ВСУ?

— Мы были знакомы с Ильдаром. Я не скажу, что были знакомы близко, но, естественно, я тоже ходил на его суды. На момент, когда эти суды происходили, мы делали это посменно с моим коллегой — я не был единственным, кто освещал процесс. Но и с Ильдаром я был знаком, потому что трудно было не знать его, будучи включенным в московскую оппозиционную тусовку того времени. Сам я не был активистом, я был журналистом, но, естественно, знал наиболее активных активистов. Это логично, потому что круг таких людей был не сильно велик. Если на крупные оппозиционные мероприятия выходили сотни людей, а порой и десятки тысяч, то на какие-то маленькие акции, особенно когда стало ясно, что за участие в оппозиционных митингах будут сажать, выходили, может быть, тысячи человек, а активный костяк был еще меньше. Я думаю, что Ильдар был очень последовательным в своих взглядах, но для меня его путь — это не только путь героя, но и очень трагический путь. Я все время думаю о том, какую жизнь мог бы прожить Ильдар, если бы политическая ситуация в России была бы не такой. Молодой, сильный, умный, здоровый мужчина, который в итоге прошел через бесконечные задержания, пытки, тюрьму и погиб на войне на стороне Украины. Безусловно, он был последовательным в своих взглядах, но это очень печально, что человек с абсолютно пацифистских взглядов был вынужден взять в руки оружие и сражаться за свои идеалы.

Сталкивались ли вы с давлением, работая журналистом в судах и освещая протесты?

— Почти все журналисты, ну, может быть, даже все журналисты, кто работал в поле и снимал оппозиционные акции на регулярной основе, сталкивались с задержаниями: тебя тоже пакуют в автозак, приходят какие-то люди в штатском, которых запускают полицейские. Люди в штатском не разговаривают с тобой, отказываются предъявить какие-либо документы, но при этом снимают тебя на камеру, забирают у полицейских твои документы, фотографируют их. Полицейские изымают телефон и передают этим людям в штатском. Если у тебя с собой фотоаппарат, то его отбирают, вынимают из него карту памяти. Если ты успел спрятать карту памяти, например, в ботинок, то тебе повезло, если нет — ты карту памяти уже не увидишь. Соответственно, у этих людей оказываются все данные о твоей деятельности и твои паспортные данные. Любой журналист, снимающий протестные акции на регулярной основе, находится в базе Центра по борьбе с экстремизмом. До 2014 года издание не было заблокировано, и пресс-карта в целом действовала. Тебя могли задержать и отвезти в автозак, но это считалось частью твоей профессиональной деятельности как журналиста. Могли пригрозить административной статьей и тем, что не будут разбираться, но в целом до 2014 года людей с пресс-картой, как правило, выпускали через какое-то время. После 2014 года наше издание было заблокировано по решению Роскомнадзора, были суды по этому поводу, и уже есть решение Европейского суда по правам человека, что блокировка была неправомерной. Очевидно, что это никак не повлияло на российские власти. Более того, немного отвлекусь, но не могу это не сказать: на нашем суде по блокировке «Каспаров.Ru» представитель Роскомнадзора заявил, что: «Мы не ограничиваем права ваших читателей, потому что есть же VPN, и они могут обойти блокировку и читать вас. Мы не мешаем доступу к информации вашего издания». Я считаю это анекдотом. Зачем была нужна блокировка? Очевидно, чтобы не допускать распространения информации. После 2014 года предъявление пресс-карты заблокированного издания иногда все еще работало, возможно, потому что рядовой полицейский был не очень в курсе, что это за издание. Показали пресс-карту, на ней написано «пресса» — значит, может, не стоит связываться. Почти все мои задержания происходили так: заводят в автозак, морально давят. При мне активистов в автозаках не били, но я, естественно, слышал шум, когда меня не задерживали, и понимал, что происходит. Когда задерживали меня, этого не было, но грубо встряхнуть, потащить человека, заломать руки — да, безусловно, это случалось. В те годы журналистов могли продержать полтора-два часа, после чего обычно говорили: «Вы идите, активисты остаются».

Привлекались ли вы к административной ответственности?

— Это был процесс националиста Боровикова. Мы освещали не только политические процессы политзаключенных, но и любые процессы, в которых фигурант — это политик. Специально отмечу, что это не из симпатии к Боровикову, а просто такова работа журналиста. У Боровикова была своя группа поддержки, состоявшая тоже из националистов и очень разных людей. В какой-то момент эту группу поддержки решили не пускать в зал, и один парень начал возмущаться более активно, что отказываются допустить общественность на открытый процесс. Он делал это без хамства, просто более эмоционально, на что пристав дал ему кулаком в лицо. В результате этой ситуации, видимо, коллеги пристава испугались произошедшего и решили задержать вообще всех, кто пришел на процесс, чтобы как-то замять эту ситуацию. В итоге абсолютно все — я как журналист и группа поддержки — сидели в здании суда, а потом нас отвезли в ОВД. Мы хотели подать заявление о насилии со стороны сотрудника суда, после чего нас стали запугивать, что теперь мы станем фигурантами уголовного дела и что якобы это мы напали на пристава, хотя никто его пальцем не трогал. В итоге всем были выписаны административные протоколы, к счастью, не уголовные — протоколы о невыполнении законных требований пристава.

Вы изучали филологию и преподавали. Почему оставили карьеру в ВУЗе?

— Я изучал древнерусскую литературу, моя диссертация была связана с перепиской Ивана Грозного. Я, в общем-то, специалист по дипломатии XVI века — такая вот странная у меня карьера получилась. Я преподавал, когда учился в аспирантуре, это была обязательная часть обучения. После этого я надеялся остаться в вузе, но не могу сказать точно, как так вышло, я не уверен, но подозреваю, что первый закон о запрете ЛГБТ мог повлиять на эту ситуацию, потому что принять на работу с детьми человека, который не скрывает однополых отношений, уже тогда было сложным решением. Я не хочу ничего утверждать, но так получилось, что преподавать я не остался, хотя в науке продолжал работать. Я учился, защитил диссертацию в РГГУ — Российском государственном гуманитарном университете — и позже работал в научном проекте на базе РГГУ. Это произошло уже спустя несколько лет после защиты.

Почему вы уехали из России?

— Когда началась война, практически с первых дней, как только мы немного отошли от шока с Андреем, моим партнером и супругом, мы начали думать, что делать. Можно ли как-то еще оставаться в России? Могу ли я продолжать заниматься своей работой в России, или это становится критически опасно? Я с самого начала понимал, что будет трудно заниматься журналистикой, и даже если человек не занимается журналистикой, но открыто высказывает антивоенные взгляды, его риски повышаются. Возможно, это было не очевидно для всех людей с антивоенными взглядами, но, поскольку я долгое время был журналистом, я понимал, как развивается репрессивная машина и что наступит момент, когда репрессии станут массовыми. Уже можно было забыть о временах, когда политзаключенных насчитывалось плюс-минус 80 человек, вскоре речь пойдет о тысячах людей. Как я это понял? В последние годы моей работы мне довольно регулярно поступали звонки с угрозами. В целом, я к этому привык, но после начала войны они стали происходить чаще. «Мы знаем, чем ты занимаешься, но это хорошо не закончится» — примерно такие угрозы. Плюс регулярно на рабочую почту, как и моим коллегам, поступали письма с угрозами, что мы враги режима и что «мы все про вас знаем». Письма не воспринимались слишком серьезно, потому что мы получали их годами, но после начала войны их количество резко увеличилось. Телефонные звонки стали приходить буквально раз в несколько дней. У меня есть ощущение, хотя я не могу это подтвердить, что за этим стояли силовики, возможно, кто-то из Центра по борьбе с экстремизмом. Мы с Андреем быстро пришли к согласию, что нужно уезжать, но возникли различные препятствия. Вскоре после начала войны я оказался в больнице по причинам, не связанным с политикой, и в тот момент отъезд был невозможен. Позже у нашего близкого друга начались серьезные проблемы, и долгое время мы пытались убедить его, что ему нужно уезжать, так как его риски тоже были очень серьезные. Отъезд постоянно откладывался, мы рассматривали возможность получения гуманитарной визы для активистов и журналистов, но когда количество звонков с угрозами стало критическим, стало понятно, что ждать визы мы просто не успеем. Мы решили, что времени остается очень мало, примерно неделя по нашим ощущениям, и могут начаться серьезные проблемы. Я приехал в Болгарию в конце сентября 2022 года, Андрей приехал позже, через полтора месяца. В это время начали распространяться слухи, что могут закрыть границы. Мы и до этого считали такой сценарий возможным — слава богу этого не произошло — но тогда это усилило наши опасения, что мы можем оказаться в ловушке внутри России, и уже будет не до размышлений, нужно ли уезжать — просто у нас не будет выбора. Мобилизация способствовала этим слухам, что также повлияло на наше решение, но это точно не было первопричиной для нас. Мы экстренно искали, какую визу можно быстро получить россиянам и белорусам, так как Андрей из Беларуси. Визы других стран нужно было ждать полтора месяца, а Болграия была быстрее. Я не говорю сейчас о гуманитарных визах, потому что этот вариант дольше, и уже отпал к этому моменту. Болгария выдавала визу за неделю, а я получил свою за три дня.

Что вас удивило в работе европейских институтов с уехавшими российскими и белорусскими активистами?

— Я и мой муж Андрей подались в Болгарии на политическое убежище: я как журналист, Андрей — как активист из Беларуси и, соответственно, как член моей семьи. Поскольку я писал о Беларуси, это значительно увеличивает его риски как гражданина Беларуси. Столкнувшись с этой системой, я не могу сказать, что был удивлен, потому что знал, как система убежищ работает в России, и немного знал о том, как она действует в Европе, поскольку в свое время помогал уехать из России политическим активистам из Узбекистана, которые подавались на убежище в России. Соответственно, я уже понимал эту процедуру в целом, так как российская процедура во многом пересекалась на тот момент с европейской. Поскольку таким людям никогда не предоставляли положительных решений в России, единственным вариантом было как-то уехать, что представляло собой не просто шанс на нормальную жизнь, а возможность выжить для людей из Узбекистана и других стран Азии. Их спецслужбы похищали таких людей на территории Российской Федерации, поэтому вопрос выезда из России для них действительно был вопросом жизни и смерти. Иногда правозащитникам удавалось переправить их в третьи безопасные страны — европейские страны. Таким образом, в общих чертах я понимал, как устроена процедура запроса на убежище, но некоторые детали узнал уже только в Болгарии, когда мы сами начали проходить через это. Больше всего меня поразило, наверное, разделение семей по кейсам. Обычно муж и жена идут по одному кейсу. Если, например, один человек был политически активен, а второй просто жил своей жизнью, возможно, имел какие-то политические взгляды, он получает право на убежище как супруг или супруга. Здесь же два человека идут по отдельным кейсам, даже если у второго человека нет самостоятельной истории преследования. Следующим шоком стало узнать о том, как много отказов по кейсам политических активистов из России. Сейчас мы уже знаем, что в отношении белорусов действует такая же практика. Андрей, мой супруг, получил отказ. Люди получают отказы по делам при наличии косвенных рисков, которые я считаю серьезными в сложившейся ситуации, когда Россия — страна, ведущая агрессивную войну. Даже если риски у антивоенно настроенного россиянина косвенные и он сам не сталкивался с преследованием, мне кажется, это более чем весомое основание для предоставления убежища. Но даже если не говорить о косвенных рисках, в Болгарии агентство по делам беженцев отказывает людям, подвергшимся прямому преследованию и имеющим историю прямого преследования в России или Белоруссии, что выглядит необъяснимо. Трудно не увидеть в этом некоторую предвзятость, если честно. Кризис гуманизма виден хотя бы потому, что правые политические партии приходят к власти во все большем числе стран. Все чаще слышны настроения, что беженцев стало слишком много, и речь идет о беженцах из Сирии, Афганистана, и о беженцах из Украины. Что это, если не кризис гуманизма? Здесь, в Болгарии, я общался с людьми из других европейских стран, которые говорили мне, что будут голосовать за правых политиков, потому что им не нравятся беженцы. Эти люди знали, что я беженец. Это как минимум странно и говорит о том, что люди недооценивают проблемы тех, кто стал беженцем, и то, с чем они столкнулись дома. Наверное, люди как-то блокируют информацию о войне, о политических репрессиях. Я допускаю, что о политических репрессиях, в общем, часть людей может не знать, и, наверное, это нормально, потому что большинство людей сконцентрированы на жизни своей страны — это в какой-то мере естественно. Но уж про войну в Украине, думаю, знают все. Думаю, что все знают и про то, что происходит в Афганистане, но, возможно, это остается фоновой информацией, и многие люди стараются блокировать ее в своем сознании, не вдумываться, что война — это кровь, смерть, разрушенные жизни, убитые дети, разрушенные дома. Для многих война остается абстракцией. Мне кажется, у части людей в голове есть картинка из Counter-Strike, из стрелялок, что война выглядит как-то так. А что это такое на самом деле? Наверное, об этом больно узнавать. Но про это необходимо знать, потому что мы все люди, мы все живем на одной планете, и то, что происходит с другим человеком, к несчастью, может произойти и с другими людьми в других странах, если не помогать и не способствовать прекращению войны в Украине. Тут важен не только гуманизм, это в интересах и людей из других стран. То, что происходит сейчас в Украине, может, к несчастью, дойти и до других стран, если не остановить вовремя Путина.

Как образовалась ваша семья?

— Мы с Андреем познакомились в 2009 году. В 2010 году мы начали переписываться и затем встречаться. Мы познакомились на интернет-дневниках — наверное, поколение моложе нас уже не знает, что это такое. Это было еще до Тиндера и Фейсбука, когда люди вели как будто бумажные дневники, только в интернете. Так мы и познакомились. Андрей жил в Минске, в Белоруссии, а я — в Москве. Мы стали переписываться и через какое-то время поняли, что влюбились друг в друга. Я приехал к Андрею, потом Андрей приезжал ко мне. Довольно интересно, что когда мы встретились в первый раз, Андрей видел только две мои фотографии, а я — несколько его, и мы даже толком не знали, как каждый из нас выглядит. Но, как в сказке, в жизни мы понравились друг другу так же, как и по переписке. В 2011 году Андрей переехал ко мне в Москву, и с тех пор до нашего отъезда мы жили в Москве, но регулярно приезжали в Беларусь. Нас сблизила не политика, а общие интересы в литературе и музыке, и лишь позже мы осознали, что и в политике у нас много пересечений.

Что значило для вас быть открытым геем в России?

— Я не скрывал свою ориентацию. Мы, честно говоря, не сталкивались с гомофобией в этом смысле. Реакция была в основном такой: «Встречаетесь? Здорово. Познакомь со своим партнером». Но тут нужно понимать, что я варился в либерально-левом кругу людей, которые в принципе более открыты, толерантны, понимают, что такое права человека, и не склонны лезть в чужую жизнь и указывать другим, как жить. Все, наверное, ужасные ситуации, которые происходили в нашей жизни, связанные именно с ориентацией, не были связаны с тем, что мы — открытая пара, а были связаны просто с насилием на улицах. Причем я глубоко убежден, что большая часть этих ситуаций была связана не с тем, что мы — два молодых человека вместе, а просто с тем, что серьги или стрижка не такие. Да, причиной была гомофобия, но любой гетеросексуальный мужчина, выглядящий необычно для агрессивного гопника, точно так же мог бы стать фигурантом подобной ситуации. Была ситуация, когда Андрей как раз переезжал ко мне: в поезде пьяный пассажир начал до нас докапываться: «А чего это у вас серьги? А вы чего, из этих?» Его пытался увести не менее пьяный, но более мирный собутыльник. Мы обратились к сотрудникам поезда, просили, чтобы, может быть, вызвали полицию, потому что пассажир доставлял дискомфорт абсолютно всем, а для нас был просто опасен — мы буквально бегали от него по поезду. Полицию вызывать отказались, пассажир почти доехал до конечной точки и был снят только после того, как начал бегать голым по соседнему купе и стошнил на человека. То, что до этого он бегал за нами, проблемой, видимо, не было. И много других ситуаций происходили, не все — когда мы были вместе. Например, мы гуляли с другом по центру, и какие-то парни подошли и тоже начали докапываться из-за неформальной внешности. Мой друг не гей, тем не менее мы оба попали под раздачу. В итоге словесная перепалка, и вот у меня на лбу шрам — все закончилось прямым физическим противостоянием.

Откуда берется гомофобия в российском обществе?

— Есть, на мой взгляд, три разные причины. Первая, вероятно, в том, что мы, как вид, склонны немного побаиваться того, что нам незнакомо. Однако, когда мы знакомимся с этим новым явлением и понимаем, что оно для нас безопасно, мы включаем его в свою картину мира. Я думаю, что точно так же происходит и с ЛГБТ-людьми. У меня довольно часто бывало так, что я знакомился с человеком, который выражал умеренно гомофобные взгляды из серии: «Только не показывайте мне это, я не очень за», а потом он узнавал, что я в однополых отношениях, и полностью менял свою точку зрения, потому что видел, что я такой же человек, как и он, что бояться меня не нужно, я не страшный. Вторая причина, я думаю, связана с тюремной историей нашей страны. Часто говорят, что половина страны сидела, а половина охраняла. Так или иначе, многие люди столкнулись с лагерной культурой, и эта лагерная гомофобия, связанная с выстраиванием иерархии прежде всего внутри мужских сообществ, к сожалению, до сих пор сильно влияет на российскую культуру. Мы используем множество слов из тюремного арго, даже не задумываясь об этом — они просто внедрились в нашу жизнь. То же самое происходит и с лагерной гомофобией, связанной с иерархией. Она, вероятно, пропитала всё российское общество так или иначе. Ну и третья причина, самая, на мой взгляд, большая и страшная — это нынешний российский режим. Такие страшные социальные явления, как гомофобия, могут существовать, но некоторые государства стараются просвещать людей, говоря: «Мы все люди, это не страшно. ЛГБТ-люди не страшные». Другие же государства используют концепт внутреннего врага в своих интересах. Если мы в осаждённой крепости, а вокруг враги, то в какой-то момент уже недостаточно быть в осажденной крепости — надо искать внутреннего врага, чтобы общество как-то выплескивало пар, охотясь на ведьм. К сожалению, ЛГБТ-комьюнити стало удобным врагом, поскольку гомофобные настроения уже существовали, но государство начало их усиленно разжигать. В докладах «Совы» за многие годы отмечается, что уровень гомофобного насилия резко возрастал с каждым новым анти-ЛГБТ законом. Людям просто напоминали, что рядом с ними есть иные, и не просто напоминали, а говорили: «Вот, смотрите, они и в оппозиционных акциях участвовали, и аффилированы с западными правительствами». Поэтому я считаю, что основная причина гомофобии в России сейчас — это российская власть.

Как законы против ЛГБТ затрагивают тех, кого они напрямую не касаются?

— Люди стали бояться еще больше, поскольку возникли риски уголовного преследования на годы, и никто не знает, за что могут начать преследовать. За то, что ты ЛГБТ-активист, за то, что ты не являешься ЛГБТ-человеком, но высказываешься в поддержку ЛГБТ-людей, например, в частном разговоре, за то, что ты журналист, освещающий эту тематику? А может быть, просто за то, что ты закрытый ЛГБТ-человек, который никому про это не рассказывает, но познакомился, скажем, через приложение для знакомств с кем-то, кто окажется аффилирован с нашими органами? За что из этого можно получить срок? Сейчас мы видим, что срок можно получить, видимо, за каждый из этих вариантов — просто пока таких дел не так много, но лиха беда начало. Кто-то решил уехать, кто-то остался — это всегда очень сложный шаг, потому что человек думает не только о себе, но и о близких, например о семье, о родителях, которые останутся. Это трудное решение, но так или иначе, настроения сейчас подавленные, мягко говоря. Людям страшно, и очевидно, что проблема стала разрастаться. Теперь ты можешь подвергаться не только насилию со стороны гопников на улице, но и попасть в тюрьму, потому что государственная система насилия тоже видит в тебе легитимную цель.

Как дискриминирующие законы отразились на психологическом состоянии ЛГБТ-людей?

— Если государство начинает интересоваться личной жизнью граждан, и сегодня ему не нравится, что кто-то является геем, транссексуальным человеком или лесбиянкой, то завтра этому государству может не понравиться, что человек не хочет прямо сейчас заводить детей. Мы уже видим это — появляется законотворчество в отношении чайлдфри. Или, например, если человек не состоит в браке, хотя «уже пора бы», или «не так» занимается сексом. Возникают вопросы о том, что является нравственным или ненравственным, соответствует ли это традициям нашей страны или нет. К сожалению, понятие «традиционных ценностей» — это такая пустота и абстракция, в которую можно вложить всё что угодно, поскольку никто толком не знает, как они должны выглядеть, зато государство-то знает. Если страна будет продолжать идти по пути, условно говоря, «православного Ирана» — никакого негативного отношения к православной религии в целом, но наше государство тоже пытается использовать православие для решения государственных задач — тогда вполне возможно, что спустя несколько лет, а может быть, даже недель, будут косо смотреть на молодых людей, которые ещё не в браке или ещё не завели детей. Может быть, снова введут налог на бездетность, как это было в советское время. В этом контексте права ЛГБТ — это на самом деле права всех людей: права жить свою жизнь так, как тебе хочется, без вмешательства государства, которое определяет, как тебе любить и как заниматься сексом.

Почему россияне стали воспринимать войну как норму?

— По моему опыту, в начале войны часть людей сразу заблокировала тему войны в своей голове. То есть что-то там такое происходит, но вроде как оно не на территории Российской Федерации, а вдумываться в то, что мы напали, правы мы или неправы — лучше не надо. По моим ощущениям, такие люди в целом склонялись к мысли, что, вообще-то, это Россия напала на Украину, это Россия убивает невинных людей, разрушает дома, но это было настолько болезненно и страшно, что говорить об этом они не могли. Казалось, будто в людях проснулась какая-то сталинская память, и ещё до начала репрессий против антивоенно настроенных людей многие уже поняли, что это очень опасная тема. Я от части знакомых, не близких друзей, слышал: «Давай про эту тему не будем говорить. Ну, вроде всё плюс-минус понятно, так что давай просто не будем». Возможно, эта позиция «не будем» в итоге преобразовалась в полную самоизоляцию от этой информации. И мне кажется, есть другая группа людей, для которых война также потеряла свою остроту. Они постарались прекратить об этом думать, хотя изначально были последовательно антивоенно настроены. Эти люди, чувствуя своё бессилие и понимая свои риски, приняли решение остаться в стране. С друзьями они обсуждают войну, но уже не так часто, потому что страшно — действительно ли это хороший друг, действительно ли меня не сдадут куда-то? А на что-то большее они не готовы — из-за рисков и ощущения собственной беспомощности. Здесь, по-моему, срабатывает защитный механизм психики: когда человеку слишком больно, и он всё равно ничего не может сделать, он старается просто забыть об этом. Несмотря на то, что есть какие-то прилеты по территории России, что Курская область сейчас находится под контролем ВСУ, значительная часть России всё ещё не ощущает на себе, что такое настоящая война. Это своего рода привилегия, позволяющая не думать о тех, кто живёт на территории полномасштабной войны — страшной и агрессивной, когда сосед и ещё недавний друг напал на тебя и убивает.

Как вы оцениваете реакцию мирового сообщества на войну?

— Наверное, со мной многие не согласятся, но мне кажется, что на европейских странах и Соединенных Штатах Америки есть большая вина за то, что эта война произошла, потому что Путину не оказали какого-либо серьезного ответа еще в 2014 году — ни на аннексию Крыма, ни на войну, начавшуюся в Донецке и Луганске. Украине дают оружие, но дают его запоздало. Сначала Украина долго просит о чем-то, и только потом получает это в меньшем количестве или вообще не получает. Соответственно, Украина воюет с одной завязанной рукой. Мне кажется, как минимум в затягивании этой войны частично виноваты западные политики, которые не считают возможным оказывать более значительную помощь, давая Украине возможность не только защищаться, но и получить военное преимущество. Есть ли вина в этом западных обществ? Я не знаю, трудно об этом говорить. Возможно, люди недостаточно информированы о войне, как бы это странно ни звучало. Сначала это стало шоком для всех, независимые медиа на Западе постоянно писали об этом и продолжают писать, но каждая новость становится все менее и менее громкой. Возможно, в современном цифровом пространстве так всегда происходит: сначала какой-то информационный повод вызывает острый интерес, затем он замыливается, все больше и больше появляется похожих новостей, и они перестают быть шоком. Виноваты ли в этом люди? Я не знаю, у меня нет ответа. Возможно, нет, но имеем, что имеем. У общества нет запроса на то, чтобы защищать Украину. Видимо, у западных сообществ зреет запрос на мир любой ценой, а значит, мир на условиях Путина, и это, безусловно, влияет на западных политиков.

Чего вы боитесь?

— Если говорить о мировой политике, о том, что касается всех нас, то я боюсь того, что эта война растянется на годы и годы, что путинский режим сможет ее выиграть, что она распространится и на другие страны. Если говорить о моей частной жизни, то я боюсь того, что Андрей не получит убежища в Болгарии. Я получил статус беженца, а Андрей получил отказы во всех инстанциях. Я боюсь за моего мужа и не знаю, что с нами будет.

Что дает вам опору в жизни?

— Близкие люди, друзья, знакомые, случайные разговоры, которые вдруг оказываются очень нужны. Ты чуть приуныл, и тут мало знакомый человек говорит тебе что-то приятное. Всегда легче, когда чувствуешь, что ты не один, что рядом хорошие люди.