Айсылу: «Чувство вины у меня выгорело»

Айсылу — 25 лет. Жила в Уфе, образование получала в Питере — художественное и литературное. В 2022, после участия в антивоенных протестах, из России уехала. Сейчас занимается творческими проектами — в том числе театральными.

Накануне в Берлине состоялся перформанс «Александр*а» — мультимедийная история про «валькирию революции» и феминистку Александру Коллонтай. Чем «Коллонтай-project» созвучен современности, а также о выгорании чувства вины и сюрреализме происходящего Айсылу говорит в проекте «Очевидцы»

Расскажите о себе.

— Меня зовут Айсылу, мне 25 лет, я жила в Уфе. Училась в академическом художественном училище в Питере. Моё первое образование было среднее художественное — художник-живописец, а второе — с акцентом на литературу. Я уехала, когда мне было 23 года, на тот момент я ещё не успела закончить университет и возвращалась, чтобы сдавать диплом. Это был последний год на факультете наук и свободных искусств, который к тому времени уже тоже подвергался репрессиям. Его хотели закрыть из-за финансирования Соросом. Когда я выпускалась, это уже был последний вагон горящего поезда — половина преподавателей к тому времени уехала, а американского преподавателя депортировали обратно в США.

Раньше вы интересовались политическим активизмом?

— Мне кажется, я не была особо вовлечена в такие вещи, они всегда были мне неинтересны. Я помню, что только когда началась война, мы на первые несколько месяцев очень сплотились. Мы — это какое-то такое большое «мы», знакомые знакомых и подобное. Мы вместе что-то делали: вырезали трафареты с лозунгами, расклеивали листовки, устраивали встречи, поддерживали друг друга. Очень резко появилась потребность в комьюнити, потребность в людях, с которыми ты во что-то вместе веришь, что-то делаешь вместе. Я, наверное, только в тот момент поняла, что люди растут очень закрытыми друг от друга. Эти слабые связи стали очень важны. Только с такими слабыми связями можно что-то делать или как-то распространять свою деятельность. Чувство, что ты часть чего-то, что ты можешь что-то делать, что ты вообще должен ощущать себя частью чего-то и выстраивать вокруг себя сообщества, появилось, наверное, только когда началась война.

Ваши чувства 24 февраля 2022 года?

— Было странное чувство: это ведь было известно не с 24-го числа. Те, кто более-менее следил, уже активно говорили об этом, кажется, начиная с 20-го. Я помню, что 23-го я ходила в Мариинку на Вырыпаева в платье с надписью: «Нет войне». Это было за день до объявления, а ночью уже всё объявили. Я помню, что многие напевали песню: «Киев бомбили, нам говорили, что началась война» из-за нападения ночью, а эта песня времён Великой Отечественной войны… В общем всё происходящее тогда казалось сюрреалистичным, как будто это сказка, написанная кем-то, кто затем попросил ChatGPT добавить «плот-твист». Многие тогда обсуждали, что происходящее слишком злое, ироничное и зеркальное. Было чувство, что реальность немного расползается из-за этого сюрреализма — тогда начали появляться эти Z символы по городам. Это был какой-то кафкианский опыт, создавалось ощущение, что всё покрывается другим цветом. Вот теперь у деревьев и листья будут синие.

Когда и почему вы решили уехать из России?

— Мы активно ходили на митинги — я, мои друзья и мой муж, на тот момент мы еще были в браке. Потом нас забрали в отделение. Ой, там красиво было, потому что мы решили не убегать от полиции. Мы встали в сцепку, но нюанс сцепки в том, что должно достаточно много людей так же подумать, чтобы это сработало. Однако такого количества людей не оказалось, поэтому нашу сцепку окружили. Пока мы ждали, когда нас заберут, когда пригонят машину, мы читали стихи. Читали, например, «Жирные пальцы» Мандельштама. Это было прикольно. Потом нас приехали забирать, и нас с мужем разделили — я поехала с подружкой. А у подружки был день рождения, она была в красивом синем платье, я тоже была нарядная, но я всегда ходила на митинги нарядная. И вот мы едем в автобусе, а там есть три двери, возле двух стоит омоновец, а возле третьей не стоит. И в какой-то момент ребята просто открывают третью дверь и выходят. А полицаи стоят, медленно-медленно поворачивают голову и медленно-медленно идут закрывать дверь. Потому что всем настолько пофиг на то, что происходит. Единственные, кому не все равно, это те, кто стоят, а тем, кто делают свою работу, так скучно, так неинтересно всем этим заниматься. Мы доехали до участка, и там тоже было много странного. Например, там была абсолютно сериальная сцена: молодой полицейский, которому, наверное, было столько же лет, сколько мне. Среди омоновцев тоже много молодых ребят, буквально по 22 года. Женщина стоит и говорит: «Ты же как мой сын выглядишь, один в один». И там был молодой полицейский, который заполнял бумажки. Его, видимо, старшие посадили заниматься этой волокитой, и он несчастный сидел, все это заполнял. Мы находились в большом зале, похожем на школьный. Он буквально сидел за партой, а мы пили воду на стульях. Вдруг прибегает какая-то женщина и говорит: «Там автобус дымится, людей не выпускают. Росгвардейцы вышли оттуда, а дверь автобуса закрыли». Видимо, дым пошел внутрь, люди могли задохнуться. Она в панике говорит об этом, мы все бежим к окнам смотреть, что происходит. Ему говорят: «Ну, позовите кого-нибудь, откройте им дверь, сделайте что-нибудь». Он был единственным из всех, кто что-то мог, а он ответил: «Девушка, я тут вообще ничего не решаю, отстаньте от меня». Она снова повторяет: «Вы понимаете, что я вообще ничего сделать с этим не могу?» Он спокойно сидит, даже к окну не подошел посмотреть, что происходит — настолько ему все равно. Все сидят на стрессе, люди могут задохнуться, все готовы бежать и что-то делать, а человек от системы, который за этих людей вроде как отвечает, так как они находятся на их участке, просто говорит: «Я ничего не решаю, я ничего не могу, просто отстаньте». В общем, мы нормально съездили в отделение. Из-за того, что у подружки был день рождения, нас пропустили первыми и особо не мучили. В целом, все было нормально. Этой же ночью мы оттуда уехали, а вот моих друзей и мужа повезли в Петергоф. Все, что могло быть, у них было: у них и телефоны забрали, и втолкнули всех в какую-то маленькую узкую камеру, и держали их там, обрабатывали всю ночь. В итоге они провели там трое суток до суда, их из отделения сразу в суд везли. Мы к ним каждый день ездили, а потом, когда мы их забирали, я помню, как сильно переживала из-за мужа. Я постоянно ругалась с одной женщиной, когда приезжала в этот участок. Она кричала на меня: «Почему вы не принесли свидетельство о браке? Вдруг вы террористка, почему вы про него спрашиваете?» Я говорила: «Вот паспорт, там штамп», но она отвечала: «Мне это не подходит». Там такие люди, которые никогда ничего не сделают, пока ты их не доведешь до истерики. Когда человек почти или уже орет на тебя, он пойдет, спросит и узнает. Но пока ты его не доведешь до истерики, он будет сидеть и говорить: «Нет, я не могу». Это было очень сложно. Мою подругу отпустили пораньше, а ее мужа держали. Мы с ней вдвоем, как жены декабристов, каждый день ездили в Петергоф и ждали. Когда их отпустили, мы ехали домой в такси и поняли, что, видимо, надо уезжать. Муж был лейтенант запаса, и после отделения у мальчиков воскресли в памяти вещи от системы, когда ты не принадлежишь себе. Они вспоминали это и думали: «Интересно, а что по этой стране,как там?» Тогда мы решили уехать, чтобы не ждать мобилизации. Было понятно, что она все равно случится рано или поздно. Так мы уехали сначала в Армению.

Чем вы занимаетесь в эмиграции?

— Есть такой рилс, в котором нарезано интервью с Лукашенко, он там говорит: «Да я вообще фотограф. Да я историк». Мне кажется, это примерно то, как я существую в эмиграции, как и множество моих знакомых. Мы делаем разные проекты. Я проводила антивоенную выставку, иногда занимаюсь диджитал-проектами. Последний год я работала в аукционном доме, где мы, в том числе, продавали работы оппозиционных художников и пытались их как-то поддерживать. Я волонтерила, когда только переехала, помогала людям выезжать с оккупированных территорий. Я пишу тексты и занимаюсь чем-то около искусства, веду проекты в арт-индустрии.

Среди ваших проектов есть «Коллонтай-project», расскажите о нем подробнее.

— «Коллонтай-project» — это спектакль. Спектакль называется «Александр_а», с гендергэпом. Это спектакль о Александре Коллонтай — советской феминистке, революционерке, которая в начале Советского Союза была союзницей режима. В 20-х годах, с приходом Сталина, её влияние, как и влияние других советских феминисток, сильно ослабло, потому что начался поворот обратно в патриархат. Однако до этого времени Коллонтай успела много всего сделать: она лоббировала права на аборт, выбила государственную поддержку для детей-сирот и матерей-одиночек. Спектакль основан на её дневниках, теоретических работах и эссе. В нём по её воспоминаниям из дневников показывают Коллонтай как очень хрупкую и уязвимую девушку, как настоящего человека, и как так получилось, что она стала условно большой и сильной личностью, как в ней уживались детское и человеческое с той сущностью, которую обстоятельства вынуждали постоянно бороться. Спектакль будет проходить в Берлине в конце октября и декабре. Вика Привалова — потрясающая режиссёрка спектакля. Она была ещё и театральной режиссеркой, когда жила в России. Она уехала по политическим причинам, но успела отыграть спектакль ещё там. Сейчас появилась возможность возродить спектакль на английском и русском языках с немецкими субтитрами, так что он суперинклюзивный, для разной аудитории.

Почему история про Александру Коллонтай возникла именно сейчас, чем она созвучна современности?

— Тут я говорю только за себя, потому что считаю, что у всех, кто занимается спектаклем, своя мотивация заниматься именно этой героиней. Я считаю, что нет персонажей, которые вдруг резко становятся несозвучными какому-то времени. Мне кажется, что если мы рассматриваем человека или героя как материал, и если он успел каким-то образом реализовать свои ценности и видение в этом мире, он в любом случае будет так или иначе созвучен происходящему сейчас. Я не могу представить ситуацию, в которой, взяв какую-то идею и поместив её в актуальный контекст, она перестала бы «вибрировать». Это должна быть какая-то очень слабая идея, которая в таком случае, скорее всего, не зависит от времени. Мне нравится обращаться к феминисткам начала века, чтобы понимать, где и как что сложилось или не сложилось. Например, Александра Коллонтай и её соратницы считали, что они освободят женщин от буржуазной семьи, которая действительно была ужасна для женщины. Это абсолютно так, но они полагали, что освобождение придёт через равные условия и равные обязанности. В результате, после сталинского разворота назад, женщины оказались в ситуации, когда они должны были и работать, и выполнять обязанности жены в буржуазной семье — просто стало в два раза больше работы. Мне кажется, очень прикольно смотреть на такие идеи, на то, как они представлялись, и прослеживать, как они реализовывались и к чему привели. Находить эти вещи в современности тоже увлекательно. Кстати, Коллонтай была антивоенной, она выступала против Первой мировой войны, потому что с марксистской позиции считала её войной империй, в которой классы должны объединиться, а рабочие — выступить против своих правительств, вместо того чтобы воевать друг с другом, так как у них нет реальных противоречий. Она распространяла эссе «Кому нужна война?» между солдатами в виде брошюры, объясняла, что их используют как пушечное мясо в борьбе за ресурсы. Она не была пацифисткой, но противостояла именно таким империалистическим войнам.

Общаетесь ли вы с украинцами и насколько легко проходит это общение?

— У меня вообще нет чувства вины. Я его активно чувствовала в первый год, но, мне кажется, оно у меня выгорело. Поэтому нет, я не чувствую вину. Я могу чувствовать неловкость, и я стараюсь быть внимательной, чтобы человек мог меня либо остановить, либо поправить, либо попросить о чем-то, чтобы ему не было неловко. Если мне скажут: «Я бы не хотела с тобой разговаривать», меня это не обидело бы. Я бы понимала, что это не про меня история. Но такое происходит не очень часто. Максимум, что я слышала — это могут попросить, чтобы мы говорили, очевидно, на английском языке, а не на русском. Еще, наверное, есть даже не то чтобы неловкость, но как будто очень много тем для разговора закрыто. Есть много вещей, о которых вы не будете говорить, либо будете, но не в компаниях, а один на один. Их моральные и этические вопросы, которые перед ними сейчас стоят, гораздо более невыносимые, серьезные и сложные, чем у людей, которые уехали из России.

Могут ли отношения России и Украины восстановиться в будущем?

— Я за будущее, в котором нет такой выраженной гражданской идентичности, так что я надеюсь, что в далеком будущем нормализовывать отношения между собой будут люди и люди, а не россияне, украинцы, итальянцы, испанцы, англичане и прочее.

Вы вернетесь в Россию?

— Это задача с условием. Я не знаю. Мне очень нравится Россия, там очень много всего классного, но комфорт — это не единственное условие. Еще там надо жить. По сути вопрос, войны и Путина — это не вопрос комфорта, потому что в России и так достаточно комфортно жить. Оставшимся людям комфортно жить — там много денег, все хорошо. Это больше этический вопрос. Если этически там станет возможно жить, но практически это будет очень трудно, некомфортно и небезопасно, то не знаю.