«За два года войны у моей бабушки случилось пять инфарктов»
Руслан — волонтер Choose to help, почти каждый день он проводит в гуманитарном пункте, куда обращаются украинцы за помощью.
Собственный брат назвал его «фашистом», родители почти не говорят с Русланом о войне, хотя его родственники из Чернигова находятся под обстрелами. Но Руслану удалось передать им коробку гуманитарной помощи.
Руслан мечтает о том, чтобы война закончилась, чтобы войн не было вообще, а он смог когда-нибудь вновь купить себе маленькую яхту.
Расскажите о себе.
— Меня зовут Руслан, мне 38 лет, 80% свободного времени я занимаюсь гуманитарным пунктом. Являюсь координатором, волонтером, ремонтником, сантехником — кем угодно, я универсальный боец. Я приехал из Москвы, родился в ближайшем Подмосковье — Люберцы, Косино.
Вы почти каждый день волонтерите на пункте выдачи «Choose to help». Почему для вас это важно?
— Я это для себя до сих пор не сформулировал четко, чтобы всем отвечать. Я часто об этом думаю, рефлексия на эту тему продолжается. Но у меня нет рефлексии на тему помогать или непомогать.
Вы говорили в интервью «Paper Kartuli», что у вас случались выгорания в работе волонтером. Что помогло справиться?
— Отдохнуть, подумать. Первое выгорание точно было связано с тем, что мы нон-стоп хреначили по 12-14 часов в день, загружая фуры, но это было в начале. Я не один такой, это происходило по очереди почти со всеми, кто не был подготовлен, кто не знал, что так произойдет. Для большинства это был новый опыт. Мы уехали и не вернемся, мы не знеам, что будет. Ты себе говоришь: «Нет, не надо ни о чем думать. Вот у тебя сейчас есть коробки, и уже привезли ещё коробок, и скоро привезут новые — у тебя есть дело». Мы просто уходили в дело с головой. Выгорание было напрямую связано с физическим и эмоциональным истощением. Примерно за два месяца до полномасштабного вторжения я первый раз попал к психиатру, мне поставили хроническую депрессию и назначили антидепрессанты. Я первый раз начал пить курс антидепрессантов и очень сильно удивился результату. Потом все вот это, я приехал сюда, и здесь перепутал дозировки антидепрессантов — начал пить завышенную в два раза дозу, что впоследствии тоже привело к своим последствиям, но, мне кажется, это тоже наложилось на что-то. В общем, мне пришлось еще раз идти к психиатру. Сначала я пошел к грузинскому психиатру, мне посоветовала его одна девочка. Я починил ей туалет, а она оплатила мне психиатра. Это клиника в Сабуртало Mental Health Clinic. Пожилая женщина, которая работает в государственных учреждениях психиатром, ездит на вызовы, если какой-нибудь дедушка словил белку, бьет окна и стреляет из ружья, после полутора часов разговора со мной сказала: «Да нет у тебя никакой депрессии, просто характер такой. Я тоже такая. Вина попей, женщину найди». Вот так тут все происходит. На Кавказе не очень принято жаловаться, особенно мужчинам, никто не ходит к психиатру. Кто-то из молодежи, которые говорят: «Мы европейские люди», и то, наверное, только в Тбилиси, Кутаиси, Батуми — в больших городах. Я сомневаюсь, что кто-то там задумывается о своем психическом здоровье. Но тут наши пробивные волонтеры сказали: «Нет, все, ты выгорел. Тебе надо отдохнуть». Теперь как только мы видим таких людей — отстраняем. В общем, мы начали искать психологов, устраивать групповые сессии, изучать, что чувствуют волонтеры. Сейчас все это уже немного выровнялось, потому что изначально все было по ниспадающей в эмоциональном плане. Сначала была прямо паника, бесконечные коробки, загрузка фур. Беженцев еще не было, кроме тех, кто, например, здесь отдыхал, но не смог вернуться. Они тоже пошли волонтерить. А потом отправляемый уровень гуманитарки из Грузии начал уменьшаться, и в этот же момент, где-то в конце апреля-марта, начали появляться первые беженцы из Мариуполя и Херсон — в общем, весь восток. Те, кого российская армия вывозила в Россию, не проходили таможенный контроль Украины, и у них в паспорте была только отметка о том, что они попали на территорию Российской Федерации. Дальше тем, у кого вообще не было никаких ресурсов, предлагали пройти в автобусы и поехать во временные лагеря. Я помню, что они были вроде где-то в Архангельске. Их пораскидали в кучки, остальным сказали: «Куда хотите туда и едьте». Много кто поехал через весь юг в Грузию, так что сюда сразу начало приходить очень много людей. Мы поняли, что гуманитарки уже отправляется не так много, так что нам нужно начинать кампании по сбору для людей на местах, придумывать систему, как это делать. Мы постоянно были на связи с остальными волонтерами. Вначале вообще не было никаких организаций, просто были волонтеры которые как-то самоорганизовались, нашли помещение, а уже потом люди, которые притерлись друг к другу, научились вместе работать, посовещавшись и решили оформиться в организацию.
С кем-то из тех, кому вы помогаете, завязались дружеские или приятельские отношения?
— У меня есть один друг, но я начал за ним следить в Инстаграме еще за год-полтора до войны. Это молодой художник из Украины, Илья Скубак. Илюша, привет. Торговый центр «Карвасла» дал нам небольшой бокс, примерно 80 квадратных метров, мы тогда находились там, и его привела наша посетительница, молодая девочка Яша. Я смотрю — заходит человек, которого я очень котирую в Инстаграме, лайкаю все его работы. Лично с ним я всего пару раз переписывался, а тут мы сдружились. Сейчас он, правда, поехал со своей подругой куда-то в Азию, но он оставил мне свои вещи на хранение. С ним мы прямо дружим. Были кейсы, когда волонтеры, в зависимости от собственного ресурса и собственных ощущений, могли помогать кому-то адресно, если они испытывали сильную эмпатию или симпатию. Например, возили бабушкам еду, потому что они не могли прийти сюда, так как далеко живут, искали им инвалидные коляски. У меня тоже была такая семья. Они, кстати, сегодня приходили, и это очень важно, что именно приходили. Это пожилая женщина, ее дочь и внучка. Женщину два года назад на пешеходном переходе возле бань в старом городе сбил таксист. Ей был зеленый свет. И сбил он её так, что она перелетела через машину и сломала чуть ли не половину костей в своем организме. Ей сразу потребовалось очень много операций и денег для этого, потому что страховки у них не было, а здесь это стоит конских денег, а еще нужно было найти специалистов. Какие-то операции ей, по-моему, даже переделывали. Таксист сначала говорил: «Я виноват, я помогу», а потом все дошло до того, что он чуть ли не нанял адвоката для защиты. Нет, он ничего не дал, на реабилитацию собирали и продолжают собирать в интернете. Она год лежала, потому что у нее были сломаны обе ноги, бедро, проломлена голова, была сломана рука. По-моему, после операции у неё начала гнить одна кость, ей эту операцию переделывали. Однако сейчас она ходит и очень хорошо себя чувствует.
Как вы общаетесь с родственниками на тему войны?
— Я в основном списываюсь раз в 5-6 дней с отцом. Обычно это выглядит так: «Как погода?» — «У нас дожди» — «Мы гуляем с собачкой, ходили на концерт классической музыки» — «Вот там фотография внука». У моего брата в 23-м году родился ребенок, для них это то, на чем можно сконцентрироваться. Мы за все это время разговаривали всего раза два на повышенных тонах. За два с половиной года я с братом, по-моему, ни разу не разговаривал по телефону. Наверное, поздравлял его с днем рождения, что-то еще писал. Полгода назад он мне прислал какой-то клип рэперов из ОРДЛО про Моторолу и других сепаратистов, с кадрами казаков на БТРах. Я ему написал: «ОРДЛО рэп? Это кринж» Он ответил мне, что я пособник фашистов, и я его заблокировал. Потом разблокировал, но все равно нам особо не о чем общаться. Он непробиваемый чувак. Мы формировались абсолютно по-разному, хоть и из одной семьи. Он всего на год младше меня, но у нас были совершенно разные пути социализации даже в одной школе. Он пошел в армию, у него есть наколка его части — «Битва за ананас». Это Таманская дивизия, у них изображена разрывающаяся круглая бомба, похожая на ананас, поэтому они это называют «Битва за ананас».
Как вы общаетесь со своими родственниками из Черниговской области?
— Напрямую я с ними не общался, только через бабушку. Бабушка — это мама моей мамы, единственный родственник, с которым я созваниваюсь и все обсуждаю. Она проработала очень долго в школе учителем русского и литературы, очень интеллигентный и начитанный, человек, в 1996 году она выбросил на помойку телевизор. За два года у нее случилось пять инфарктов. Родственники находятся в Чернигове, но они не уезжали, а сидели под обстрелами. С ними долго не было связи, потом она появилась. Была возможность, в Чернигов что-то везли, и я тоже собрал коробку того, на что у меня хватило денег. Я спросил бабушку, и положил лекарства и то, что у них не было возможности достать. Сейчас снабжение есть, но туда все равно бывают прилеты. Они так и не уехали.
О чем мечтаете?
— Я мечтаю о том, чтобы в какой-то момент у меня появилось время, для того, чтобы о чем-то мечтать. Мечтаю, чтобы мои друзья больше не умирали. Понятно, что я мечтаю о том, чтобы не было войн, чтобы Путин умер, а лучше чтобы его судили, чтобы он какое-то время помучался, чтобы у него было время посидеть и подумал. Правда в этом я как раз сомневаюсь. Обычно я не особо мечтаю, а пытаюсь ставить себе какие-то больше цели. У меня есть одна единственная цель на долгосрочное планирование: я хочу, чтобы когда-нибудь у меня была морально-этическая возможность поехать в Швецию и купить еще одну яхту. Чтобы я не все бросил и поехал, а чтобы я вроде как был больше не нужен здесь и мог бы позаниматься своими делами. У меня в допандемийное время, в 18-19 году, была яхта, небольшой парусник, который мы с другом за недорого купили в Швеции и пригнали в Питер. Я даже на нем какое-то время жил. Стихия воды — это мое. Просто есть такие штуки, которые я считаю своими. Я в них попадаю и мне комфортно, я испытываю приятные чувства, понимаю, что происходит. В юности я сплавлялся на плоту по реке — это приносило мне умиротворение и покой. Ну, когда-нибудь я куплю себе яхту.
