Залина — антивоенная активистка. Работает в сфере IT. Родом из Кабардино-Балкарии, но почти 20 лет живет во Франции — ее семья решила сменить место жительства, после того, как к власти в России пришел Путин: «Мама говорила, что это бывший КГБшник, что одни элиты поменялись на другие, что это все [речи про реформы] — вранье».

В активизм пришла после полномасштабного вторжения России в Украину. О том, почему эта война оказалась такой близкой, несмотря на расстояния, о цене свободы и комплексе «маленького человека», а также о том — почему надежда мешает стратегии борьбы, Залина говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Залина. Во Франции я уже больше почти 20 лет. Мы переехали из России, когда мне было лет 18-19. Я сама по национальности балкарка и родом из Кабардино-Балкарии, выросла в городе Нальчике, это столица Кабардино-Балкарии. Я по специальности в IT. Активизмом я начала заниматься именно после полномасштабной войны в Украине. Мы все время жили в такой атмосфере, что в России нет перспектив, что много шовинизма, национализма, расизма, что непонятен, есть ли свет в конце туннеля. И когда Путин пришел к власти… Я помню, еще мне мама говорила: «Всё, ну всё, это уже точно всё». И я помню, как я спорила с мамой, говоря, что ну посмотри, какие он красивые речи говорит, он же хочет делать реформы. И моя мама прям была против. Она говорит: «Нет, это бывший КГБшник, это одни элиты поменялись на другие, что ничего не будет, что это все вранье». Моя мама, она учитель английского языка. Мой папа инженер, это такая стандартная коммунистическая семья. Папа инженер, мама учитель. Я думаю, что мотивацией послужило то, что мои родители побывали в США. Я помню, что они мне рассказывали, какой у них был культурный шок, когда они поняли, что такое свобода вообще, что такое вообще, когда институты демократически работают. Они там были недолго где-то. Не знаю, три месяца, шесть месяцев, переехали обратно в Россию. И понятно, что когда ты понимаешь, что такое свобода слова, почему демократия важна, они почувствовали там, что государства выполняют свою роль как государство. Вот так мы уезжали больше по политическим мотивам, из-за того, что именно мои родители не верили, что есть какие-то перспективы для нас, для нашего будущего и для самих родителей в России. И когда уже была война, я вспоминала, с мамой разговаривала, и говорю: «Вот тоже, мам, помнишь, как мы с тобой спорили? И вот как все оказалось».

Почему для вашей семьи такой чувствительной оказалась тема свободы?

— Я же балкарка по национальности, и балкарцев депортировали во времена сталинизма, мы все уехали в Казахстан в этот момент. И только после смерти Сталина мой народ смог вернуться обратно. И я помню все разговоры моей бабушки, все рассказы, насколько была тяжела жизнь. Их было несколько детей. И моей бабушке было где-то лет пять. Слава богу, она помнила свое имя, фамилию. И их всех перевозили в каких-то, не знаю, как называется, в поездах для скота. И ее мама умерла в дороге. Там очень много дней. людей умирала в дороге, особенно женщин. Она не знает, где она похоронена. Эти трупы просто забирали. В Казахстане она оказалась пару лет в детском доме, а затем ее забрали родственники. У нее была очень-очень тяжелая жизнь. Они тоже там жили в каких-то полубараках, знаете, таких деревянных домах. У нее там умер сын, когда она уже взрослая стала, потому что загорелся дом. Они их топили каким-то топливом, и дом загорелся, и ребенок умер. Я все время это вспоминала. Это все тяжело слушать. Это реально очень тяжелая жизнь. Я помню, мы спорили тоже с моей бабушкой насчет Сталина. Я ей все время доказывала, что это из-за Сталина эта депортация, что Сталин виноват. Был уже доступ к определенным архивам. Мы все понимали, что была подпись Сталина, что вот эти нарративы, что Сталин не знает. Там же балкарцы тоже писали письма Сталину, были очень многие уверены, что Сталин ничего не знает, что это все Берия и так далее. Они верили этим каким-то пропагандистским советским нарративам, и она повторяла вплоть до самой смерти то же самое. Я пыталась доказать, что это Сталин. Она говорила, что нет, это Берия. Я думаю, что это просто даже психологически тяжело было бы принять эту правду ей. Тогда получится, что во всё, что она верила вначале, какие-то надежды были. Нужно было бы пересмотреть, переанализировать всю свою историю. Наверное, психологически для человека это тяжело. Даже сейчас мы же видим тоже, как работают путинские нарративы, как россияне, очень много россиян оправдывают сами себя. Никто не говорит, что война – это хорошо. Все говорят: «Война это плохо». Это не монстры, это люди, с которыми я кошечкам помогала в России. То есть это люди, у которых есть эмпатия. Они понимают, что война это плохо, но и затем говорят путинский нарратив. Я думаю, что это тоже удобная позиция, когда у тебя нет гражданских прав, у тебя нет свободы. Ты не знаешь, во-первых, что такое настоящая свобода. Её никогда не было. Даже иногда послушаешь активистов, говорят, что в 90-е были какие-то свободы. Да, возможно, становление этих свобод было в Москве, но в Кабардино-Балкарии, я не знаю, я никогда не видела ни одного человека, чтобы прям понимал, насколько важны эти свободы, и чтобы на самом деле он понимал, что такое быть свободным человеком. Россияне это как бы… Это помогает им выжить. Удобно так рассуждать, потому что иначе, если я перестану в это верить, мне же надо что-то делать. Я же неплохой человек. Как я могу, зная, что война это плохо, и точка, что где нет запятой, где нету «но», что точка. Если точка, мне надо что-то делать. А что мне делать? Я ничего не могу, я маленький человек. У меня нету никаких свобод, я не вижу, что если я что-то сделаю, будет результат. Нету надежды на результат, я должен выжить. И поэтому психологически мне удобнее вот так размышлять. Мне кажется, это больше даже что-то биологическое, что-то очень-очень инстинктивное, очень базированное на чувстве безопасности, на наших инстинктах.

Когда лично вы поняли, что такое свобода? Что вы не являетесь тем самым маленьким человеком?

— Во Франции. Только во Франции. Ну, во-первых, у меня было как раз 18-19. Возможно, если бы я не была во Франции, в России, это как раз становление меня как личности начиналось, в принципе, мне кажется, в это время. Но в этот момент я оказалась во Франции, и у меня начался анализ просто всего. Потому что у меня тоже был вот этот шок. социальная помощь от Франции, вот эта система. Даже сейчас, мне, я обожаю все, что здесь творится. Я обожаю, потому что, например, я здесь живу, и я решила переквалифицироваться, я хочу теперь заниматься другой специальностью. У меня здесь есть возможность перестать работать, пойти на учебу, получать пособие, пока я учусь. То есть не параллельно работать и учиться, с высунутым языком сидеть. Именно закончить работу спокойно, пойти на учёбу, переквалифицироваться и найти другую работу. И пока я на учёбе, я получаю пособие. Это пособие основано на налогах моих сограждан, получается, французов. То есть французы платят за мою учебу. И разве это не прекрасно? И когда я пойду на работу, мои налоги, возможно, пойдут на учебу кого-то другого. Мне нравится это ощущение солидарности, взаимопомощи. Я больше так бы сказала. Но я не хочу говорить, что это государство французское помогает. Это не французское государство помогает, а французская система помогает. Французы друг другу помогают. И государственность, правительство является инструментом. Свобода. Почему? Свобода, равенство и братство. Это важно. Я верю в этот лозунг. Мне кажется, я больше верю, чем любой француз. Мне это прям откликается.

Как вашу жизнь изменила 24 февраля 2022 года?

— Очень-очень сильно, прям очень радикально. Я в этот момент была… Мы отдыхали с семьей. Есть маленький французский остров возле Мадагаскара, Реюньон называется. Мы там лежали на пляже, отдыхали. Несколько дней до начала полномасштабной войны, танки, мы видели новости, я говорила, что нет, да это все, да конечно он не нападет, но Путин разве такой, он не настолько идиот. Окей, он диктатор, но мы не думали, ну, не… возможно, чтобы он напал. И когда напал на Украину, когда началась война, я была уверена, что россияне просто его разорвут, что просто все выйдут. У каждого пятого родственники в Украине. И мне кажется, что у меня больше шок был не от поступка Путина, потому что я просто подумала, ну, окей, он больше идёт, чем я считала. А реакция россиян меня поразила. Мне кажется, я тоже была далека от реальности. Я в этот момент потеряла очень много контактов своих друзей, знакомых. Потому что вот в этот момент прошла у меня тоже сепарация. Были люди, которые вот мне писали, да, война это плохо, но… Я до этого не понимала, насколько они сильны в России. Потому что с этими же людьми… Мы разговаривали про Путина, и они были против, но вот война прошла, и как будто бы вот так, щелчок, и все нарративы пропаганды начали работать. У меня больше, наверное, неделю я ходила в шоке. Реально, где-то 80% моих знакомых мы перестали общаться.

Почему вы так близко восприняли эту войну? Ведь вы давно не живете в России.

— Во-первых, это Россия. Это моя родина, которая напала и сейчас убивает других людей. Я не хочу, чтобы балкарцы шли на войну и тоже умирали. Я не хочу, чтобы другие национальности в России шли и умирали. Я не хочу, чтобы они были убийцами. Это, мне кажется, просто обычное чувство справедливости и чувство того, что всё-таки это тоже меня касается. Возможно, что-то мы не доделали. Возможно, нужно было… быть более жёстче, когда у нас была возможность. Может быть, даже в 2006-м мне нужно было уезжать, нужно было оставаться и что-то делать, нужно было бороться. Не знаю, просто такое чувство причастности и сопричастности. Как будто бы меня тоже облили вот этой кровью. Я хочу, чтобы перестали люди умирать. Вот, что я хочу. И я хочу, чтобы было всё по справедливости для Украины. Просто это настолько несправедливо. И за! Вот этой войны и у антивоенных россиян даже, и у граждан других стран начался анализ остальных войн. И то, что в Грузии произошло, то, что в Чечне произошло. Как будто бы все увидели вот эту имперскость в этом режиме, что она не началась с войной в Украине, она была с самого начала, и с ней нужно было бороться с самого начала.

Почему вы начали заниматься активизмом и каким?

— Антивоенным, против войны, для помощи Украине и против режима Путина. До войны… Единственное, что я делала, это какую-то часть с моей заработной платы я отдавала разным ассоциациям, независимым журналистам. И вот думала, что мой долг как человека планеты Земля выполнен. Все, каждый занимается своей деятельностью. Но после войны я смотрю, мне не нравится риторика Франции. Это мне не нравилось из-за того, что французское правительство… пыталась найти диалог с Путиным, допустим, да, с самого начала. Не нравилось, я не видела коалиции антивоенных россиян тоже. Я смотрела, если что-то во Франции, насколько это активно. Ну и в итоге я пришла к выводу: «Нужно идти, нужно идти», потому что нужно это всё развивать. Вот так вот я оказалась. Я пошла на манифестацию, я пошла на форум, я познакомилась с… с организаторами, и я сразу влилась. Это был просто вопрос: «Кто, если не я?». Потому что если бы был ответ: «А, вот он», я бы с удовольствием не пошла бы. Я как гражданин, я уже плачу налоги, политики, за которых я голосую, должны делать свое дело. У меня такая позиция, что вот, допустим, примерно так вот: наша планета, наша страна – это вот акционерное общество. Вот я акционер, мы платим зарплату директору, да, каким-то работникам. Они все должны выполнить свою работу. Но если они плохо выполняют свою работу, то есть не так, как меня, не устраивает, как мне приходится активничать как акционеру, но у меня очень маленький процент акции, и мне надо активничать, чтобы сказать: «Ну всё, вы остальные, давайте приходите, чтобы мы все активничали, потому что вот этот директор, он не то делает, что надо». Или не знаю, нужно, может, его поменять. Или, если не менять, пусть услышит, что, что мы считаем важным. Мне кажется, активизм – это вот вот об этом больше. Потому что я тоже хотела бы после работы приходить с семьей, смотреть фильм, выйти с друзьями, пойти в бассейн и так далее. Но нет, к сожалению, после работы мы приходим и идём как будто бы на вторую работу. Это очень тяжело. Я честно скажу, ты не хочешь прям этим заниматься. Просто это надо.

Расскажите подробнее о своей деятельности.

— Я состою в ассоциации «Russie Liberté». Это французская ассоциация. Эта ассоциация занимается… Защитой прав человека в России, является голосом всех антивоенных россиян или россиян, права которых ущемляют в России. Вот мы являемся голосом здесь, во Франции, чтобы рассказать о таких россиянах правительству Франции, политикам, для того, чтобы была поддержка таких россиян. Мы даем альтернативу французскому правительству тоже, давая такой месседж, что у вас есть… альтернативный голос. Вам не нужно говорить с послом кремлевского режима. Нет, у вас есть голос антивоенных россиян. Мы достаточно хорошо продвинулись в этой стадии. Мы организовываем разные конференции, форумы, приглашаем обязательно разных политиков, МИД, чтобы они лучше знали о том, что творится в России. Мы участвуем в разных проектах с другими антивоенными сообществами россиян. Потому что я являюсь не только членом бюро Ассоциации Руси Либерте, но также членом коалиции антивоенных сообществ россиян по всему миру. И мы делаем общие акции вместе. Наши акции проходили в больше, чем в 100 городах. И мы кооперируемся также в общие проекты тоже. Мы собирали на генераторы в Украину в начале войны, на детей тоже собирали, чтобы поддержать проекты, которые ориентированы на тему депортации украинских детей. И вот сейчас мы опять собираем на генераторы для Украины, коалиции разных антивоенных сообществ россиян из разных стран и в партнерстве с Антивоенным комитетом России.

Каких результатов вы достигли, занимаясь проблемой депортации украинских детей?

— Мы собирали досье в МУС. Депортировали очень много, очень много. Их там прям специально прячут. Их прячут, их перевозят с одного детдома в другое и меняют место рождения, чтобы их просто тяжело найти. И они все время под пропагандой, так же, как и российские, все российские дети. И украинские дети в том числе, и возможно, даже в 2-3 раза больше. И там прям тяжелая ситуация бывает. Иногда бывает, находят детей, и с ними еще нужно работать, чтобы объяснить, что это все неправда. Мы все понимаем, что не только Путин и Мария Белова, на которую выдали ордер, причастны, но также есть очень много других людей. И вот мы смотрели, искали. Все доказательства, так как мы их легко найти, не то что легко, но публично они все это показывают, так как это все идет в рамках спасения детей в России. Мы смогли собрать много материалов и показать, как это работает системно. Вот недавно досье ушло в МУС с доказательствами того, что «Единая Россия» причастна к системной… что это системная депортация.

Что сейчас нужно делать российской оппозиции за границей?

— Это очень, на самом деле, грустный вопрос. Потому что, к сожалению, у нас очень хорошая коалиция. Именно сообщество антивоенных россиян очень хорошо организовано. Но те люди, которые берут на себя политические роли или у них очень большая медийность, лидеры общественных мнений, это совсем другая история. И мы с ними тоже пытаемся коммуницировать и объяснять, насколько важна именно горизонтальная коммуникация, именно с нами в том числе. Очень важно, чтобы все друг с другом вместе коммуницировали, чтобы не спускались какие-то инициативы в кавычках сверху, чтобы реально был диалог и чтобы все в нем участвовали. Это довольно сложно, потому что, представляете, 100 представителей разных ассоциаций. Но это возможно. Мы же как-то собрались, мы же что-то делаем. Мы за три года очень много чего сделали. Мы каждый год делаем по пять глобальных акций. Это очень много. И у нас как-то получилось. Поэтому почему бы людям, которые хотят брать на себя политическую… и у которых очень большая медийность, почему бы не присоединиться и не выстроить правильный диалог и правильную коммуникацию?

Что могут сделать те, кто уехал, чтобы война быстрее закончилась?

— Я думаю, что продолжать адвокацию для того, чтобы помогать Украине, объяснять правительствам, почему важно помогать и вооружением Украины, что Украина имеет право на самооборону. Важно помочь ей, дать инструменты для этой самообороны. Это, я считаю, одно из важнейших. Победа Украины – это один из шансов того, что путинский режим когда-нибудь падет. Мне кажется, если Путин выиграет в этой войне, то он только укрепится, и дальше это будет не путинизм, это будет сталинизм номер два, я считаю. Нужно рушить этот механизм. Я боюсь, нельзя надеяться на россиян внутри России, которые придут и свергнут власть. Я не знаю, до какого… До какой ситуации нужно довести россиян, чтобы они решили: «Мне нечего терять, я пошел». Я думаю, что это должно быть внешнее давление. Их внешнее давление это помощь Украине и персональные санкции. Именно персональные. Их там сколько? 6 тысяч человек? 7 тысяч? Есть ли санкции персональные на эти 6 тысяч? Нет, конечно. Там человек 200-300, наверное. Просто вот это, мне кажется, уже достаточное давление, чтобы это помогло как-то увеличить шансы на то, чтобы и война быстрее закончилась, и путинский режим пал.

Война надолго?

— Ай, блин, каждый год я говорю, в этом году это все закончится. У меня каждый раз надежда, что это закончится. И из-за того, что у меня есть надежда, что это закончится, возможно, в этом у нас тоже есть пробелы в нашем антивоенном комьюнити россиян. Потому что мы не делаем стратегию нам несколько лет вперед, потому что у нас у всех надежда: ну, нет, ну всё, ну вот этот год и всё. Возможно, нам нужно перестать так думать и начинать делать стратегию и на три года, и на пять лет, на всякий случай. Тяжело так рассуждать, хочется, чтобы это все закончилось. Это тяжело физически, и тяжело думать, что там люди умирают, это же просто кошмар. И вообще человеческая жизнь, она же вообще бесценна. Мы ничего не можем сделать. Возможно, завтра у нас будут какие-то технологии, с которыми мы можем оживить человека, который умер. Но пока что это не так. Поэтому это то, что мы никогда не сможем переделать. И это просто кошмар. Мне удивительно даже, что европейские страны настолько недостаточно помогают. К сожалению, ценность человеческой жизни далека ещё от идеала. Да, она лучше, чем 50 лет назад, и 50 лет назад лучше, чем 100 лет назад. Но мы еще очень далеки от того, насколько на самом деле должна цениться человеческая жизнь.

Что ждет Россию?

— Это очень сильно будет зависеть от россиян. От тех россиян, которые живут в России, очень сильно. Если они будут осознанными гражданами, то будет светлое будущее. Если каждый будет считать, что: «Ну, что я могу сделать?», то ничего не будет. Недавно смотрела какую-то маленькую заставку из «Светеля», где каждый выходит из собрания. Там собрание прошло, и все говорят, кто за, поднимите руку, и все за. И потом каждый, когда выходит, говорит: «Ну, а что я мог сделать?». Следующий выходит: «Ну, а что я мог сделать?». Это каждый. Если останется вот такое понимание, то ничего не ждет. То только всё плохо будет. А если будет понимание, что я как гражданин, от меня может что-то зависеть, то, может быть, и шанс на светлое будущее. Я очень хотела бы.

Как изменить людей, которые сейчас считают, что от них ничего не зависит?

— Не думаю, что это может снизу прийти. Вот так вот люди глаза открыли. Мне кажется, это должно делать следующее правительство. Возможно, это будет прагматичное правительство, которое, если захочет иметь какие-то экономические связи с Европой, они обязаны будут устанавливать эти институты демократические. Мне кажется, всё очень более прагматично, чем мы думаем. Никто не рассуждает с позиции «Вот это очень хорошо, а вот это очень плохо». В Европе так рассуждают, потому что… Это исторически уже прошло. Во Франции была революция за это. Здесь уже, что такое хорошо – это уже все пропитано кровью. Но Россия, возможно, это хорошо. Может, есть шанс, что это придет более мирным путем. Именно через какую-то смену правительства. И правительство, которым было бы выгоднее установить демократические институты. Зачем не установить? Мне кажется, вот… И демократическим странам нужно дать эту альтернативу России.

Чего вы боитесь?

— Пока что у меня нет такого чувства, что я чего-то боюсь. И у меня есть чувство, что я хочу, чтобы перестали люди умирать. И чего я не хочу? Я не хочу, чтобы в России установился диктаторский режим, который будет закручивать все эти… гайки все больше и больше. Я не хочу сталинизм-2. Особенно я не хочу это для своего народа, которого и так в два раза меньше теперь. И права моего народа в России никто не представляет. Никто не представляет. Это прям дискриминация. Дискриминация, это прям какая-то тройная дискриминация. Потому что, во-первых, мой народ это Кабардино-Балкария, то есть есть кабардинцы и балкарцы. Кабардинцев намного больше, чем балкарцев. То есть даже физически, если даже в правительстве есть какие-то балкарцы, они не могут защищать интересы балкарцев, у них меньше физически. И Кабардино-Балкария это искусственно созданная республика. Я считаю, что нужно, чтобы была Балкария, и чтобы была Кабарда. И тогда интересы моего народа как-то будут защищены. Пока что даже в Кабардино-Балкарии есть дискриминация моего народа. Потом есть дискриминация в рамках России. Мы все знаем, сколько развит шовинизм по отношению к Северному Кавказу.

Вы вернулись бы в прекрасную Россию будущего, если бы она появилась?

— Нет, я уже все. Но я с удовольствием буду приезжать в гости. Я хочу ездить на родину, хочу в Эльбрус, хочу видеть своих друзей, старых друзей. Хочу показать своим детям Россию. Я бы хотела с удовольствием попутешествовать. Может быть, иногда жить. Время от времени. Почему бы и нет? Но прям жить в России, навряд ли, нет. Это уже все. Моя жизнь уже во Франции.