Алина Нагорная: «Мы прятались от режима с маленькими детьми»
Алина Нагорная — активистка из Беларуси, посвятившая себя защите прав своих соотечественников на белорусский язык. Она рассказывает о преследованиях, жизни в подполье и попытках сохранить независимость своей страны через язык и культуру. От собственного перехода на белорусский язык до родов под чужим именем — путь Алины полон испытаний. «Язык — это как граница, то есть ты можешь как-то отделиться от России», — говорит Нагорная, объясняя, почему для нее важна борьба за национальную идентичность.
Расскажите о себе.
— Меня зовут Алина Нагорная, я из Беларуси. Я занимаюсь защитой прав беларусов и беларуского языка. Недавно я издала книгу «Мова 404» на трех языках. Основная идея книги в том, что люди в Беларуси, говорящие по-русски, а по переписи это большинство, никогда не узнают о том, как чувствуют себя люди, говорящие по-беларуски. Они никогда не узнают о языковой дискриминации и о том, как это сложно. Сейчас я живу в Вильнюсе.
Почему россиянам важно знать о том, что происходило и происходит в Беларуси?
— Иногда появляется такое чувство, что в Беларуси тестируют то, что потом происходит в России. Такие случаи бывали, но в основном просто все авторитарные режимы чем-то похожи: политзаключенные, невозможность открыто высказывать свое мнение, репрессии, средства массовой информации вынуждены либо уезжать, либо писать под другим именем и прятаться. Оттуда же и агрессия в сторону Украины. Это не выбор людей, а выбор небольшого количества политиков, защищающих свои собственные интересы. На самом деле это ужасно. Кто-то понял это в 2020 году, я поняла это раньше из-за репрессий, которым подвергалась. Ты живешь в стране, в которой вроде есть власть, вроде есть закон и чистые улицы, которыми постоянно все гордятся, но ты понимаешь, что скрывается за всей этой картинкой. Например, ты знаешь про своих друзей, которые отсидели сутки. Люди ходят в кафе, а ты тем временем прячешься или убегаешь от милиции. И все время живешь в какой-то двойственности: законы вроде есть, но они не работают. Конечно, это влияет на людей, потому что они видят одно, слышат другое, и толком не знают, что им можно, а что нельзя. Люди до конца не понимает своих прав, а их и так осталось очень мало. И массовые репрессии, которые не останавливаются. У нас порой отпускают несколько человек, но задерживают при этом больше людей, чем отпустили. Пока что света в конце тоннеля не видно.
Почему вы занялись популяризацией беларуского языка?
— Лет десять назад я сама перешла на беларуский язык в повседневной жизни. Просто вдохновилась другими людьми, которые говорили по-беларуски. Я начала задумываться: «А почему в стране с названием Беларусь мы говорим по-русски?» Мы часто слышим: «А кто вам мешает говорить по-беларуски?» Конечно, если ты говоришь сам с собой, то тебе никто не мешает, но как только ты выходишь из дома и идешь в магазин или банк, хочешь прочитать на улице какую-нибудь табличку, то ты не можешь пользоваться своим государственным языком. Закон не исполняется. Беларуский язык — это не только про беларуский культурный код, это не только про права человека, про права беларусов. Это в первую очередь про то, что язык — это граница, которой ты можешь отделиться от России, стать более независимым государством. Если в государстве больше беларуского языка, если вся страна говорит на нем, если армия говорит на нем, образование на своем языке, то меньше медийного российского влияния. То есть мы должны говорить на своем языке. Русский язык стал государственным в Беларуси незаконно. Сейчас у нас по теперешней конституции формально есть два государственных языка, но на самом деле условия созданы только для русского языка.
Как думаете, почему беларуский язык исчезает, и кто в этом заинтересован?
— Потому что создана такая государственная языковая политика. Те люди, которые пользуются беларуским языком, всегда сталкиваются с какими-то трудностями, а людям проще не сталкиваться с препятствиями. Например, они хотят в банке оформить карточку на беларуском, а там нет такой функции, они хотят записаться в больницу на прием на беларуском, а их много раз переспрашивают и не понимают. Людям проще делать так, чтобы было проще жить. Они переходят на русский язык, потому что это проще, чтобы не создавать себе дополнительных трудностей. Жизнь в Беларуси в принципе не самая легкая. И это происходит в Беларуси не только после 1996 года. Короткий период настоящий независимости запустил процесс, из-за которого беларуского языка становилось все больше и больше, а до этого российская политика была направлена на уничтожение беларуского языка, особенно когда мы были частью Российской империи. Например, запрещали печатать книги на беларуском языке. Был период в Российской империи, когда двенадцати народам разрешили учиться на родном языке, например, литовцам и латышам, но беларусам и украинцам запретили. Люди, которые несли в себе какую-то национальную идею, писали беларуские книги, постоянно подвергались репрессиям. То есть такая политика в отношении беларуского языка была всегда. Но если посмотреть данные последней переписи населения, то сейчас на нем говорят где-то 2,5 миллиона человек — это, по-моему, 28%. Я не скажу точные цифры, но это точно больше 20%, а родными его считают около 60%. Это несмотря на все репрессии. Чудо, что столько людей хотят общаться на беларуском языке и считают его родным.
Почему для вас важно говорить о национальной идентичности?
— Человек в принципе не может жить без идентичности, он все равно что-то читает, потребляет какие-то культурные продукты — фильмы, книги, музыку, читает новости, смотрит какие-то программы, и все это на него влияет, хотим мы этого или нет. Если человек не имеет своей национальной идентичности, то, скорее всего, это российская национальная идентичность, что влечет за собой выборы не в пользу своей страны. А интересы своей страны — это всегда важно, потому что в этом есть личный интерес. Если мы делаем правильный выбор, то страна может быть более независимой, что каждому отдельном человеку приносит какие-то плюсы. Я уверена, что русские военные чувствовали бы себя намного хуже, если бы в Беларуси все говорили по-беларуски — они бы не чувствовали себя как дома, а сейчас они себя именно так и чувствуют. И русская власть чувствует, что Беларусь — это их страна. Беларусь же в войне так и использовалась — её территорию просто использовали как плацдарм для нападения, а это очень плохая роль, которая не нравится большинству жителей Беларуси. Никто этого не хотел, все это осуждают.
Как вы занялись популяризацией беларуского языка?
— Я организовывала разные мероприятия, кинопоказы, литературные встречи, даже концерты, на которых было много беларуского языка. Мы что-то смотрели, что-то обсуждали, но все это было не очень системно. Потом, когда я жила в Минске, я познакомилась с юристом и увидела системную работу, которая меня очень впечатлила. Сначала я помогала с этой работой, но в итоге мы стали заниматься этим вместе. Мы писали обращения для того, чтобы беларуский язык где-то появлялся, и он там появлялся. Например, чтобы беларуский язык появлялся на табличках города с названиями улиц, на товарах в магазинах. По закону он там и так должен был быть, потому что это государственный язык, но в реальности его там не было. Мы писали обращения, чтобы этот закон исполнялся, и его начинали исполнять, но не всегда. На самом деле, в большинстве случаев нам отказывали, поэтому потом с нашей стороны были какие-то обжалования, и некоторых чиновников даже штрафовали. Вообще, это очень странно и интересно работает в Беларуси: мы все знаем, что у нас в стране беззаконие, но иногда после обращения простых людей закон начинает исполняется. Мы пользовались и продолжаем пользоваться этим. Также мы проводим разные мероприятия, на которых учим людей писать и отправлять эти обращения, мы делали для этого инструменты. Например, есть книжка с примерами обращений, есть телеграм-бот с примерами, сейчас мы доделываем сайт. Издавали книжки про языковую политику, у нас даже получилось поменять несколько законов. Например, мы сделали так, чтобы можно было заключить договоры с ЖКХ и Энергосбытом по-беларуски. Раньше такой возможности не было. И страховку теперь можно получить по-беларуски. Несколько таких изменений нам удалось продвинуть, что было непросто, но оказалось возможным.
Что побудило вас баллотироваться в районные советы депутатов? Чему вас научил этот опыт?
— Это был эксперимент. Я просто хотела посмотреть, возможно ли это. У меня получилось зарегистрировать несколько инициативных групп по всей Беларуси, до этого я баллотировалась в парламент, но, конечно же, я знала, что в Беларуси нет выборов, поэтому я не верила, что пройду в районные советы депутатов или в парламент со своим альтернативным мнением. Я просто пользовалась возможностью. Это был почти открытый пикет. Даже до 2020 года если ты в Беларуси выходил с флагом, то из-за этого могли быть какие-то проблемы, но это была легальная возможность показать людям, что есть какое-то альтернативное мнение, что у нас есть свой флаг, что у нас есть свой язык. Мне было интересно узнать, какие препятствия могут возникнуть в процессе, и они были. Например, мне угрожали на пикете, хотели, чтобы я заплатила за подписи. Мне было важно посмотреть, на что готовы пойти люди у власти, чтобы ее сохранить. И мне всегда было интересно общаться с людьми. Очень многие понимали, что выборов нет, не понимали, зачем это нужно мне, но они поддерживали, кто-то даже приносил подарки. Я помню это ощущение, когда ты стоишь напротив исполнительного комитета, на котором висит бссровский красно-зеленый флаг, а ты стоишь под своим национальным флагом, который должен быть в стране, который незаконно изменили на референдуме. Я думаю, что мы чувствовали себя намного более свободными на пикете, чем люди, которые сидели в исполкоме.
Когда вы поняли, что ваша деятельность не нравится властям?
— Я из Слуцка, это небольшой город, там живет чуть больше 60 тысяч человек, и моя деятельность никогда не нравилась властям. В небольшом городе все на виду, и если ты активный что-то делающий человек, то за тобой обязательно присматривают. Был такой момент, когда я начала проводить литературный клуб, и мне были открыты все дороги — я могла проводить его в библиотеке, в Доме культуры. А потом я стала честным наблюдателем на выборах, то есть я вижу нарушения — я пишу жалобу. С этого момента все помещения для клуба закрылись, а любая моя деятельность воспринималась в штыки. Были даже абсурдные ситуации: я иду по улице, тут выходит местный депутат из исполкома, говорит: «Сволочь» и начинает в меня плеваться. Когда мы начали защищать беларуский язык, мы отправили тысячи обращений в разные органы, и очень многие из них давали нам плохие ответы. В этих ответах были ошибки или нарушения закона, например, ответы не по сути обращения, или мы писали по-беларуски, а нам отвечали по-русски, что запрещено законом. Кстати, это изменение как раз мы и внесли — ответ должен быть на языке обращения. Мы писали заявления на эти нарушения, и чиновники получали либо выговор, либо штраф, либо у них забрали премии, и поэтому нас очень многие люди во многих государственных учреждениях не любили и продолжают не любить. Просто теперь мы расширили географию — раньше я сталкивалась с какими-то проблемами только в Слуцке.
Какие формы принимали преследования по отношению к вам?
— Меня еще до 2020 года три раза судили. Первый раз был после концерта на День воли. Я организовывала концерт в Слуцке, он был днем, а вечером я хотела поехать на большой концерт в Минске около оперного театра — мне очень хотела туда попасть. Но уже в процессе подготовки к мероприятию начались проблемы: нас постоянно контролировала милиция, они стояли над нами, чтобы мы не сделали или не сказали чего-то лишнего, нам не дали аппаратуру, поэтому нам пришлось ее экстренно арендовать, они задержали водителя, поэтому все музыканты подъезжали к нам объездными путями. Все это организовав, мы подумали, что приключения закончились. А потом я попыталась поехать в Минск, и за мной начали гоняться как в кино. Я с одного такси пересаживалась на другое, пыталась оббежать забор, чтобы поймать маршрутку. В итоге на сто километровой дороге между Слуцком и Минском они остановили машину, в которой я ехала, и сказали: «Алина Александровна, выходите, мы вас задерживаем». Мне не было страшно, тогда еще не было такого беззакония. Я знала, что мне максимум грозят сутки, что, скорее всего, меня не будут бить. Было просто неприятно. Я поняла, что меня будут держать 3 часа, и поэтому я развлекалась как могла. Я просила читать мне статьи про то, как меня задерживали, показывать фотографии. Я, в принципе, всячески показывала, что мне скучно: просила то чай, то открыть окно, то закрыть, то в туалет. Они, чтобы отвязаться от меня, дали мне материалы их внутренних нарушений, и это было очень интересно. Это был март, День воли, и там уже была вот такая папка: кто-то из них был пьяный, кто-то кого-то сбил. В общем, я не жалею, что так получилось, это был очень интересный опыт. Еще меня судили за перформанс. Я организовывала в Слуцке перформанс вместе с Алесем Пушкиным, которого уже нет в живых. Он был политзаключенным — его посадили за картину, а потом создали в тюрьме такие условия, что он умер. Он узнал, что на него заведено уголовное дело, когда был в Украине, и несмотря на это вернулся в свою страну, потому что считал, что должен быть там и защищать интересы своей страны. Его посадили в тюрьму, там у него открылась прободная язва, но ему не оказали медицинской помощи. Я считаю, что то, что Алесь Пушкин вернулся в Беларусь, это подвиг, это поступок настоящего героя Беларуси. Это как раз один из тех людей, кто вдохновлял меня и других оставаться в стране несмотря ни на что, потому что ты видел, что есть люди, которые настолько сильно любят свою страну. И также меня судили за акцию к «Ночи расстрелянных поэтов». Это ночь, в которую в Беларуси расстреляли больше ста представителей интеллигенции. Они просто нашли где-то в интернете мою фотографию, на которой было видно, что я там была. До 2020 года я не воспринимала это серьезно. У меня было очень много знакомых и друзей, которые прошли через репрессии, есть друзья и знакомые, которые сидели сутки, даже проходили по уголовным политическим делам еще до 2020 года. Все это было частью моей жизни, но оно не сильно меня нервировало. Я понимала, где я живу. Но мне хотелось заниматься чем-то для своей страны, для беларуского языка, мне хотелось заниматься национальными вопросами, так как для меня это было очень важно.
Почему в Украине революция удалась, а в Белоруссии, несмотря на массовые протесты в 2020 году, нет?
— Я была одной из тех, кто в 2020 году говорил всем своим друзьям одевать маски на протесты. Я не верила, что наша власть может уйти просто из-за того, что люди вышли на улицы. Это было классно, это был очень важный шаг для истории, тогда люди почувствовали, что их всех что-то объединяет. Я считаю, что для истории то, что произошло — хорошо, но плохо для отдельных людей, судьбы которых это сломало. Столько испытаний людям приходится проходить сейчас. Я думаю, что у нас не получилось, потому что наша власть очень подконтрольна России. В Украине всегда сильнее чувствовалась национальная идентичность. Возможно, дело в этом.
После 2020 года давление на вас усилилось?
— Мы жили в деревне очень далеко от Минска, за 180 километров. К нам начали постоянно приезжать люди фотографировать наш дом со всех сторон. Это напрягало, но мы все равно продолжали в нем жить. Мы принимали какие-то меры предосторожности, например, ездили по неочевидным дорогам, выезжали из дома только на машине (у нас гараж пристроен к дому). Когда мы пользовались интернетом, мы тоже принимали какие-то меры цифровой безопасности. Это было тяжело, у меня только родился ребенок, но мы могли с этим жить. Иногда они приезжали ночью, бибикали, сигналили. Было нервно, но мы как-то с этим справлялись. А потом они резко начали приезжать очень часто. Потом они приехали ночью, когда я пыталась укладывать малыша. У него что-то было с животиком, он не хотел засыпать, а тут они приехали. Мы никогда им не открывали двери, а они никогда не вламывались, но на следующий день мы уехали покупать в магазин продукты и памперсы, а когда вернулись, то увидели, что они шарились по нашему двору. То есть наши границы были уже полностью нарушены, поэтому той ночью мы собрались и уехали. Но они все равно каждые две недели приезжали туда, пока мы прятались в Беларуси.
Что для вас означало заводить и растить детей в условиях преследований?
— С одной стороны, это очень большая радость и поддержка, потому что ты не можешь быть развалиной, нервничать или плакать, когда находишься рядом с маленьким человеком. Ты должен был держать себя в руках, что хорошо. Но одновременно с этим это очень страшно, потому что каждую секунду ты думаешь о том, что тебя могут с ними разлучить, и поэтому, когда мы начали прятаться в Беларуси, мы делали это профессионально — у нас была очень высокая цена ошибки. После того, как мы уехали из своего дома, мы два с половиной года прятались. Мы не пользовались своими машинами, телефонами, карточками, сим-картами, не встречались с людьми, с которыми мы очевидно могли встречаться. Мы старались не попадаться на камеры, очень интересными способами получали медицинские услуги и покупали продукты. Вот так мы жили два с половиной года, но это были очень странные два с половиной года моей жизни — они были очень беспокойными, но, наверное, если бы я не была мамой, то я продолжила бы так жить, потому что я чувствовала себя максимально живой, потому что что-то делала для своей страны и оставалась при этом там. Это очень здорово, и я знаю, что я была не одна такая.
Как вы организовывали свою деятельность и семейный быт во время жизни в подполье?
— Садик был невозможен для нас в принципе. Были друзья с детьми, так что иногда Стефан — старший ребенок — мог играть с кем-то. Мы старались бывать в тех местах, где есть дети, но нет камер. Быт был не очень простой, потому что большинство этого времени мы прятались в домах за городом, где основной источник отопления — это камин или печка, что добавляет сложностей к маленьким детям и памперсам. Я не могу сказать, как конкретно мы получали медицинские услуги, потому что возможно в Беларуси есть люди, которые все еще пользуются этими лайфхаками, но да, это было непросто. Иногда это были знакомые, иногда это было другое имя. Но в каждой локации, а мы поменяли около 10 мест жительства, находились люди, которые помогали нам, и это было очень здорово. Иногда они были с детьми, иногда помогали с бытовыми вещами — привезти продукты или дрова, поделиться машиной или компьютером. У нас были всякие онлайн подработки, был закрытый Патреон, через который люди поддерживали нашу деятельность по защите беларуского языка и донатили нам. Не могу рассказать, как технически мы выводили эти деньги, но благодаря этому мы могли выживать. Я не скажу, что это была хорошая жизнь, но мы могли покупать все, что нужно для детей, покупали им книжки, которые хотели. Мы могли жить в материальном плане так, как привыкли. Это было тяжело, но возможно. Мы очень хотели остаться и прикладывали к этому все усилия. Сейчас старшему ребенку четыре, а младшему два. Я рожала младшего как раз во время репрессий, когда мы прятались, и это было непросто. Однажды я ездила за медицинской консультацией к врачу за 400 километров. Я делала вид, что там живу, чтобы мне просто померили живот сантиметром. Потом в +30 градусов на машине без кондиционера я ехала 400 километров назад. Это, конечно, было тяжело.
Почему вы все-таки покинули Беларусь?
— Основная причина, по которой мы все-таки не выдержали и решили уехать, это усталость от такой жизни. Простой человек, когда хочет сходить в магазин или больницу, просто берет и идет, а нам приходилось постоянно организовывать непонятно что, какой-то невозможный квест для того, чтобы что-то получить. Это основная причина. И, конечно же, дети. Несмотря на то, что мы старались держаться, несмотря на то, что мы очень любим Беларусь, дети все равно чувствовали, что родители постоянно волнуются. Если мама постоянно в стрессе, то это передается им. Стефан стал плохо спать, я очень переживала, у меня начались проблемы со здоровьем. Они начались ещё когда я была беременна, в самом конце, из-за того, что я до последнего не знала, где и как я буду рожать. Я смотрела разные варианты, но все очень плохо организовывалось.
Каково было ваше первое впечатление от жизни в свободной стране после жизни в подполье?
— Когда я оказалась на безопасной территории, у меня как будто гора с плеч свалилась. Но одновременно было очень грустно. Я понимала, что долго не смогу вернуться, но теперь я понимаю, что не факт, что я вообще смогу вернуться, потому что я уже есть и в российской базе. При этом было очень спокойно, ведь теперь я точно смогу нормально спать, теперь мои дети точно будут в безопасности.
Как вы адаптировались к жизни в Литве после эвакуации? Что было самым сложным?
— Мне кажется, что я до сих пор адаптируюсь, потому что тут все по-другому. В Литве, как и в Беларуси, у меня нет возможности найти беларускоязычный садик для моих детей, тут ничего нового. Есть бюрократические проблемы. Мы подались на беженство и ждем ответа уже девять месяцев. Сейчас мы по сути не имеем никаких прав. Но, с другой стороны, мне сейчас стало намного спокойнее. Я смогла переиздать книгу с нормальным дизайном, а не на коленке, как я делала это в Беларуси, я могу дальше продолжать заниматься своей деятельностью. Тут есть свои трудности, в первую очередь материальные, потому что жизнь тут намного дороже. Сейчас я нахожусь в поиске более постоянной работы. Но первое время для меня было очень странным то, что я ходила под камерами, просто всем звонила. Меня с ума сводило то, что я могу звонить по телефону, в котором стоит сим-карта, и разговаривать с людьми, а не прятаться.
Как испытания отразились на вашей семье?
— На моей семье это все отразилось не очень хорошо. Мы продолжаем называть себя семьей, но мы разошлись. Мы работаем над тем, чтобы быть хорошими родителями для наших детей. В принципе, мне кажется, что мы идем в правильном направлении.
Какие уроки вы извлекли из своего опыта активизма? Чем бы поделились с россиянами, которые оказываются в схожих обстоятельствах?
— Мой основной урок — это надо делать то, что эффективно. В какой-то момент я поняла, что обращение — это эффективно и работает, а комментарии — это неэффективно, и за это тебя могут посадить. Я все время старалась делать то, что работает, то, что приносит реальный результат мне и другим людям. Например, мы что-то делаем, пишем, и вот уже больше тысячи товаров добавили беларуский язык на свои этикетки — это здорово. Если бы я написала один комментарий, то, возможно, меня бы искали намного тщательнее, возможно, я не смогла бы так долго прятаться. Надо хорошо проанализировать, что может в текущей ужасной ситуации сделать жизнь хоть как-то лучше или хоть как-то сработать, и делать именно это, не растрачиваясь на что-то неэффективное. И не поддаваться эмоциям. В Беларуси очень много случаев, когда люди сдают своих коллег по работе, потому что те что-то не то сказали. То есть надо быть осторожным, но эффективным.
Чего вы боитесь?
— Наверное, уже ничего.
О чем вы мечтаете?
— Я очень хочу вернуться, но теперь у меня там нет дома. Я мечтаю, что когда-нибудь смогу вернуться в Беларусь, купить там хутор и просто жить. Это стандартное клише — очень многие беларусы об этом мечтают. Надеюсь, хуторов хватит на всех.
