«Не хочу в ту страну, какой может стать Россия»
Виктор — UX-исследователь из Москвы. Для него «эмиграция» в меняющуюся Россию оказалась страшнее, чем переезд в Казахстан. В интервью «Очевидцам» Виктор рассказал, почему решил не вступать в конфронтацию со сторонниками власти, и как российской идеологией стал универсальный культ смерти.
Расскажите о себе.
— Меня зовут Виктор, мне 32 года. Я родом из Москвы, в Астане живу последние полгода. До этого я был здесь в 2019 году, прожил год по приглашению [на работу] с релокацией. Да, у меня не совсем типичная для релоканта история. Я занимаюсь исследованиями пользовательского опыта — это профессия по оптимизации интерфейсов и приведению их к более удобному, простому и понятному для среднестатистического пользователя виду. В общем, про повышение качества жизни через улучшение интерфейсов, которыми мы пользуемся. Здесь я, собственно, занимаюсь тем же, чем и в прошлый раз: тружусь в местной компании по профессии.
Почему вы уехали из России?
— Мне стало некомфортно ещё после начала войны, 24 февраля. До этого я прожил в Казахстане год, и тогда отъезд из Казахстана был связан с тем, что застопорилась работа, что было основным поводом для пребывания в стране. Сама страна мне комфортна, меня тут все устраивает. Она максимально близка к уровню жизни, привычному мне, и поэтому, когда началась война и в России стали изменяться общественная повестка, настроения людей вокруг, мне стало некомфортно. Мои мысли естественным образом двинулись в сторону переезда, и Казахстан был первым в списке локаций с путём наименьшего сопротивления. Плюс здесь на подъеме находится индустрия, в которой я работаю, а это хороший повод, во-первых, переместить себя в морально комфортное пространство, во-вторых, продолжить заниматься своим делом, не потерять содержание привычной жизни. Мне кажется, остаться в России — это куда большие изменения в жизни, чем переезд и попытка заниматься своим делом и полностью воспроизвести свою привычную жизнь.
Есть такое клише «Кому вы там нужны?» Как вам в эмиграции?
— Мне кажется, Казахстан и Астана, где я нахожусь, — это относительно лайтовое место для эмиграции, потому что это страна, в которой люди в крупных городах говорят преимущественно на русском языке. Здесь нет никаких проблем, по сути, не требуется адаптация для русскоязычного россиянина. В ментальном, в культурном плане это европейские города, поэтому я бы не сказал, что есть какие-то культурные трудности, разве что трудности психологического характера, связанные с адаптацией в новом месте, но они универсальны. Я неглубоко погружен в это, перескажу на общем уровне, но есть этапы адаптации, через которые проходит человек: сначала так называемый медовый месяц или энгейджмент — восторженность от контакта с новым опытом; за ним следует спад — у меня он продлился, наверное, до конца весны; сейчас я выхожу на этап, не знаю, как он называется, плато или спокойного, комфортного режима жизни. Сейчас я ощущаю себя здесь в некотором смысле дома. Я в знакомых местах, я ориентируюсь, у меня за последние полгода уже успел вырасти круг знакомств. В моем случае всё довольно комфортно.
Как бы вы могли описать то, что сегодня происходит в России?
— Я бы сказал, что есть какая-то модель поведения или линия внешней политики у российского правительства, которая не сходится с внутренним ощущением или представлением о месте и поведении России в мире для части ее жителей. Для значительной части всё сходится, для значительной части все окей, но для многих, в том числе для меня, не окей. Мне кажется, российское правительство некорректно распоряжается той властью, теми ресурсами, которые есть. И в частности, мне показалось правильным решением изъять свой человеческий ресурс из этой власти, чтобы мной не могли распоряжаться или использовать ресурсы, которые я генерирую, в том числе налоги, для поддержания этой внешней политики.
Ощущаете ли вы себя в России в меньшинстве?
— Точно да. Во-первых, просто потому, что в общественном пространстве меньше высказывается точка зрения, которую высказываю я. Она, может быть, и есть, но точно не на федеральных каналах. Это скорее андеграундные или маргинальные — со структурной точки зрения, не с политической — платформы. Поэтому на уровне ощущений как будто бы меньше людей, которые с тобой на одной волне. Я точно могу сказать, что этого не ощущается здесь, потому что среди тех, кто уехал, есть некоторое единство в восприятии ситуации. И еще один эффект: здесь за последний год я больше ощущал себя среди своих, чем в России. Просто на уровне ценностей, мировоззрений, представлений о справедливости, о правильном, корректном поведении. Это такие базовые, даже немного экзистенциальные ценности.
Как вы считаете, почему россияне приняли войну?
— Это хороший вопрос. Я не до конца могу на него ответить — у меня нет четко сформировавшегося объяснения, но думаю, что, во-первых, на самом базовом уровне это хорошая информационная работа со стороны правительства и прогосударственных СМИ. Во-вторых, это какие-то остатки, фрагменты унаследованных идей Советского Союза про величие, империю, значимое место в мире, которое подтверждается в том числе за счет силы. И, наверное, это нехватка фактических проявлений этой идеи. Люди не чувствовали себя гражданами в достаточной мере великой страны, которая может диктовать миру свои условия, имеет приоритет перед другими государствами. В данном случае война — один из способов продемонстрировать это превосходство. Я думаю, что это просто смэтчилось, как в тетрисе совпало с какой-то фантомной потребностью людей, с их идеями, настроениями.
Почему культ смерти оказался сильнее культа жизни?
— Я бы не сказал, что культ смерти оказался сильнее жизни. Если мы говорим про культ смерти как про элемент участия в войне, то это, наверное, способ прикоснуться к чему-то большему, к вечности. Смерть в войне — это не просто смерть, а смерть ради идеи. Это наивысшая точка приверженности какой-то идее. С этой точки зрения, смерть в войне на концептуальном уровне — это слияние с чем-то большим, с коллективным бессознательным в пользу реализации какой-то глобальной идеи.
Почему одна часть россиян эти идеи приняла, а другая от этих идей убежала?
— Есть два ответа. Я не знаю, противоречат они друг другу или нет, попробую их высказать просто по порядку. Первый ответ, в том числе и мой собственный: несмотря на мое несогласие, мне бы не хотелось конфронтации не то что с государством, а с той частью россиян, которая принимает войну. На уровне идеи есть какое-то противоборство, но я не ощущаю их как чужих, как врагов, как кого-то, кого надо перевоспитать или заставить как-то по-другому себя вести. Для меня это скорее осознание собственной непринадлежности и нежелание навязывать свои идеи. Им в этом нормально, им в этом комфортно, а мне нет, и мне проще выйти из этой группы, не входя с ней в прямую конфронтацию. Второй ответ: я думаю, есть люди, которые реализуются не через принадлежность к большой идее «Великой Значимой Страны», а через собственную деятельность. Наверное, косвенное подтверждение в том, что многие уехавшие — профессионально реализованные люди в каких-то областях, востребованные за рубежом. Это люди, скопившие деньги, которые позволяют им переехать, с универсальными профессиями, работу в которых можно найти в новых странах. В этом плане, я думаю, профессиональная идентичность замещает собой национальную или патриотическую идентичность. То есть человек, если у него есть какие-то профессиональные навыки, позволяющие твердо стоять на ногах по жизни, перестает нуждаться в патриотической платформе. У него патриотизм другого характера — он идентифицирует себя через то, чем занимается, а не через страну, к которой принадлежит.
Вы уезжали из России еще в 2019 году. В какой момент вы поняли, что хотите покинуть Россию?
— В 2019 году у меня не было таких идей. Просто совпало рабочее приглашение и моё желание посмотреть, что выйдет. В 2022 году, буквально в первых числах марта, у меня появилась эта идея, но я думаю, что она пришла не изнутри. Тогда была волна отъезжающих и, наверное, появилось ощущение, что я принадлежу к их группе — у меня общие с ними ценности, и даже если я их не знаю, то как будто бы уезжают мои, а остаются не мои, и, наверное, мне тоже надо уехать. Я не был в тот момент готов, хотя собрал вещи и даже купил билет. В итоге он сгорел, потому что начался пинг-понг принятия решений — то ли ехать, то ли нет. Тогда мне казалось: «Неужели все действительно настолько серьезно, что придется уезжать?», а мне этого не хотелось. Я бы предпочел, чтобы исторический процесс развернулся таким образом, что вообще не пришлось бы уезжать. Но он развернулся так, как развернулся, и довольно длительное время занял процессинг этого решения. В итоге, до мобилизации я был в России. Но эти полгода — от начала войны до начала мобилизации — у меня было дискомфортное ощущение, что что-то не так, что в комнате есть какой-то слон, о котором даже если говорить, он все равно остается. Наверное, переезд был стратегией копинга с этим ощущением.
Почему война с Украиной стала возможной? Как вы восприняли войну?
— Я абсолютно не следил за информационной прелюдией к этому. Я помню, что много лет на российских каналах окучивали тему нацизма в Украине, но для меня это выглядело абсолютно смехотворно, я никакого внимания этому не уделял. У меня не было моральной готовности к тому, что война случится. Поэтому, когда она началась, у меня была абсолютная дезориентация, которая продлилась довольно долго, где-то до месяца. Было, во-первых, желание как-то на это повлиять, остановить, а во-вторых, непонимание, что можно с этим сделать. Для меня этот период дезориентации закончился только тогда, когда я нашел способ реализовать собственное желание сделать что-то невредящее, что-то полезное — я задонатил в международный Красный Крест через друга. Мы с ним договорились, что он переводит за меня, а я передаю его родственникам в России похожую сумму, потому что в тот момент было невозможно перевести из России. Это была весна 22 года, и ресурсы, которые они тогда собрали, пошли на эвакуацию людей из Мариуполя, на обеспечение врачей, их обслуживающих, на людей, которые этим занимаются, на медикаменты, на базовые припасы вроде воды. Меня это стабилизировало. Есть такой эффект, что когда ты делаешь что-то полезное, когда помогаешь другим людям, ты и себя чувствуешь немного лучше. Это минимально возможное действие вернуло меня из растерянного, пассивного состояния в режим актора, в режим субъекта и после этого я начал продумывать, что и как я могу делать, хочу ли я встраиваться, существовать в России с учетом того, как она начала трансформироваться. Там ведь не только война, но и постепенная изоляция от внешнего мира: отторжение элементов западной культуры, которые все это время были в России, уход компаний, который не инициирован самой Россией, но всё равно является разрушением культурных мостов с западными странами и Европой. У меня было понимание, что я не очень хочу попадать в ту страну, которой Россия может стать. В каком-то смысле это тоже эмиграция — оставаться в России, которая превращается в новую страну на уровне устройства. Я понял, что не хочу туда переезжать. Я хочу сохранить привычный образ жизни.
Как вы думаете, не слишком ли поздно россияне, в том числе те, кто уехал, стали интересоваться политикой? Когда вы сами начали интересоваться политикой?
— Начало 22-го года — это и есть тот комплекс событий, после которого я понял, что решения российского правительства напрямую видоизменяют мою жизнь и могут изменить её вообще до неузнаваемости, вплоть до того, что интернет отвалится. Там же были разговоры про суверенный российский интернет, про изоляцию, а для меня это потеря привычного способа контакта с окружающим миром, привычного способа добычи информации. Моя работа завязана на цифровые продукты и, в том числе, на интернет. Эта идея меня несколько напугала, что такое обсуждается, что такое может быть — самоизоляция российского интернета. Наверное, какие-то очаги зарождения политического самосознания у меня были и до этого, но это точно самый яркий момент. На самом деле у меня и раньше возникала идея, что для меня линия приемлемого связанна с интернетом. Это довольно простая, даже, я бы сказал, мещанская вещь, которая про свой комфорт, про свой образ жизни. Для меня неприемлема попытка ограничить, отсечь, изолировать интернет. В этом есть что-то недопустимое для меня. После начала войны к этому добавилось — к моему удивлению, до этого я об этом не думал — острое чувство несогласия и протеста против идеи агрессивной войны. Я считаю, что Россия в этой войне агрессор. Боевые действия там были и до этого, это можно обсуждать долго, но именно текущая масштабная, горячая фаза войны инициирована Россией. Мне не хочется принадлежать к инициатору, мне не хочется находиться в группе инициаторов или поддерживающих инициатора, но я не знаю легитимного рычага, чтобы остановить это, чтобы высказать свое мнение. Ну, не предусмотрен способ легитимного участия или обсуждения этого. Решение просто принято, а Россия это решение исполняет, и, более того, тебя могут попытаться втянуть в это через мобилизацию, через использование твоих налогов. Это, наверное, второй очаг политического сознания — что-то глобальное, в чем ты участвуешь поневоле, даже если не участвуешь, и острое нежелание этого касаться.
Кто виновен в этой войне? Несем ли мы ответственность за эту войну?
— Я думаю, в первую очередь ответственность несут принимающие решения лица в правительстве, решившие начать «СВО», как оно официально называется. Мне самому не до конца ясно, насколько несет ответственность участвующий в боевых действиях, например, по долгу службы или направленный туда военнослужащий. С гражданами, с обычными мирными гражданами России еще непонятнее, потому что, с одной стороны, мне бы хотелось что-то сделать, но с другой стороны, я не нашел легитимного способа участия. Какая форма участия вообще возможна? Что можно сделать, чтобы при этом не попасть под уголовное преследование? Мне бы этого не хотелось. И в этом плане я не совсем понимаю, где проходит граница и начинается ответственность за что-то, что с одной стороны тебе хотелось бы изменить, но, с другой стороны, ты не можешь изменить.
О чем вы мечтаете?
— Если мы говорим про мечту, то мне бы хотелось откатить исторический процесс где-то на год-полтора назад. Просто отменить все происходившие события. Если мы говорим про что-то более реалистичное, что могло бы действительно произойти, то, наверное, это какая-либо трансформация России в другое государство на уровне политического устройства, на уровне устройства общества, на уровне идей, которыми это общество пронизано, в сторону чего-то менее зацикленного на себе, на России, на ее значимости, и становление её более открытой к контакту с непохожестью в любом формате.