«У меня было ощущение начала конца»

Елене Гаевой — 26 лет. Жила в Санкт-Петербурге. Училась на филолога, работала преподавателем английского. Первая встреча с государством случилась лет в 14 — пришла на встречу популярного блогера с фанатами. Но блогера и подростков «упаковали» в автозак за «несанкционированный митинг». Сейчас живет в Германии. Помогает в Берлине беженцам из Украины. Занимается политическим активизмом. Создала инициативу «ДемократиЯ» (Instagram, сайт) Почему выходы на митинги бывают терапевтическими, чем литература лучше учебников истории, без чего не будет светлого будущего – об этом Елена рассуждает в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Елена, я из Санкт-Петербурга, мне 26 лет. Сейчас я занимаюсь политическим активизмом и работаю с беженцами из Украины в Берлине. В прошлой жизни я была учителем английского. По образованию я филолог-лингвист, то есть, по идее, учитель русского и литературы. Переехала по семейным обстоятельствам: повстречала в Питере свою любовь — будущего мужа — и в ковидный 2020-й год мы переехали в Германию.

Как изменил вашу жизнь день 24 февраля 2022-го года?

— На самом деле повлияло не только 24-е, ведь еще за два дня до этого было признание ДНР и ЛНР, а до этого неделю войска стягивались к границе. Всю неделю до 24-го было гнетущее чувство, что что-то произойдет. Показали какие-то салюты по телевизору, а я смотрела на них с таким ужасом и понимала, что этим все не закончится. У меня было ощущение, что это начало конца. 24-го я проснулась в районе 7 утра, открыла свой телеграм и вижу, что у меня в каждом канале по тысяче сообщений. Я сразу поняла, что что-то случилось, и медленно попыталась въехать в то, что происходит. Я отказывалась в это верить, совершенно не хотелось признавать, что такое действительно может произойти. Мне еще в первые минуты осознания того, что происходит, прислали обращение Зеленского к россиянам. Он тогда еще достаточно мягко обратился и даже как-то объединяюще: «Вы граждане России, ваше правительство с нами не хочет сотрудничать, но, может быть, с вами оно посотрудничает?». И я сижу, рыдаю и понимаю, что этого не произойдет, потому что в России такая ситуация, что больших, решающих митингов не будет, что к этому ничего не подводит.

Что вы предприняли после начала войны?

— Я была подписана на фэшн-блогера из Киева — Маргариту Мурадову — и она выложила пост, в котором просила подписчиков, находящихся за рубежом, оставить свои контакты, чтобы её подписчики из Украины могли с кем-то связаться. Это было самое-самое начало, еще никто не понимал, что делать, какая процедура. В Германии тоже ещё не было четкого регламента о том, по какой процедуре оформляются беженцы. Я оставила свои контакты, и мне начали писать в инстаграме десятки людей каждый день. Они просили какие-то ссылки, ресурсы, рассказать, как и что. Многие уже были в Германии, многие только собирались. Те, кто был в Германии, спрашивали, как купить билет на поезд, или были ситуации, когда, например, приехал глухонемой человек, и ему нужен украинско-немецкий сурдопереводчик. То есть очень индивидуальные, особенные ситуации. Я постоянно сидела и отвечала им, искала ресурсы, читала законы, пыталась понять, как все это работает, пыталась со всеми взаимодействовать, и меня это очень вытаскивало. А потом я стала волонтерить на ЦОБе на автовокзале, и мы с друзьями по вечерам, по ночам встречали автобусы, которые приезжали из Польши, некоторые — напрямую из Украины. И эта деятельность спасала, потому что без этого была черная, сосущая дыра, которая забирает всего тебя и ничего не оставляет. Мы практически сразу начали выходить и организовывать каждую неделю митинги. Лично для меня эти митинги тоже были терапевтическими, потому что ты выходишь, кричишь в мегафон — а мы как организаторы должны были всех двигать, поэтому ты из себя выкрикиваешь все эти эмоции, всю ту боль, весь гнев, и становится легче. Неделю ты как-то живешь до следующего митинга, а потом заново. В какой-то момент мы поняли, что уже есть инфраструктура и много организаций в Берлине, которые этим занимаются, а россияне, которые активно едут — они не пришей кобыле хвост. И мы их тоже пытались как-то интегрировать, пытались с ними общаться, взаимодействовать. Приехало колоссальное количество людей: журналистов, активистов, различных политических заключенных, бывших деятелей. В Европе стало проходить больше форумов, митингов, объединений. Если говорить эмоционально, вся эта деятельность держит на плаву, потому что в своем случае я чувствую, что я полезная и нужная. Я считаю, что делаю все, что могу сделать в рамках той ответственности, которую несу за то, что происходит.

Помните свой первый день работы в качестве волонтера в Центре для беженцев?

— Мне кажется, находясь в Германии, ты нигде так напрямую не сталкиваешься с войной в Украине, как когда работаешь с людьми, которые недавно оттуда приехали. Поначалу, когда я только начала там работать, мне было совсем тяжело, потому что я эмоционально во все погружалась. Никогда не забуду, как в мой первый рабочий день ко мне подходит древний дедушка на костылях и начинает рассказывать свою историю. Он из Ирпеня, просто пошел в магазин. Когда он возвращался домой, ракета упала на его дом и прямо у него на глазах разорвала его жену, жену сына и двоих внуков. Он стоит и рассказывает мне, как спит тут в Тегеле, а по ночам ему является его внучка, и он с ней разговаривает. И я сижу и думаю: «Первый рабочий день, здравствуйте». Мне было очень тяжело, я постоянно плакала, никак не могла совладать со своими эмоциями. Было и есть очень много детей до 14 лет, и они очень хотят общаться. Они все всё время ко мне подбегали обниматься, а я, допустим, знаю, что у этой девочки мама сошла с ума из-за бомбежки, и здесь она живет с бабушкой. Все эти вещи поначалу было очень сложно вывозить, но потом я научилась не подключаться к этому эмоционально, потому что когда мне так плохо, я помочь им не могу. Если я лягу и не буду ничего делать, то работа встанет. Мне надо быть продуктивной, мне надо держаться, потому что тогда я могу им помочь.

Вы создали инициативу Демократия/Demokrati-ja. Расскажите о ней.

— Наш проект-инициатива называется «Demokrati-ja». На данный момент мы еще не зарегистрированы, планируем к концу лета обозначиться как НКО. Мы просто ребята, которые недавно приехали или жили в Берлине, кто-то подольше, кто-то поменьше. Мы познакомились на митингах в 21-м году, когда в январе посадили Алексея Навального. Как обычно бывает, на первом митинге — 3 тысячи человек, на втором — 800 человек, на третьем — 50. И когда вас остается уже 50, то есть возможность посмотреть друг на друга, пообщаться, увидеть самых активных из тех, кто присутствует. Тогда и родилась идея сделать палаточный лагерь, который будет длиться месяц. Тогда мы были волонтерами, и пошли на проект «Stop Putin’s Terror Camp». Этот лагерь был напротив Бранденбургских ворот, каждые несколько дней там проходили тематические дни, которые были посвящены какой-то проблеме нарушений прав человека в России. Я, например, лично курировала день экологии, день домашнего насилия, день политзаключенных и день нарушения прав ЛГБТ. А помимо этого, были день Украины, день Беларуси, день Грузии, день политзаключенных, день репрессий, день репрессий в искусстве. Было много различных дней, много спикеров. Очень хороший был проект, но, к сожалению, поскольку ресурсов у нас было мало, особенно человеческих, проект был не массовым. Однако за счет того, что он просуществовал месяц, сформировалась консолидация и общение внутри, и когда проект закончился, мы с самыми активными волонтерами — нас тогда было семь человек — решили, что хотим дальше продолжать что-то делать. У нас были схожие взгляды, ценности, и мы решили, что будем и дальше делать что-то совместно.

Расскажите о первом крупном проекте вашей организации.

— В 2021 году были выборы в Госдуму 8-го созыва. МИД России позволяет, если ты живешь за рубежом, прийти в какое-нибудь посольство и проголосовать. У разных организаций родилась идея: «А давайте мы будем ставить наблюдателей». Через движение «Голос», через партию «Яблоко» мы можем поставить независимых наблюдателей на зарубежных участках. Обычно же на зарубежных участках вообще нет никаких наблюдателей. Мы решили, что сделаем это, потому что ожидались большие фальсификации, и начали курировать этот проект по Германии. Тут выборы проходили досрочно в шести городах — это когда приезжает посольство с коробкой в какой-нибудь маленький Шверин, люди там голосуют, а потом эта коробка закрывается и неделю хранится до дня выборов, а после вскрывается. Ещё у нас были экзит-поллы на всех участках. Я была в Берлине, и простояли мы там с 7 утра до 9 вечера. Было очень классно, этот опыт изменил мою жизнь. Мы общались с теми, кто выходит из посольства, опрашивали их, как они проголосовали. Это было анонимно. Люди 50+ как правило отказывались участвовать в экзит-полле, грубо нам отвечали, особенно если это мужчины, как-то нас даже оскорбили. Но это был малюсенький процентик, потому что люди такого возраста на выборы не ходят, особенно за рубежом. Люди 30-40 лет к нам подходили, приносили какую-то еду, булочки, говорили нам, какие мы молодцы и как хорошо то, что мы делаем. Они выходили со своими детьми в колясках и всей семьей нас благодарили. А совсем молодые ребята — 18-25 лет — сами к нам шли: «Вы экзит-полл? Запишите меня. Дайте мне бюллетень, я тоже хочу проголосовать». И такого было очень много, это было очень классно, потому что общаешься с людьми — россиянами — с которыми мы ездим в одном метро, с которыми мы пересекаемся на улице и едим в одних ресторанах. Мы же не знаем, что происходит у них в головах, а тут была возможность соприкоснуться. Всего проголосовало, по-моему, 2700 человек в Берлине, на трехсоттысячную русскоязычную диаспору. Неизвестно, правда, сколько из них именно россияне. Победило тогда «умное голосование», и классно было именно то, что люди, которые все-таки пришли, шли с намерением проголосовать по «умному голосованию». Из партий на первом месте была КПРФ, на втором месте «Яблоко», на третьем — «Новые люди», а «Единая Россия», по-моему, вообще на четвертом. Но на следующий день, конечно, вбросили результаты. И это было очень контрастно, потому что я уезжала в девять вечера от посольства с чувством выполненного долга. Мы простояли 13 часов, я параллельно писала в другие города, где ребята тоже стояли: «Все такие молодцы». А на следующий день приходят результаты, и я у себя в спальне сползла по стеночке, поплакала-поплакала, а потом остановилась и думаю: «Ну а что ты хотела? Ты что, реально думала, что вот так вот ты постояла, и теперь в России можно выборами что-то поменять?» Но, тем не менее, этот проект был очень важен, потому что он стал первым большим проектом консолидации зарубежной диаспоры россиян. Сейчас у нас таких проектов очень много.

Что не так сейчас делает оппозиция в изгнании?

— Небольшое лирическое отступление — я сказала, что по образованию филолог-лингвист, так вот: раньше я очень не любила русскую литературу, но когда занялась политической деятельностью, она открылась для меня по-новому. Теперь я читаю ее больше как исторический документ, потому что порой в литературных произведениях намного больше правды, чем в учебниках истории, особенно если мы говорим о России. У нас есть очень известные произведения — «Отцы и дети», «Дворянское гнездо», которые проходят в школе, но помимо этого у Тургенева есть много других книг. Например, есть очень хорошее произведение «Накануне», в котором Тургенев поднимает вопрос: «Когда же российская либеральная оппозиция наконец-то объединится?» Это 1850-какой-то год. Я понимаю, что если человек 150-200 лет назад задавал этот вопрос, и ответа на него не нашлось, то я, наверное, тоже этот ответ не найду. Но, мне кажется, что не хватает какой-то терпимости и эмпатии по отношению друг к другу. У нас есть большая проблема в том, что даже среди наших условных лидеров оппозиции присутствует довольно много мизогинии, сексизма, даже имперскости. Мы как активисты ездим на форумы, платформы, чтобы получить какую-то помощь. Потому что у нас — grassroots-активистов — нет ресурса. Все, что мы делаем, мы делаем на свои деньги. У нас нет грантов, у нас нет спонсоров. Было бы здорово, если люди, у которых есть ресурс, могли бы нас поддерживать. Даже не обязательно финансово, хотя бы медийно. Мы могли бы делать намного больше.

Почему вы стали заниматься политическим активизмом?

— Я стала интересоваться этим довольно рано. С тобой что-то в жизни происходит, и ты думаешь: «Ага, вот это что-то ненормальное». Но пока ты ребенок, подросток, у тебя есть буфер между тобой и государством в виде родителей. Ты не так сильно с ним соприкасаешься, тебя это не особо волнует, и ты можешь заниматься своими проблемами. А потом тебе становится 18, и ты говоришь: «Здравствуй, государство. Давай знакомиться. В 18 лет я про тебя ничего не знаю». Мое знакомство с государством, наверное, впервые началось, когда мне было 14-15 лет, когда я только вернулась в Россию — я несколько лет жила в Эмиратах, у меня там живет мама. Мы с моей подружкой летом пошли на Дворцовую площадь, потому что там была сходка какого-то блогера, который снимал летсплеи. Собралась кучка мальчиков 14-12 лет в очочках и мы. Все хотят с летсплейщиком сфотографироваться, все его обступили. В этот момент к нам подходит полиция и говорит: «Что это у вас тут за несанкционированный митинг?» А мы подростки, дети стоим вокруг блогера. В итоге полиция прорвалась к нему и стала его допрашивать. Вроде оставили нас в покое, и мы с подружкой отошли купить воды. Возвращаемся и видим, как всю эту процессию загружают в автозак — блогера, детишек маленьких, а мы стоим и думаем: «Хорошо, что пить захотелось». Я тогда, в 14-15 лет, впервые подумала: «А если я с друзьями захочу на Дворцовой собраться, я что, не могу? У нас же не было митинга, мы же ничего не делали. Как же так? Почему? Это ненормально». Было какое-то возмущение. Все эти моменты тебя немножко подготавливают, а эпицентром всего для меня стал ГУП. Я хотела быть журналистом, мне очень нравилась журналистика, и в 10-11 классе я пошла на курсы в Гуманитарный университет профсоюзов в Питере. Лекции у нас читал один из редакторов «Первого канала», сейчас уже не вспомню, как его звали. На удивление он рассказывал нам правду о ситуации с российской журналистикой, хотя мы его об этом не просили. Мы пришли, и где-то со второй-третьей лекции он стал рассказывать, что есть правило, что либо ты подстраиваешься, либо садишься. И что прежде, чем вы поступите на наш факультет, вы должны для себя сделать этот моральный выбор. Я ему за это очень благодарна, потому что так сильно в это не погружалась и не знала реальную ситуацию с журналистикой в России. После этого я ушла с курсов, потому что поняла, что не умею подстраиваться, а в тюрьму я очень не хочу, и пошла на филологический. Это все такие предпосылки, которые так или иначе заставляют вертеться шарики, серое вещество начинает работать. Когда я уже переехала в Германию, произошло отравление Навального, и здесь это было повсюду, это обсуждали все. Мне было достаточно сказать кому-то на улице, что я из России, и первое, что я слышала в ответ: «А что там с Навальным? А что ты думаешь про Навального?» Расследования Навального я начала смотреть после того, как его отравили, и даже после того, как посадили, и у меня открылся, не знаю, третий, четвертый, пятый глаз — я была в абсолютном шоке. Живя в России, очень сложно не замечать проблем, которые в ней есть. Например, я из Питера, и я помню, что все мое детство у нас в подъезде валялись наркоманские шприцы, а на третьем этаже стояли героинщики. Они были очень вежливые, они с нами здоровались, а я их дико боялась, но это была норма. Вот, в подъезде героинщики, пожалуйста! А домашнее насилие — это вообще отдельная тема. Я даже не уверена, есть ли у меня знакомые, которые на каком-то этапе своей жизни не подверглись этому живя в России, в детстве или уже взрослыми.

Что не так с Россией?

— В России очень плохое государство. Нет гражданских институтов, которые могли бы работать на людей. Одна из тем, которую мы транслируем от инициативы, это то, что у России нет грамотной, правильной культуры памяти. Помимо митингов мы уже третий год 8-9 мая проводим историческую выставку о преступлениях путинского режима и режима Сталина. 8-9 мая мы идем в точки, где больше всего ватников, и расставляем нашу выставку, чтобы напоминать, что есть еще и эта часть истории. А победобесие — это тоже во многом корень того, что сейчас происходит. Людей, которые прошли войну, уже нет. Остались люди, которые росли на этих историях, на этих сказках, отчасти идеализированных и героизированных. В результате люди совершенно не понимают, что такое на самом деле война. А ведь не эти люди сейчас воюют. Красный террор, режим Сталина, все «голодоморы», все оккупации, все бесконечные репрессии — всё это болит, кровоточит. Оно есть, оно присутствует, оно никуда не делось, его просто задавили, максимально зажали внутри. Мы даже всего не знаем — архивы ФСБ не вскрыты. Мы не знаем, что там было на самом деле, мы не можем точно сказать, сколько людей было репрессировано. Размах, по-моему, от 10 миллионов до 39. Поэтому, мне кажется, для того чтобы сказать: «Что с Россией не так» надо сначала сформулировать: «Что такое Россия». А сформулировать «Что такое Россия» нельзя без правильного безэмоционального осмысления истории. Я не говорю, что победа во Второй мировой — это плохо. Нет, конечно, это огромный подвиг людей. Но этот подвиг был сопряжен с большим количеством военных преступлений, которые тоже не надо забывать. А у нас это забыто, об этом никто никогда не говорит. Победа была сопряжена с большим количеством репрессий — люди вернулись, а их репрессировали. Об этом никто не говорит, но в каждой второй семье есть история о том, как кого-то из предков как-либо репрессировали или сослали. Часто у нас эта память обрывается на дедушках и бабушках, а что было до, мы не знаем, потому что там беспросветная тьма.

Что мы все можем сделать, чтобы война скорее закончилась?

— Для того, чтобы война закончилась быстрее, нужно, чтобы Украина победила и получила свои территории вплоть до 1991 года, то есть включая Крым. Я искренне верю, что это единственный способ, потому что любое другое перемещение границы — это просто замораживание конфликта еще на несколько лет. Я считаю, что единственная возможность завершить войну — это победа Украины. И в том числе, когда мы выходим на митинги, мы призываем к отправке оружия в Украину. В то же время мы призываем помогать и россиянам, которые это не поддерживают, которые стали жертвами этого всего и бегут. Многие приехавшие не хотели уезжать. Они в ужасном состоянии, и им надо помогать, потому что это люди, которые, скорее всего, потом вернуться в Россию. Даже среди нас, уехавших не по политическим причинам, много тех, кто хочет вернуться, если Россия изменится или будет окно возможностей. Этих людей нужно не потерять.