У горожан отняли право на город

Александра Селиванова – историк архитектуры, куратор выставочных проектов. Работала в Музее Булгакова, Центре авангарда на Шаболовке, музее Москвы. В 2022 году Александра наблюдала отправку мобилизованных на фронт во дворе музея Москвы под музыку Цоя. Восприняла это как посягательство на очень дорогое для нее лично. Александра считает, что во время войны по-настоящему может быть востребовано лишь плакатное искусство и искусство прямого слова.

Расскажите о себе.

— Я Александра Селиванова, я из Москвы, историк советской архитектуры и куратор Музея Москвы и других площадок.

Как вы встретили войну?

— Я встретила войну в судорожном поиске людей, которые могли бы сделать антивоенные стикеры, но никого не нашла и сделала их сама — заказала печать. Дальше моя девушка забрала их из типографии и отправилась на митинг, я должна была туда прийти, но её забрали, и остаток первого дня войны я провела рядом с отделением ожидая, когда её выпустят, и расклеивая антивоенные стикеры вокруг. Было ощущение, что народ очень хорошо проводит время по барам. И вот это кошмарное несоответствие того, что происходит прямо сейчас, с тем, что люди находятся в своем обычном состоянии, преследовало меня все оставшиеся месяцы. Питер выглядел контрастно — я попала туда в начале марта. Я поехала по приглашению Европейского университета читать лекции и была там три дня. Эти три дня меня практически спасли, потому что это было очень тяжёлое время. Я увидела, что все люди в таком же состоянии, как и я. Им всем очень плохо, но от этого появляется ощущение, что ты не сошёл с ума, что есть какая-то общность переживания.

Что навсегда изменилось для вас после 24 февраля?

— Я, например, никогда не увижу Харьков. Я мечтала его увидеть, потому что для меня он страшно интересен с точки зрения истории, архитектуры. Я так хотела туда поехать, но понимаю, что даже если приеду, то увижу его не таким, каким я хотела бы его видеть. Я была очень счастлива в Одессе. Мне очень дорог Киев — часть моих предков оттуда. И плюс булгаковская киевская история — для меня это кусочек чего-то очень тёплого. Из точечных вещей: очень изменилось ощущение от советского кино. Оно больше не воспринимается так, как раньше. Мой любимый Марлен Хуциев, Окуджава, какие-то фильмы, вроде «Белорусского вокзала», не воспринимаются. Это ужасно. Я наблюдала отправку мобилизованных на фронт во дворе Музея Москвы под включённого Цоя, «Группу крови на рукаве». Это оскорбительно. Лично для меня это посягательство на то, что мне было дорого и важно. Это присвоение культуры. Они же хотят ещё «оживить» мертвецов и снимать кино. [Речь идёт о ремейке фильма «Семь самураев»] Все эти попытки создать Франкенштейнов из того, что всем было приятно и близко — это карго-культ. Всё тёплое и советское, что нас всех объединяло, было аморально использовано и вывернуто наизнанку. Не знаю, что потребуется для того, чтобы избавиться от этого и вернуть всё назад.

Возможно ли искусство во время и после войны? И каким оно может быть?

— Сложно сказать, каким должно быть искусство, потому что искусство — это что-то, что существует само по себе и прорастает вопреки. Прошло время сложных постмодернистских произведений, где всё неоднозначно, когда произведение Беляева-Гинтова может висеть рядом с Павлом Отдельновым. Их больше нет и никогда не будет. Очень сильное впечатление производит то, что в Украине условные иллюстраторы или люди, которые делали милые картинки, иллюстрировали книги для детей или оформляли кафе, включились в очень жёсткие антивоенные нарративы в невероятных условиях. Я могу только догадываться, в каких условиях в Харькове, в Киеве они создают свои произведения. И это звучит невероятно пронзительно. Голос искусствоведа должен молчать в этот момент. У меня есть знакомые искусствоведы, которые пытаются оценивать, например, антивоенные перформансы. Мне кажется, что сейчас это неуместно и неэтично. Когда человек выходит, рискуя своей свободой и безопасностью, делает некое художественное высказывание, оценивать это с позиции галерейного перформанса — это запредельный цинизм. Во время войны плакатное искусство и искусство прямого слова, прямого высказывания, поэзия и музыка возможны, наверное, только такие. Что-то сложное будет рождаться потом, когда всё закончится, и наступит для этого время. Малевич делал антивоенные агитационные лубки в 1914-1915-м году, а Маяковский фигачил свои окна РОСТА, которые сделаны очень просто, гениально, клёво, примитивно и очень прямо — потому это и здорово. Мне кажется, что мы сейчас находимся в такой же точке.

Как власть использует архитектуру в своих целях?

— Мне кажется, что это больше характерно для XX века, когда власть выбрала архитектуру инструментом демонстрации своей силы, своего присутствия в среде, но это было и раньше. Архитектура — это очень удобный инструмент для организации людей, достижения каких-то эффектов. В большей степени это использовала церковь, мы это понимаем по истории архитектуры. Но да, XX век — это время, когда архитектура становится символом политических высказываний.

Что случилось с постсоветскими городами? И почему они столь непривлекательны для жизни?

— Я вижу довольно много родственного тому периоду, который я изучаю, потому что всё хаотическое, случайное, спонтанное, низовое уничтожается. И наоборот: города превращаются в очень жесткую иерархическую схему, где есть главные места силы, памяти, знаковые центры. Это характерно и для брежневской эпохи. В чём-то сейчас мы вернулись к этому времени. Это невероятно серьёзная интонация, которая очень контрастна 90-м и началу 2000-х. Город невероятно серьёзен, расчищен, он презентует себя как стерильное полированное пространство (оттуда и полированный гранит, который у нас везде). Это довольно интересный гибрид, потому что, с одной стороны, после лужковского и постмодернистского веселья всё это сменяется архитектурой условного Сергея Чобана, с другой стороны, это неомодернизм, очень стерильный, жёсткий, простой, но очень монументальный. Это агрессивная, монументальная и в чём-то шпейеровская архитектура. Но ещё она гладкая, в ней нет шершавости 30-х, а есть тяжесть и полированность. Она не открыта человеку. У нас, с одной стороны, появляется огромное количество пространства для прогулок и отдыха, и это действительно новое ощущение от города. С другой стороны, всё это довольно регламентированные зоны. Раньше ты мог прийти в Парк Горького и жарить там шашлык, а сейчас ты бутылку пива не можешь достать, и за каждым кустом стоит очень вежливая охрана, которая внимательно наблюдает за всем, что ты делаешь. То есть очень много чётких правил существования в этом городе. Есть визуальные знаки новой реальности, которых появилось особенно много во время войны. Есть разные приспособления для того, чтобы город не превратился в место стихийного волеизъявления: невероятно широкие пешеходные дороги, проходы, но все через какое-то расстояние перегорожены огромными гранитными тумбами для растений. Вроде как это что-то эстетическое, но на самом деле это препятствие для движения. Очень много ограничителей, огромное количество заборов, нет возможности проходить насквозь дворы.

Как защита архитектурного наследия стала импульсом политического протеста?

— Есть такое ощущение, что в городе не за что зацепиться. Смена эпох и смена власти каждый раз сметает метлой все, что было до нее. Это произошло отчасти в 20-е годы, затем это произошло в 35-м году — сталинский план реконструкции Москвы, затем это произошло в хрущёвскую эпоху, в брежневскую, потом перед Олимпиадой в каких-то местах город был сильно зачищен, и дальше у нас прокатилась постлужковская эпоха, не только в Москве, я имею в виду после 90-х, когда сносили ларьки. У нас, к сожалению, очень мало что сохраняется, так как есть подход, что воспроизведение старого, даже в других материалах и отчасти в других формах, тождественно старому. Это как в Японии, где храм можно раскатать, потом собрать другой, и он будет считаться тем же. Я считаю, что это абсолютно разрушительно для горожанина и его психики, потому что если человек живет, условно, 80 лет, то за свою жизнь он проживает несколько городов. У него нет точки опоры, нет ощущения укорененности, его места. И поэтому градозащитное движение — это попытка людей сохранить свой вид из окна, ощущение того, что ты здесь не песок, сметаемый метлой истории, а что ты все-таки здесь растешь, прорастаешь. Градозащитное движение очень пугает власть. Оно опасно, потому что история знает прецеденты, когда именно градозащита спровоцировала активные выступления. Обеспокоенность средой затем провоцировала глобальные требования и протесты. Право горожан на решения, что оставить, а что снести, в каких домах они хотят жить, за последние годы было ликвидировано. И, конечно, план реновации — это один из ярких примеров того, как за людей решили, в каких домах и где они должны жить. Даже вопрос частной собственности встал под большой вопрос.

Как музеям стоит рассказывать о войне?

— Понятно, что первые выставки о войне будут выставками документов, свидетельств, фотографий, видео и некого отпечатка этой войны в истории, в предметах и свидетельствах людей. И самое главное, конечно — эти интервью, и счастье, что сейчас это все записывается. Также, наверное, нужен подход журналиста с одной стороны, и историка с другой стороны, чтобы как-то на эту тему высказаться. Может быть, это должно быть просто пространство, заваленное обломками, привезенными из Бучи, Мариуполя, с комьями грязи и ржавыми кусками техники. Во время войн всегда первые выставки — это выставки пострадавшего оружия, пережившего войну. И это производит очень сильное впечатление, потому что ты видишь кусок войны рядом с собой — с тем запахом, с той фактурой, с той реальностью. Вот оно, прямо в центре города у тебя появилось. И это, наверное, не про славу и триумф, а про реальность, которая вдруг оказалась рядом с тобой.

Какой может быть архитектура городов счастливой России будущего?

— Прекрасная Россия будущего, наверное, будет как-то иначе устроена, а Москва не будет являться столицей. Либо функции столицы будут распределены, и поэтому из города уйдёт вся эта адская концентрация смыслов и функций, которые сейчас там есть. Именно из-за этого во многом это абсолютно нечеловеческая среда. Второй важный пункт — это знаки истории и памяти, многие из которых в Москве удалены. И мне кажется, что не дай бог снова что-то уничтожать, сносить, вычищать. Всё то, что есть, даже то, что ассоциируется с чем-то тяжёлым, плохим, от чего мы хотим отстраниться, должно оставаться, но должно быть прокомментировано. Вообще, мне кажется, что неслучайно именно Мемориал стал мишенью для власти, потому что, казалось бы, это всё ковыряние в очень давних субстанциях, но речь, с которой началась война, во многом связана с той эпохой, которой, в частности, занимаюсь я. Значительная часть этой речи была посвящена Ленину, Сталину, советскому прошлому.