«Путин безнаказанно творит дичь»

Кира — диджитал-маркетолог и волонтер проекта UNIONTAC. Она с коллегами собирает аптечки для военных ВСУ. Считает, что помогать очень важно, во-первых, потому что это приближает конец войны, во-вторых, помогает почувствовать, что ты не бессилен, что можешь хоть на что-то повлиять. «Самое страшное, что дома не будет», — говорит Кира. 

Расскажите о себе.

— Меня зовут Кира, я из Запорожья. Здесь [в Тбилиси] живу уже несколько лет. В обычной жизни я диджитал-маркетолог, но основная деятельность — это фонд, который мы основали здесь в декабре 2023 года.

Чем вы занимаетесь в фонде «Uniontac»?

— Основная наша деятельность — закупка тактических аптечек для военных. Беженцам, конечно, помощь нужна постоянно, особенно, если они находятся в другой стране, но поддерживать военных для нас сейчас более целесообразно, потому что если у военных все будет, и они сами будут, то шансы на то, что нужно будет уезжать куда-то из Украины, спасаясь от войны, становятся ниже. Я очень надеюсь, что они совсем сойдут на нет. Для каждого из нашей команды это в целом объяснимо-понимаемо, и каждый из нас согласен с этой позицией. Мы, конечно, нервничали, когда все это создавали, потому что не знали, какие объемы будут, как мы закроем первые запросы. Так вышло, что в понедельник мы решили: «Все, делаем!», а в пятницу уже получили первый запрос — и сразу на 30 аптечек. Мы очень удивились. А дальше было страшно, но мы все сделали. В первый месяц, январь, мы даже не заметили, как прошло время, потому что вроде мы только собрались, но уже что-то делаем, вот уже мы купили первые аптечки, а потом — оп, а их уже 50. Класс, давайте еще. Так постепенно-постепенно мы наращивали свою оборотную способность, и заявок стало больше. Это мое мнение, но когда ты начинаешь делать что-то классно, качественно и с душой, то по сарафанному радио начинает передаваться: «Есть там волонтеры, которые могут дать крутые аптечки». И мы такие: «Класс, это мы». Уже под конец февраля мы перешли отметку в 130 отправленных аптечек. Для нас это суперклассный результат. После каждой отправкой у всех есть радостное чувство, что мы смогли не то чтобы увеличить шансы [выжить], но мы точно знаем, что у этих ребят есть все необходимое для того, чтобы помочь себе и своим побратимам на поле боя. Это суперважно. Для нас самая важная задача, это спасение жизней солдат на фронте. В наших социальных сетях есть рубрика, в которой мы рассказываем истории воинов ВСУ. Ещё ни разу, задавая вопрос: «Кем вы были до войны?», мы не встретили человека, который сказал бы: «Я кадровый военный». Все до войны занимались своей жизнью: кто-то был маркетологом, кто-то занимался транспортом, кто-то был водителем, кто-то строителем. Еще был парень зоодетектив — он находил животных, над которыми издевались или к которым плохо относились, и эти навыки впоследствии помогли ему на фронте. Через такие истории ты больше знакомишься с людьми, которые сейчас воюют за свой дом, и понимаешь, что это самые обычные люди, такие же, как мы с тобой. И я не знаю исключений, тех, кто не хотел бы вернуться домой или у кого не было бы семьи — мамы, папы, детей, супруги. То есть все точно так же хотят жить свою жизнь, как и мы. На мой взгляд, мы живём благодаря им, и это наш долг — волонтерить на сохранение жизни. Если мы можем, то мы все сделаем.

Когда и почему вы уехали из Украины?

— Я уехала из Украины задолго до войны, и войну я встретила здесь, в Грузии. Это в целом было неожиданностью для всех — никто не думал, что может быть такое, что мы с таким столкнемся. Здесь у меня была стабильная работа, я строила свою жизнь в Грузии. Мы с мамой созванивались незадолго до войны, я планировала поездку домой. Я должна была приехать в апреле, у нас были грандиозные планы. У нее как раз был юбилей в конце апреля и одним из подарков она хотела сделать ремонт в квартире. Я решила: «Ну, сделаем ремонт. Почему нет?» Свой юбилей она уже вынужденно отмечала здесь. За два года мы домой так и не попали, потому что страшно — город находится возле линии фронта, и он не такой защищенный как, например, Киев. Даже в Киев бывают прилеты, а в Запорожье их больше. Даже на окраинах города ты слышишь, как постоянно стреляют, и от этого никуда не деться.

Расскажите, как столкнулась с войной ваша мама? Как она уезжала из Украины?

— Она не хотела уезжать. Она сказала: «Ой, ничего. Ты выдумываешь, хватит нагнетать. Ты, как обычно, паникуешь». Разговоры о том, что хотелось бы подготовиться, что нужно рассматривать все возможные варианты начались, наверное, в двадцатых числах февраля. Я попросила подготовить документы, собрать тревожный чемоданчик, чтобы если вдруг что я ей сказала: «Все, я собралась ехать. Через два часа заеду за тобой», чтобы она не бегала, а сразу собралась и ждала. Мне понадобилось, наверное, меньше месяца, чтобы ее уговорить, и это были ежедневные разговоры. Она поняла, что нужно уезжать, когда начались первые взрывы в городе. Она несколько дней ночевала на паркинге и только после этого все-таки согласилась уехать. Выехала из дому она пятого марта, а в Тбилиси попала одиннадцатого — весь этот период она была в дороге. Это не просто сесть на поезд, приехать, пересечь границу, сесть на самолет и все. Мы до последнего не знали, сможет ли она уехать пятого числа или нет, потому что очередь на поезда, занимавшиеся эвакуацией, была не то что километровая, а многокилометровая. Она заканчивалась где-то на переезде, но люди стояли столько, сколько нужно. Поезд приходил, по-моему, раз в полтора или два часа, и людей пускали группами. То есть если поезд заполнили, то останавливаемся и ждем следующий. Мы до последнего не знали, в каком направлении поедет поезд. Знали, что куда-то на Западную Украину, где потише, но какой конкретно город никто не говорил. Даже проводники смогли сказать, куда направляется поезд, только спустя, наверное, четыре-пять часов. Мы не знали, как дальше строить дорогу. В итоге она попала во Львов. Если при обычной загрузке из Запорожья во Львов ехать 19 часов, то здесь она ехала больше суток, потому что поезд остановился в поле — был обстрел — и потому что никто ничего не говорил, ведь никто ничего не знал. Людей было очень много, и все это были женщины с детьми. И детям, и взрослым было страшно. Когда мама приехала во Львов, мы через моих знакомых нашли их знакомых, которые согласились ее приютить, чтобы она поспала, потому что в купе ты не можешь спать: при обычной загрузке там помещаются четыре человека, но тогда их было около 9, то есть спать там можно только сидя. А в случае, например, с маминой поездкой, были дети. Детей, естественно, уложили первыми, чтобы они смогли поспать. Взрослому можно объяснить, почему он не спит, а ребенку сон важнее. Из Львова началась ее дорога в Варшаву. На границе она стояла 18 часов, потому что было очень много машин, автобусов и просто огромное количество людей, которые переходили границу пешком. После было самое легкое: в Варшаве мы забронировали гостиницу возле аэропорта, а на следующий день мама уже летела в Тбилиси. То есть утром в понедельник она вышла, и в субботу она была уже здесь — самолет прилетел в 5 или 6 утра. Людей было очень много. Она до сих пор вспоминает про эту дорогу и говорит: «Мне уже больше ничего не страшно». Кстати, мы очень долго приводили ее в порядок в том плане, что в Тбилиси очень много мопедов, машин без глушителей и фейерверков, и первые, наверное, месяца два-три мы были заняты исключительно тем, чтобы она не вставала на каждый звук, неважно, ночью это было или нет, и говорила: «Бежим». Это тоже прошло очень стрессово. Сейчас она уже так на это не реагирует. Не могу сказать, что она вообще никак не реагирует, но точно меньше, чем в первые два-три месяца. По чуть-чуть, потихонечку она поняла, что все стабилизируется, что тут не война, что тут спокойно и это не звуки войны, а просто шум улицы. В мае стало немного сложнее, потому что у нас был прилет в 100 метрах от дома. В сравнении с теми, кто потерял жилье, мы вообще не пострадали. У нас просто сломан балкон: он был застеклен, так что повыбивало рамы, стекла полностью выбило и межкомнатные двери между балконом и комнатой — все выбило волной. А так, в целом, все хорошо, насколько это возможно.

Как переносит эмиграцию ваша мама?

— Если честно, ей было легче адаптироваться, чем мне. Не знаю, с чем это связано, может, с ее личной особенностью. Она у меня очень общительная, она вовлеклась в волонтерство. Она знала, что я волонтерила, знала, что мы помогаем беженцам. Весь 22-й год для всей нашей команды был годом волонтерства — мы работали 24 на 7, вне зависимости от своей дополнительной загрузки, вроде работы и семьи. И она тоже старалась помочь: ходила на пункт, сортировала, что-то раздавала, общалась с другими людьми — это был для нее новый дивный мир. Потом мы привлекли ее к волонтерству, когда открывали столовую, и там были не только украинцы, но и грузинские люди с социальным статусом. Так как она по образованию инженер-технолог заведений общественного питания, там она была в своей теме. Она и карты писала, и туда ходила, и то контролировала — ей прямо по кайфу было. Она очень социально активная: у неё здесь уже есть подружки, она ходит с ними гулять, на концерты ходит. то есть она максимально адаптировалась, несмотря на то, что знание языка у неё минимальное, на уровне «привет, спасибо, пожалуйста, извините». Но ей хорошо. Конечно, она скучает по дому. Мы обе составили план, что этой весной поговорим о том, стоит ли нам возвращаться сейчас домой. Она очень хотела ехать на Новый год, но я предложила подождать весны, и если ситуация не поменяется, то мы поедем домой. Я особо не видела причин, чтобы оставаться, но она сказала, что ей все-таки страшно, а сейчас еще началась активная фаза наступления на запорожском направлении, и от этого стало еще страшнее, потому что непонятно, как дальше будут разворачиваться события, поэтому она сказала: «Давай останемся», а я же ее одну здесь не оставлю.

Почему для вас важно помогать военным Украины?

— Транслируя истории людей, которым мы помогаем, мы таким образом доносим до нашей аудитории, что это обычные люди, такие же как мы с вами, из плоти и крови, и они тоже хотят жить. Они ежедневно находятся на грани собственных сил, чтобы нам помочь. Вы тоже можете помочь — пожалуйста, помогайте, это важно. Если ты можешь притормозить, выдохнуть и сказать: «Фух, все, сейчас мы отдохнем», то ребята на фронте так не могут. Они не могут сказать: «Ну, смотрите, у нас обед по расписанию, а потом мы хотим еще отдохнуть пару дней, просто восстановиться». Ты объясняешь, какие там условия, ты показываешь, что война — это некрасиво, что война — это страшно. Все, что связано с войной, это не про романтику. Если показывают в фильмах романтику в окопах — это нифига не романтика, там нет ничего красивого. Через эти сюжеты ты ежедневно повторяешь одно и то же, и до людей начинает потихоньку доходить, что если ты помогаешь армии, ты тем самым, как бы это эгоистично ни звучало, помогаешь себе. Они стоят, и ты должен стоять. Они для всех нас и за нас там, а мы должны быть для них тут. И потихоньку начинает уходить вот эта штука, что «помогать военным — страшно», потому что ты уже помогаешь не рандомным военным, а конкретному человеку, историю которого ты прочитала, у которого есть жена, у которого есть дочка, которую он видел всего два раза: один раз, когда она родилась, и второй раз, когда ее крестили. У тебя в голове уже всплывает конкретный человек, у которого есть свои мечты, свои желания, и он также хочет жить, как и все мы, а не образ рандомного военного.

Зачем Путину война?

— Честно, я про него не думаю. Я когда-то пыталась понять. Мне кажется, это какие-то амбиции, его раздутое эго. Уже же были прецеденты в истории и неоднократно, пусть и в маленьких масштабах. Ну, как в маленьких масштабах: 20% Грузии оккупированы РФ — это немаленький масштаб в контексте Грузии. Крым оккупирован РФ. Часть Донецкой и Луганской областей оккупирована РФ с 14-го года, и за это ничего не было. Здесь почему-то не срабатывает механизм, что когда человек совершает проступок, его щелкают по носу и он получает наказание за это. Он безнаказанно творит дичь, а ему за это ничего не будет. Ему, мне кажется, по*ер на все, что происходит, потому что это его не касается. Это безнаказанность, беззаконие и огромное эго.

Что может приблизить окончание этой войны?

— Помощь ВСУ во всех направлениях, во всех отношениях. Здесь военная помощь сделает больше, чем, всё остальное. На Путина есть протокол ареста, или как это правильно называется, выписанный в Гааге. И что? Это как-то сильно повлияло? Нет. Наверное, это больше потешило его эго, что его признали аж на таком уровне. И протокол не за войну в Украине, а за то, что он детей незаконно вывозил — это совсем не те масштабы. Может, санкции могли бы быть намного ощутимее для всех. Сейчас же они коснулись простых людей, а высокопоставленным и что-то значащим, принимающим решения — власть имущим — все равно на то, есть ли эти санкции или нет. Если бы санкции коснулись топ-200 или топ-1000 людей, принимающих решения, то тогда, может быть, это все ускорило бы. Так мне сложно ответить. С 2022 года мне вообще не очень интересно, как себя чувствует и что думает Путин. Я про него не думаю. Чем помочь? Наверное, это только оружие, припасы, не задерживать поставки, не откладывать их, потому что сейчас уже счёт идёт не на дни, а на человеческие жизни. Я надеюсь, что это все понимают. Мне хочется верить, что все понимают, потому что я живу в мире розовых пони. Мне хочется, чтобы стало еще понятнее, что если не помогать Украине в борьбе с войной, с тьмой, с терроризмом, то в конечном итоге это коснется всех, даже тех, кто не находится в Украине. Это выйдет за пределы Украины, если его сейчас не остановить. Я даже не хочу думать, что может быть дальше. Выход за пределы Украины станет только еще одним подтверждением, что можно творить лютую дичь, сеять ужас, убивать, а тебе за это ничего не будет. Это же ужасно. Раньше я особо не задумывалась об этом, но сейчас масштабы катастрофы огромные. Из Украины уехали 12 или 14 миллионов людей. Они же не просто так, не по приколу уехали. Они уехали, потому что многим некуда возвращаться, особенно с оккупированных территорий. Куда им вернуться? Выбор небольшой: либо ты останешься в условной Европе, где можешь быть свободным, свободно высказывать, свободно поддерживать, волонтерить и просто выдохнуть, или возвращаешься в свой дом под триколором и ничего не можешь. Это то, что сейчас есть, и я очень надеюсь, что это зло не будет разрастаться дальше. Мне очень хочется, чтобы в конечном итоге добро победило зло, чтобы тьма рассеялась и отступила. Я очень этого хочу.

Чего вы боитесь?

— Самого страшного — что не будет дома. Это пугает больше всего.

Что вас поддерживает?

— Волонтерство. Так в моем понимании ты проживаешь каждый день не зря. Первый месяц было страшно, я не знала, что делать, всё просто парализовывало меня и я каждые две минуты обновляла новости, смотрел их и говорила: «Пи**ец, *аный пи*ец. Что делать в этом всем?» А потом я поняла, что нужно помогать с последствиями, нужно вообще помогать там, где я могу. И когда в мою жизнь пришло волонтерство, когда я начала видеть плоды своего труда, своей помощи, я поняла, что я не бесполезная. Меня это, в целом, и держит: несмотря на то, что я не в Украине, я полезна здесь и у меня есть возможность помогать. Это не дает ничем поехать. Если ты поедешь — то что дальше? Кому от этого станет легче? Ты не сможешь ни свою работу делать, ты ни фондом заниматься — ничего не сможешь. И это хуже, намного хуже, чем если ты просто поспишь пять часов вместо восьми, это же намного проще. Это и держит нас всех: мы видим плоды своей работы и понимаем, что все, что мы делали — не зря. Получаешь сообщение: «Вы, ребята, отправили аптечки, они их получили, пошли на задание, и аптечки им очень сильно помогли», и думаешь: «Значит надо пятнадцать? Окей, хорошо, сейчас соберем еще пятнадцать». Это все играет очень большую роль. Другого пути для себя не находишь. Волонтерство — это своего рода классная терапия от ощущения своей беспомощности, невозможности что-то изменить. Когда ты начинаешь руками что-то делать, неважно что, появляется больше сил, приходят мысли, что от тебя тоже что-то зависит, что твои действия и все, что ты делаешь, имеет значение — это суперважно, особенно когда теряются абсолютно все ориентиры прошлой жизни, если ты сталкиваешься с какой-то потерей. Потеря собственного дома, эмиграция — психологи говорят, что вынужденный переезд на другое место жительства по силе эмоционального переживания равен потере близкого человека. А сколько сейчас людей находится в таком состоянии? Появляется синдром выжившего, что ты вот здесь, а кто-то в худших условиях там. И волонтерство носит терапевтический характер, ведь делая доброе дело, ты помогаешь и сам себе. Конечно, если кукуха течет глобально, то это не сильно поможет, но на таком уровне это помогает и держит тебя на плаву. Это как бы говорит тебе, что ты не зря прожил день и можешь даже собой гордиться, ведь ты в своем привычном ритме нашел время для того, чтобы помочь другому незнакомому тебе человеку.