Сергей Подсытник: «Детей заставляют собирать иранские дроны в России»

Сергей Подсытник — журналист и активист из Самары. В 16 лет увлекся политикой после выхода фильма «Он вам не Димон». В 19 лет участвовал в выборах муниципальных депутатов, заняв второе место в своем избирательном округе, был заместителем координатора «Штаба Навального» (в РФ считаются экстремистской организацией) в Самаре. Дважды получал административный арест, лишь благодаря огласке избежал незаконного призыва на срочную службу.

В ноябре 2021 года Подсытник уехал в Тбилиси, где открыл самарский корпункт издания «Протокол». Уже после начала полномасштабного вторжения России в Украину на Сергея завели уголовное дело по статье «о фейках» за публикацию о взрыве ПТУ в Макеевке, в результате которого погибли мобилизованные из Самарской области. Сейчас Подсытник в Германии. Последние громкие публикации с его участием — серия материалов о заводе по сборке иранских дронов в Татарстане.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Сергей Подсытник, я журналист из Самары, там родился и вырос. Я человек регионального устройства и мироощущения. Сейчас работаю с разными изданиями, в основном с изданием «Протокол», в котором мы открыли корреспондентский пункт в Самаре. Я выпускаю антикоррупционные и антивоенные расследования. В России на меня заведено уголовное дело, я в межгосударственном розыске, по этой причине сейчас живу в Европе. Последний год до закрытия штабов [Навального] работал заместителем координатора в Самаре — это было самое жесткое время, тогда Алексей вернулся в Россию. Я два раза отбывал административный арест, меня пытались забрать в армию, открывали уголовное дело, в котором формально я был со статусом свидетеля, но в России статус свидетеля — это недоподозреваемый. Поэтому я как организатор митингов сейчас должен бюджету какие-то безумные деньги. На нас подавали в суд, требуя взыскать, по-моему, что-то типа 70 миллионов. Но на самом деле это не имеет никакого значения, потому что у меня в России имущества нет, и я этим не привязан. Единственное, что меня беспокоит, это то, что из-за работы в штабах, а потом и журналистской работы я останусь без документов в Европе.

Когда вы поняли, что нужно уезжать из России?

— Меня вынудила уехать посадка Лилии Чанышевой, так что я уехал еще до начала войны. Когда посадили Лилию, стало понятно, что всем сотрудникам штабов небезопасно оставаться в России, что они рассматривают предыдущую легальную деятельность — организацию митингов и участие в выборах — как реализацию деятельности экстремистской организации, поэтому я уехал в ноябре 2021 года, а основное уголовное преследование началось уже после отъезда, когда я открыл самарский корпункт из Тбилиси и стал сотрудничать с изданием «Протокол». Мы выпускали антивоенные и антикоррупционные расследования и сделали ролик про смерть мобилизованных в Макеевке: в результате попадания снаряда ВСУ в ПТУ в Макеевке прямо в новогоднюю ночь погибли мобилизованные из Самарской области. Власть очень сильно занижала цифры, и это было понятно. Мы нашли списки, мы говорили с родственниками, мы опубликовали примерную картину, мы поговорили с человеком, который разбирал развалы этого ПТУ, и он смог всё подтвердить. Мы обнаружили, что погибших, разумеется, сильно больше. Даже поименно всех, кого мы нашли — больше. По этой причине на меня завели уголовное дело за распространение фейков о российской армии, а до этого были преследования, когда я работал в штабе еще до войны. Это были административные аресты за организацию митингов и за повторную организацию митингов, и когда я был в спецприемнике во второй раз, ко мне пришел военкомат, принес повестку, увез на призывной пункт в Сызрани и занизил диагноз — у меня плоскостопие третьей степени, это позволяет не ходить в армию в мирное время. Они занизили диагноз и пытались меня отправить подальше, но у них это не вышло. В основном, благодаря огласке я вернулся назад, и с тех пор я пытался оставаться и заниматься политикой. В 2021 году, уже после закрытия штабов, я готовил наблюдателей в Самаре, потом уехал работать на кампанию Брюхановой в Москву, а после этого, когда посадили Лилю, стало понятно, что уже оставаться совсем нельзя.

Вы были вынуждены эмигрировать в 2021 году, когда вам было всего 20 лет. Что так рано привело вас в политику?

— В политику меня привел Алексей Навальный. Я начал ходить на митинги и интересоваться всей этой историей еще в 2017 году, после расследования «Он вам не Димон». Я волонтерил на кубах, читал и учился писать тексты. В 2017 году, когда вышло расследование «Он вам не Димон», мне было 16, тогда я пришел в политику, а дальше была просто постепенная эволюция. В 2020 году, когда мне было 19 лет, я был кандидатом в муниципальные депутаты в Самаре и занял второе место, набрав 27%. Поэтому, так или иначе, я оставался в повестке. Мне было сложно не высказываться, меня очень сильно трогало то, что происходит. Я из достаточно интеллигентной семьи, у меня отец психолог, мать психиатр-психотерапевт. Оставаться в стороне было сложно, так я и оказался в политике.

24 февраля 2022 года. Каким был этот день для вас?

— Я трикстер — человек, которому очень комфортно в хаосе, поэтому эти дни я запомнил как одни из самых продуктивных. Я хорошо помню ночь перед 24 февраля: уже где-то в час ночи я написал сообщение друзьям: «Кажется, началась война», потому что это было видно по новостям, по изменениям аватарок на буквы «Z» у разных провластных каналов, местные военкоры писали что-то такого рода, что стало всё понятно. Я уснул в ожидании обращения Путина, а проснулся, понятное дело, в мире, в котором объявлена война. Ой, точнее «специальная военная операция». Мы тут же основали антивоенное движение «Самара против войны», начали заниматься организацией митингов на ближайшие выходные. Я позвонил своим друзьям, которые оставались в России, собрал какой-то комитет, и мы начали реальную работу в регионе. Это то, чем я занимался и до сих пор занимаюсь. Во время мобилизации мы тоже занимались протестами. Для меня это были суперпродуктивные дни. Так как я застал войну в Грузии, я хорошо помню, что после признания «ЛДНР» на грузинских домах появились украинские флаги. 24 февраля первой мыслью было: «Да нас тут сейчас всех перевешают». Было понятно, что грузинское общество, пережившее войну с Россией в 2008 году и раньше и постоянную ползучую оккупацию со стороны КГБ Цхинвали — хотя на самом деле это российские силовики — испытывает ярость. Поэтому тогда было тяжело, но в тяжелый момент я начинаю работать, и у меня не остаётся времени на эмоции.

Насколько этично организовывать митинги и другие формы сопротивления внутри России, находясь в безопасности за рубежом?

— Мне кажется, что если у нас есть эффективный способ координировать митинг людей, пришедших туда самостоятельно — я же не свожу их туда пазиками, как Путин — то нельзя их лишать субъектности. Но при этом я помогаю организовать митинг из-за границы, простраиваю маршрут, а значит человек, который их поведет, точно не будет задержан, и поэтому не будет смятения, будет меньше провокаций, будет возможность провести этот митинг максимально безопасно. Это же их желание, они вышли, потому что это позыв их души, а его в этой ситуации нельзя обесценивать. То, что я нахожусь за границей — это, скорее, наоборот, плюс. А говорить про этическую недопустимость — камон, у нас общее информационное пространство, мы не в 19-м и даже не в 20-м веке, у нас нет подпольных газет, у нас все вполне общее и есть открытый YouTube. На мой взгляд, это ключевое различие. Заламыватели рук из Твиттера очень хорошо понимают, что сейчас времена изменились, что мы мыслим теми же категориями. У нас семья и друзья в России, и мы с ними общаемся не просто регулярно, а постоянно. Поэтому у нас общее информационное поле, общее мироощущение, и я думаю, что конкретно сейчас отъезд не имеет никакого значения.

Месяц назад в завод по сборке иранских дронов в Алабуге прилетел украинский беспилотник. Вы проводили расследование об этом заводе. Расскажите о нем.

— Мы это делали командой из пяти журналистов: я, Александр Савельев, Матвей Курдюков, Даша Литвишко и Антон Рубин. Я, Александр и Матвей были от издания «Протокол», Даша и Антон Рубин от издания «РЗВРТ». Появились данные и документы о том, что особая экономическая зона Алабуга в Татарстане взяла себе как проект производство «Шахедов», которых они называют «Геранями», и которые летают в Украину во время бомбардировок по 100 штук и стали основным оружием этой войны. Мы долго работали над материалом, это было пять месяцев упорного фактчека, перепроверки всего и вся и разговоров с источниками. Мы сначала обнаружили это, потом вышло ещё две части, сейчас вышла третья как summary, возможно, будет что-то еще. Мы обнаружили, что они их производят, причем они начинали со сборки, то есть дроны в разобранном виде прилетали из Ирана, их там собирали и отправили на войну. В Алабуге есть колледж «Алабуга Политех» — это учебное заведение в основном для детей, и там есть возможность совмещать учебу с работой, а сама учеба дает рабочее место. Несовершеннолетние студенты Алабуги, многим из них по 16 лет, стали привлекаться к производству дронов, а это мало того, что неэтично, но про этику мы говорить не будем, но это ещё и вредно. Дроны окрашиваются очень токсичной краской. Мы разговаривали с авиаэкспертом, и он говорит, что на производстве у этих людей есть шанс не дожить до 45, потому что это очень вредное производство, на котором даже взрослым нужны бесконечные меры безопасности, а детям с их еще не до конца развившейся легочной системой тем более. Это расследование было про то, как детей иммигрантов из стран Африки заставляют собирать в России иранские дроны. Они буквально завозили женщин из Африки.

Как вам удается сочетать журналистику и активизм? Не мешает ли одно другому?

— Каждый сам выбирает для себя баланс. Активизмом я больше занимался до этого, а сейчас, когда я занимаюсь журналистикой, когда я пишу тексты, я не вовлекаюсь и стараюсь ничего не организовывать, не становиться актором, потому что иначе ты становишься предвзятым. Но, опять же, в целом это смешанные сферы. Так как активизм и политика сейчас очень про медиа, то понятно, что медийщики, те же журналисты, могут писать тексты для политиков. Просто желательно в этот момент не писать тексты про политиков. Для меня это такая история. Сейчас я журналист, я пишу тексты и практически не участвую в деятельности никаких движений. Я просто приезжаю и высказываю свое мнение. Мне кажется, это позиция интеллектуального труда и разговора, она независима от того, журналист ты или нет. Мысли-то у тебя есть, и ты можешь их высказывать. У меня для этого есть Твиттер, там я пишу то, что думаю. А в статью я пишу комментарии экспертов, а не свои мысли.

Что лично для вас изменилось после убийства Алексея Навального?

— Алексей был человеком, который умел оставаться оптимистом. Это удивительное качество, которого сейчас нет ни у кого из российских политиков. Возьмем Максима Каца — это чрезвычайно успешный политик, но он очень хороший, точный, расчетливый прагматик. А Алексей Навальный — это человек бесконечной уверенности. Пока был жив Алексей, была уверенность, что все будет хорошо. Сейчас есть вера, а тогда была уверенность. Я не растерял надежду на то, что вернусь в Россию, но Алексей в этом смысле нес невероятный свет. Для меня он был человек, который не боялся делать правильные вещи. Да, в каких-то местах он был конфликтным, но это нормальное свойство политика, особенно в такой жесткой ситуации, когда за тобой постоянно гоняются мусора и ты живешь в постоянном [напряжении]. Я бы, наверное, просто сошел с ума, если бы со мной произошла десятая часть того, что произошло с Алексеем. А он даже оставаясь в тюрьме, в колонии, за полярным кругом, придумывал и писал достаточно веселые вещи. Поэтому Алексей для меня был источником надежды. Теперь на один источник стало меньше.

На ваш взгляд, кто может стать новым лидером российской оппозиции после убийства Алексея Навального?

— Компенсировать уход Алексея Навального невозможно. В целом, люди — это не винтики, их нельзя заменить, особенно личности такого масштаба. Невозможно компенсировать посадку Владимира Кара-Мурзы. До войны Кара-Мурза был отличным санкционным лоббистом, который сейчас бесконечно призывает из тюрьмы разделять россиян и Путина. Если бы он это делал в кабинетах американских и европейских чиновников, мы бы жили в сильно другой реальности. Я надеюсь, что Владимир выйдет, каким-то образом окажется на свободе. В случае с Алексеем нам остается просто пытаться перепридумать образ оппозиции. Его никто не сможет заменить. Появятся другие проекты, появятся другие акторы. Они уже появляются: Юля остается и продолжает дело Алексея. Я не думаю, что она его заменит, но она станет самобытным и значимым политиком. Если смотреть на записи, то видно, что Юля везде ходила с Алексеем, и в целом она скорее про участие в этой истории. Поэтому я надеюсь, что она не займет его место, но продолжит его работу, ведь это все же разные вещи. Я думаю, что она справится с тем, чтобы продолжать то, что делал Алексей, продолжит антикоррупционный вектор российской политики.

Общаетесь с украинцами в эмиграции? Были случаи их негативного отношения к вам из-за того, что вы из России?

— Это только твиттерские украинцы, а в реальной жизни я не встречал украинцев, которые бы относились ко мне плохо из-за того, что я из России. У меня однажды друг случайно вышел в олимпийке с надписью Russia — вот к этому отнеслись странно, но и ему ничего не сделали. Не было никакой физически выраженной агрессии, просто сказали: «Чувак, так нехорошо, это некорректно». У меня есть друзья украинцы, есть знакомый в Украине. У меня нет никаких проблем в общении с украинцами, и война в этом смысле ничего не поменяла. Есть люди адекватные, а есть люди неадекватные. Люди адекватные не мыслят принципами коллективных сущностей, люди неадекватные — мыслят. Такие есть и в России — сейчас они начали наезжать на таджиков за то, что какие-то четыре таджика взорвали «Крокус Сити» — такие есть, разумеется, и в Украине, такие есть и в Беларуси — я знаком с белорусскими националистами — такие есть и в Грузии, и в Европе, и в самых-самых прогрессивных странах мира, и в том числе в самых отсталых. Поэтому есть отдельные активисты, которым не нравится, что: «У-у-у, у них паспорт». Я его не выбирал, не хотите со мной общаться — я не принуждаю.

Чего вы боитесь?

— Ответ простой: не вернуться. Это самый главный страх. Я очень надеюсь, что однажды я смогу оказаться в России и продолжить там жизнь и работу. Я не воспринимаю себя частью европейского общества, я не воспринимаю себя частью никакого другого общества — я часть российского общества. Мне очень хочется опять оказаться в родном городе, полежать на берегу Волги, съездить на Волгу с палатками выпить пива и послушать песни под гитару. А вообще бояться — бессмысленно. Странно бояться того, на что я не могу повлиять. Мой страх не вернуться заставляет меня работать на то, чтобы как можно быстрее вернуться. Если я буду бояться ядерной войны, я не смогу остановить Путина, или Байдена, или Ким Чен Ына — вообще кого угодно — от нажатия красной кнопки. Бояться нужно того, на что ты можешь влиять хотя бы минимально, а иначе зачем?

На что вы надеетесь?

— Я надеюсь, что вернусь в Россию и смогу продолжать что-то писать. Возможно, я как-то помогу со становлением самарской демократии. Я очень люблю свой регион. У Самары огромные перспективы: это город на реке с самой большой в Европе набережной, с доступом к воде на протяжении всей этой набережной, с пляжами, с красивой исторической архитектурой в центре, с доходными домами конца 19 века. Нам нужно это сохранить, восстановить то, что можно восстановить, и развивать Самару и самарские просветительские и демократические истории. Понятно, что этим хотелось бы заниматься, чтобы я, дай бог доживу до старости, гулял бы по красивому городу и пил бы кофе с видом на Волгу.