Ольга Рогачевских и Алексей Марков —  родители пятерых детей. Оба химики: Алексей — в прошлом старший научный сотрудник Института химии твердого тела, Ольга работала на медном заводе, потом ушла в декрет. Популяризировала многодетность и семейное образование. После вторжения РФ в Украину семья уехала в Швецию и запросила там политическое убежище. Во время обжалования очередного отказа миграционная служба Швеции поместила Ольгу в изолятор.

— Проникли в квартиру, забрали все кровати у детей, все стулья, столы, вывернули у нас все лампочки, чтобы нас подвигнуть быстрее уехать из страны. <…> Они решили еще более ужесточить [давление]. И начали забирать мать у детей, — рассказал Алексей Марков.

Его супругу Ольгу держали в изоляторе три месяца. Сейчас семья воссоединилась, но угроза депортации в Россию продолжает над ней нависать.

— Меня зовут Алексей Марков, я работал научным сотрудником в Екатеринбурге, кандидат химических наук.

Мы эмигрировали большой семьей из России после начала войны летом 22-го года.

Эмиграция с пятью маленькими детьми суровое испытание, что заставило вас решиться на этот шаг?

— Когда 24 февраля стало известно, что Россия напала на Украину, в тот момент это был гигантский шок. И было понятно, что какая-то жизнь закончилась, началась какая-то новая жизнь. То есть была проведена черта или точка, когда стало понятно, что ничего уже не может случиться в России. То есть там нет будущего. Необходимо делать что-то совсем другое, совсем новое и страшное, и непонятное.

Наш институт имеет отделение ФСБ, прикрепленное к нему. И во время начала спецоперации, так называемой, войны по факту, люди стали, ну, они как погрузились, как будто это новая отечественная война. Они решили, что нужно… собирать данные тех, кто против, и составить список и подать его в этот отдел ФСБ. Плюс директор постоянно приходил, ну, и рассказывал, что его, ну, он постоянно общается с сотрудниками ФСБ, и выясняют, кто поддерживает, кто не поддерживает. Также я от коллег слышал, что проходят обыски у них в общежитии на предмет наличия каких-то… свидетельств того, что они поддерживают Украину. Просто в общежитие пришли и начали проверять все комнаты подряд. То есть смотреть, кто что. Так как я сказал, что это так не должно быть, это неправильно, то есть нельзя войну начинать против соседней страны, соответственно, мои коллеги были в курсе моей позиции, и это было вопросом времени, когда пришли бы просто ко мне.

Меня ничего больше не связывает с этой страной, когда она решила напасть на соседей. И это не было, как сказать, простым решением, да? Но это обоюдным решением было в семье между нами. Когда мы встретились, мы поговорили о том, что, ну, необходимо что-то делать. Мы были невероятно наивны. Мы ничего не знали о процедурах, о процессах. Мы просто понимали, что мы больше не можем находиться в этом месте. Может быть, это и позволило нам совершить вот этот рывок. Когда мы просто на основании своей позиции выдернули себя из всего, все бросили и уехали.

Ну, что делать, такая жизнь. То есть надо было выбирать между справедливостью и своей жизнью прошлой. Можно было, конечно, остаться в этой ситуации, но это не было бы комфортно для меня.

Война началась в конце февраля. Решение мы приняли в апреле, выехали мы летом. У тебя есть мнение, что не должно быть войны. Оно никуда из тебя не денется. Так не должно быть. И ты понимаешь, когда это принимается на высоком уровне, ты понимаешь, что скоро будет распространяться пропаганда, потому что она уже ползла. Что скоро будет закрытие разных СМИ и других источников информации. Ты понимаешь, что людей будут принуждать уходить на войну. Ты понимаешь, что все это будет. Ты будешь наказан за свою позицию. А не высказывать позицию ты не можешь, потому что это твоя суть.

Почему вы отправились именно в Швецию? И почему из всех вариантов легализации выбрали политическое убежище?

— Единственная возможность, куда мы могли получить такое количество виз, которое нам необходимо, это была Швеция. Мы просто подали документы, их рассмотрели, нам дали визы. И это просто так сложились обстоятельства. Мы пробовали найти предложение по работе, но это у нас не увенчалось успехом. И мы понимали, что у нас просто ограниченный запас времени. Мы должны выбрать какую-то стратегию, ей последовать, чтобы просто выехать из страны. А убежище это… иметь следующую процедуру. То есть ты, допустим, въезжаешь по туристической визе, по туристической визе у тебя есть 90 дней. Сверх этого времени ты должен уже изменить статус. И 30, получается, 90 дней это довольно короткий период. И нужно понимание, что тебе нужно все равно оставаться. Единственная процедура, которая позволяет тебе оставаться в стране, это убежище. То есть ты когда на него подаешься, у тебя аннулируются визы, и, соответственно, срок твой продолжается до тех пор, пока ты официально в процессе, ты проситель убежища. То есть ты находишься легально в стране. То есть это вариант легального нахождения в Швеции.

Как в Швеции относятся к беженцам из России после начала войны?

Надо сказать, что Швеция на четверть состоит из мигрантов. То есть это в той или иной степени довольно многонациональная страна. То есть если вы подойдете к шведу, вы будете с ним расположены говорить и так далее. То есть здесь нет какого-то предубеждения к мигрантам разной национальности. То есть… В принципе, вот сколько я встречала шведов, они всегда очень доброжелательно ко всем относятся, они с удовольствием с тобой на улице разговаривают, здороваются, это могут быть даже какие-то простые реплики о погоде. Особенно если ты сразу декларируешь свою позицию, то проблем вообще не возникает даже с украинцами. Если мы говорим конкретно о российских беженцах, это очень, так скажем, размытое понятие, но Швеция, она изменила, конечно, очень сильно свою миграционную политику. Любыми способами мигрантов выдворить, не дать им разрешения на работу и так далее. Швеция пытается выдворить всех. Здесь в принципе сейчас ведутся рейды, ведутся проверки, сейчас идет работа по отъему гражданства за преступления. То есть сейчас Швеция как бы максимально закрывается за последние получается полтора-два года. Она максимально закрывается. Поэтому если, конечно, мои рекомендации, то это невероятно сложно в Швеции. Невероятно сложно в Швеции получить политическое убежище иммигрантам из России.

Как вы оказались в депортационном центре?

— Оказалось, что в законе об иностранцах есть такой пункт, что если иммиграционная служба считает, что существует вероятность того, что человек не будет исполнять свое решение об отказе от депортации, то они могут поместить его в изолятор. Это изолятор временного содержания, больше по-русски так подходит. Но оттуда регулярно депортируют людей, которые там сидят.

Ну это был уже не первый, скажем так, акт репрессий со стороны шведской миграционной службы. До этого за неделю у нас проникли в квартиру, забрали все кровати у детей. У нас не было дома. Потом они присылают жене смс, что ваши кровати мы забрали. Мы заходим, то есть и кровати нет. То есть и детям негде спать, и нам негде спать. Вывернули у нас все лампочки, все стулья забрали, столы. То есть они, скажем так, перешли к каким-то полузаконным действиям, чтобы нас просто сподвигнуть, быстрее уехать из страны. Как бы это было понарастающе. Поэтому мы ждали что-то такого. И от отзывов наших друзей, знакомых. То есть приходили, неожиданно полиция забирала отца и держала его в детеншине. То есть в этом депортационном центре, ну и семья там соглашалась уехать, или они его депортировали. Они решили еще более ужесточить и начали уже забирать мать у детей.

В законе, в шведском, есть положение, что когда в семье иммигрантов, да, или просителей убежища, количество детей превышает три, то нужно, чтобы с ними было двое взрослых. И я до последнего момента надеялась, что они не нарушат это положение, и все-таки с пятью детьми они оставят двух взрослых и не будут прибегать к ограничению свободы. Миграционная служба решила, что я с пятью детьми куда-то могу несанкционированно уехать из квартиры, которую они нам дали. И просто пришла полиция вечером, мы с сыном в этот день были у врача, пришла вечером полиция, сказали: «Мы вас забираем, у вас нет никаких… шансов, чтобы мы вас не забрали. У нас есть предписание, мы, полиция, бы его в любом случае исполним его, заберем. Единственное, что вы можете, это вот собраться там». Заходит пять человек к вам в квартиру, то есть они все следят, держатся за оружие, всех осматривают, чтобы никто на них не напал, я так понимаю, у них процедура. И начинают разговаривать, ну, солью в основном они говорили. То есть, ко мне они просто следили, чтоб я сидел на полу там сторонке, не дергался. Я, конечно, очень расстроилась, но мне нужно было привести себя форму к моменту, как мы приедем, и мне нужно было какая-то стратегия. Единственная стратегия, которая мне была доступна, это изучение, исследование. То есть я решила, ну хорошо, я попала в такую ситуацию, но я же ученый. Значит, я буду исследовать, как работает изолятор Швеции, какие там правила, что там можно, что нельзя, какие там люди, какой персонал, как все общаются, как это все работает, как как выглядит процесс изнутри. То есть я переключила себя в режим ученого, исследователя, и полностью как бы адреналин от себя такую как бы материнскую оболочку, заботу о детях и все прочее, потому что на тот момент это было мне недоступно.

Как вы объяснили детям произошедшее и как справлялись в одиночку с бытом?

— Было непросто, конечно, объяснить. Младшие еще не совсем понимали, что произошло. А старшим я объяснил, что так выглядит борьба за свои права. То есть мы уехали, начали эту борьбу, и нужно борьбу продолжать до конца, пока мы не добьемся своего. Детей уже было 5. То есть тут явно, что я все время помогал жене и зачастую брал на себя всю тяжелую работу. Плюс не составило для меня, скажем так, стало сложнее, но не настолько сложно, чтобы впасть в уныние. Я работал над документами, соответственно, потом их отправлял. Параллельно занимался детьми. Это было лето, поэтому никуда особо их не нужно было отправлять, скажем так, в школу, чтобы там ко времени. Мы встали, поели, ну, все в плановом режиме, то есть они пошли погуляли. То есть здесь нет такого, что все время присмотр должен быть за детьми. Дети могут, в принципе, во дворе гулять. То есть естественно никуда не убегать, и я за ними присматривал в окно, сам делал или документы готовил или еду.

Какие условия были в депортационном центре?

— Сначала мы оказались в мужском отделении, потому что женское отделение было на ремонте. Мужское отделение, вот у нас комната была, то есть окна были маленькие очень, они были на высоте 2,5 метра, под потолком практически, и они были затемненные, то есть в них не попадал естественный свет. Это вот в нашей комнате было довольно холодно, то есть, ну, слава богу, я имела возможность взять второе одеяло, как бы мне его выдали. Это помещение было рассчитано на человек 30. Я люблю гулять, я люблю ходить, очень много я хожу, 10 тысяч шагов в день минимум. И вот эта вот невозможность ходить, невозможность видеть меняющиеся какие-то пейзажи, ну вот что-то меняющееся, это, на самом деле, очень тяжело. И нужно как бы переворачивать эту доску и для себя находить какие-то другие способы атак, то есть была прачечная, была возможность заниматься, там была беговая дорожка, была возможность смотреть телевизор, если ты хочешь, питание, соответственно, нормальное, в принципе, с учетом того, что кто-то может быть аллергик или не употреблять лактозу, то есть это как бы все было. Но основная проблема это все-таки именно вот ограничение свободы.

Мы столько пережили, натерпелись от шведских этих органов, когда нас постоянно обманывают, постоянно притесняют, то есть, мы, я уже не испытывал особо эмоций по этому поводу. То есть, когда она связалась и описала ситуацию, как там, что можно жить, потом мы переехали поближе, то есть мы могли, имели возможность ходить на свидание. В принципе, скажем так, деваться все равно некуда.

У меня был обычный режим, я занималась языками, я вставала, занималась, занималась чтением книг, я прочитала большое количество книг там, потому что у меня появилась возможность. Нужно находиться максимально спокойно, максимально понятно, максимально вежливо, отстаивать свои права, писать документы, общаться с делопроизводителем, и нужно делать это в максимально спокойном состоянии. То есть я не допускала вот этих кризисов, критических каких-то вещей. Я пыталась их перерабатывать. Мне очень помогли письма Яшина, письма Навального, которые говорили о том, что главное – это сохранять адекватность, главное – это сохранять, не допускать вот этих вот пиков, каких-то раздражений, каких-то истерик, потому что это очень сильно тратит твой ресурс, а тебе нужно выжить. То есть, когда я попала туда, я поговорила с мужем, и первое, что мы решили, что максимально там можно находиться год, и первым таким… Самое большое решение было, что, ну, хорошо, я отсижу год. Если я выйду раньше, хорошо, но если нужно, я буду сидеть год. И такая позиция, она позволяет тебе минимально раздражаться и сохранять себя в фокусе. Я пробыла в изоляторе 90 дней ровно.

Теперь вы на свободе. Какие перспективы у вашей семьи?

— Мы пока не понимаем. Здесь накладывается ситуация на то, что все еще продолжается война, скоро будет три года. Непонятно, дальше как это будет функционировать по итогам 24-го года. В Швеции самая низкая миграция за 20 лет зафиксирована, поэтому мы тоже не знаем, что будет с миграционной политикой Швеции, как она будет дальше поворачиваться, и что здесь будет в нашем случае. У нас есть документ от специального репортера организации бедных наций, которая сделала по нам, конкретно, по мне и мужу, специальный документ поддержки. Он у нас есть, он официальный, и мы с помощью его требуем доказать опасность возвращения. Мы продолжаем формировать документы, обращаться к журналистам, обращаться к правозащитникам, и просим о том, чтобы нас рассмотрели тщательно. Да, мы продолжаем бороться. При этом мы параллельно рассматриваем другие варианты, но это сложно, поскольку у нас большая семья. Мы очень хотим, чтобы кто-то нам помог, и какая-то другая сторона нас приняла, но пока, к сожалению, мы не можем добиться таких контактов, потому что… Швеция требует гарантии, что эта страна нас примет. И только на таком основании мы можем легально переместиться в какую-то другую страну.

На какие средства вы живете?

— Сейчас проживание и питание обеспечивается. Школа детям бесплатная. И у нас сняли все пособия взрослые. То есть у нас остались только детские пособия, которые составляют… на старших двух детей 12 крон в день, на младших детей это 6 крон в день. Это, конечно, очень-очень маленькие суммы. Мне приходили донаты, то есть просто люди донатили, чтобы как-то помочь моей ситуации, помочь семье. Я как бы не вижу смысла что-то просить у людей на неконкретную цель. То есть если цель будет, я думаю, что я найду эту помощь.

Как дети пережили эмиграцию и ваше заключение?

— Что касается детей, то в принципе мы с их детства довольно много путешествовали.

Германия, Италия, Испания, Белоруссия, Польша, Словакия, Сербия, Венгрия, Болгария, Греция, Грузия. Я не очень помню, как я собирала этот чемодан. Да, никаких эмоций особо не было. Это только потом уже началось.

Это была поездка, поездка-отпуск в начале в самом, да, то есть мы не шокировали их чем-то таким. Да, ну, мы, опять же, и не обманывали их, то есть мы говорили, что: «Ну, давайте поедем посмотрим». И довольно долгое время, пока не было каких-то острых ситуаций как бы, ну, все было приятно. Откровенно, приятно было, приятно и хорошо. Потом, когда ситуация начала накаляться, когда начало проявляться давление по отношению к нам, началось то, тогда все равно мы старались быть вместе, общаться. Если у детей, ну, у детей не возникают такие вопросы по поводу иммиграции, у них возникают конкретные вопросы. То есть у них есть обычная жизнь, они ходят в школу, они переезжают из города в город, мы ездим, допустим, ходим на какие-то мероприятия бесплатные, разные, вот театр бывает, еще что-то. То есть я стараюсь их жизнь нормализовать. Так же, как и когда я была в изоляторе, я вообще старалась больше узнавать о них информации. Мы шутили, смеялись, играли в карты, то есть все эти визиты, которые… у меня были, примерно два раза в неделю они ко мне приходили где-то по часу, потому что больше было сложно. Это были какие-то интересные вещи, веселые вещи, я никогда не старалась как-то их расстраивать этим, потому что я говорила, ну, мне нужно это пройти. К сожалению, ситуация выстроилась так, что это один из этапов жизни. Нужно это сделать, других вариантов нет, мы сейчас это пройдем и воссоединимся, все будет хорошо, все будет нормально. Давайте как бы мы не будем… переживать, потому что мы все равно не сможем как-то это изменить своими переживаниями, поэтому им больше старались как-то развлекаться, общаться, они рассказывали, что в школе происходит и так далее. То есть в целом я настроена на то, что любая жизнь должна… в иммиграции, не в иммиграции, но нужно с достоинством принимать вызовы и пытаться на них реагировать на лучший вариант.

Почему в России вы выбрали для своих детей семейное обучение?

— Я не сказать, что планировала стать многодетной мамой. Это как-то развивалось все постепенно. И для меня было важно, поскольку я родила уже в районе 30 лет, вообще как бы само отношение к детям и то, как я бы хотела, чтобы проходило мое детство. И это была такая точка опоры для того, как я бы… хотела, чтобы двигалась жизнь у моих детей. И поэтому для меня было очень важно, чтобы они получили хорошее образование и приобрели те навыки, которые нужны в современной жизни. То есть не какие-то устаревшие ненужные вещи, а прямо современные. И в первую очередь я столкнулась с тем, что классическая система фронтального обучения, она невероятно устарела еще с моего детства и не дает никаких профитов в текущей жизни, когда нужно уметь хорошо пользоваться интернетом, гуглить, обрабатывать информацию и… максимально быстро это делать, хорошо ориентироваться в текущей жизни. Поэтому, вот, посоветовавшись с мужем, мы приняли такое решение, что наши дети в очную школу не пойдут.

Я просто заметила эффект. То есть когда ребенок получает адаптивную для себя среду, он очень быстро растет. И поскольку я видела напрямую эффект в своих детях, то я решила просто рассказать другим родителям, что вот смотрите, есть такие простые, очень бюджетные, даже в каком-то смысле бесплатные вещи, которые вы можете предложить своему ребенку, и у него разовьются какие-то определенные навыки, творчество, креатива, еще чего-то. И это сделать довольно просто, и мне показалось, что несложно поделиться с людьми и рассказать о том, что есть такой вариант. Также, что касается семейного образования, это форма, которая в России была не сильно популярна, но позволяла ребенку обучаться в его собственном режиме, тем предметам, которыми он больше хочет заниматься. И она была более гибкой, и поэтому это такой был комбо-вариант, когда люди не знали об этом, я просто рассказывала, какие можно документы подать, как это все работает, показывала на своих детях. То есть у меня все дети были на семейном, ну, не все получается, первый ребенок, второй ребенок. Они были на семейном с первого класса. То есть я показывала, как переходить, какие документы оформлять, что можно использовать, какие школы появились и так далее. То есть мне показалось это важным как бы как альтернатива классическому образованию, которое не всем подходило в силу особенностей детей.

В Швеции школа обязательна для всех. Как вы с этим смирились?

— У меня были конкретные претензии к фронтальной школе, классической советской школе. Школа настроена на какого-то среднего ребенка, какой-то вот средний кирпичик, который непонятно, как движется, вот он как-то должен… с первого до одиннадцатого класса дойти, абсолютно усеченный, никуда не развивающийся, мало знает – плохо, много знает – плохо и так далее. Претензия была в этом, что дети, которые хотят знать больше, в школьной системе не могут знать больше. Нужно знать столько, сколько нужно, больше не нужно. И вот это была основная моя претензия, потому что я в детстве хотела узнать много. И мне постоянно били по рукам и говорили о том, что, ну, это не нужно, ты уже там свою пятерку получила и сиди дальше. И вторая претензия была в том, что, как мы сейчас видим, я оказалась права. Через школьную систему продвигается авторитария и продвигается пропаганда. То есть то, как человека в школе высмеивают, не дают мыслить самостоятельно, говорят, что он должен мыслить шаблонами и все остальное. Сейчас мы видим, как это работает в текущей ситуации на детях, и как распространяется пропаганда, и как это эффективно делается, просто потому что дети обязаны там быть, и родители как бы не защищают своих детей, иначе система перестает работать. То есть есть у нас учитель, ребенок и взрослый. В нормальном течении, если какие-то проблемы с ребенком возникают, родитель должен его защитить, даже в том числе от учителя. В системе советской родитель присоединяется к учителю и запрессовывает ребенка вдвоем. Это меня категорически не устраивало, потому что мне не нужно было, чтобы дети были… под гигантским давлением, да, также домашних заданий, вообще объем у нас какой-то гигантский, при этом доказано, что человек не может воспринимать такое количество информации. В Швеции как раз это реализуется, я прям даже вижу механизмы реализации. Например, они создают два учебника по математике, один базовый, один выше уровня. И у них повторяются страницы, повторяются задания, только повторяются как бы темы, но задания в учебниках разные. И она просто раздает, например, учительница на весь класс. Там условно 6 человек получают базовый, два человека получают, как сказать, повыше уровень. И, пожалуйста, в итоге просто те, кто повыше уровень, проходят, они сдают экзамен на более высокие оценки. Те, кто получает базовый, они получают базовые оценки.

Вот знаете, есть такая программа, называется Kahoot! И вот мы иногда это, в основном по пятницам, на уроке математики чаще всего это делаем. Ну, играем как бы, это игра такая.

Также, что касается творчества, дети постоянно находятся на улице, они что-то там мастерят, они где-то бегают, они выезжают на какие-то школы, которые позволяют им, значит, там жарить, парить, варить, что-то делать на улице. И вот это все – это как раз развитие творчества, когда человек не боится, когда он развит. Так и в том темпе, в котором, вот еще пример, например, сейчас у меня дети в первом классе младшие. Они учат читать. И вот этих книжек для чтения как минимум 4 вида с одинаковыми картинками. Но в первой книжке самое простое – там 2 слова, во второй книжке там 5 слов. На странице, я имею в виду, да? Но история одна и та же. И, соответственно, одному ребенку можно выдать самую простую, второму, значит, посложнее, третьему самый сложный, кто уже умеет читать. И при этом дети изучают все одну страницу, все идут вместе, но каждый в своем темпе. И вот это уникально, абсолютно. Плюсом все мои дети отмечают, что в Швеции учителя очень добрые. Они говорят, у меня такая добрая учительница, она вот так нам помогла. А наша на праздник булочки нам принесла и всем раздала. Ну, это же прекрасно, ты даришь детям такую возможность, которой самого у тебя не было.

Что вы считаете самым важным в воспитании детей в условиях эмиграции и постоянной неопределенности?

— Нужно детям давать понять постоянно, что свобода и права человека, они превыше всего. И нужно за них бороться, то есть не сдаваться, не поворачивать назад. И как бы ни было тяжело, нужно стараться находить положительные моменты, не впадать в отчаяние. И постоянно пытаться адаптироваться к существующим условиям, учить языки, учиться в школе. И стараться себя поддерживать в нормальном состоянии.

Как ваш опыт изменил ваше представление о правах человека в Швеции?

— За них надо бороться. Вот это то, что для меня является открытием и сейчас трендом. Я так понимаю, в силу своего опыта, который у меня есть, довольно свежий и короткий, демократия это постоянная борьба за свои права. И люди здесь вырастают. Вот я вижу по ситуации в школе, то есть в школе детей учат голосовать. Сразу на уроках они что-то выбирают, они поднимают руки, они голосуют, это их естественный процесс. И естественный процесс – это отстаивание демократии каждый день. Петиции выходят каждый день, они касаются государства, они касаются соцобеспечения, они касаются разработок месторождений. Огромный пласт вещей, которые граждане своей страны защищают или отстаивают, или пытаются запретить. То есть это постоянная работа, которой в нашей стране, например, не приучены. И здесь есть какая-то бюрократическая машина, с которой люди постоянно пытаются работать. Они отстаивают свои права, они находят, расследуют, находят какие-то несостыковки, они очень тщательно исследуют депутатов и представителей власти на их денежные какие-то доходы или какие-то другие преференции. И вот это то, к чему мы не приучены, что нам сложно, что мы постоянно пытаемся как будто бы паниковать и говорить, ну, как же так же, ну, вот сегодня я боролся, и завтра мне надо бороться, и послезавтра мне надо бороться. И вот это открытие, потому что, да, здесь действительно люди борются, они читают новости, они читают аналитику, и они говорят, да, вот этот депутат 4 года, вы посмотрели, он не справился, мы его заменили. Мы надеемся, что будет лучше.

Сейчас я просто вышел из общества, и мне, скажем так, не угрожает опасность в этой ситуации. Я все равно имею какой-то минимальный базовый уровень спокойствия, что меня не коснется эта мобилизация, меня не заставят что-то делать, что мне не нравится. Поэтому можно найти… положительные моменты в той ситуации, в которой я сейчас нахожусь. Я жалею, что не удалось реализовать многих своих задумок. А вот так, что выбирать сегодняшнюю ситуацию, оказаться там и здесь, я там не хотел бы оказаться.

Как за эти почти три года изменилось ваше восприятие войны?

— Вообще не изменилось. Я считаю, что это недопустимо. Я считаю, что то, что происходит каждый день в Украине… невозможно не простить, не забыть, никак на данном этапе, никак. Сейчас по последним подсчетам около 600 детей погибли, огромное количество получили травму. Любой ребенок наверняка, который находится в Украине, он бежал в бомбоубежище, слышал сирены и все остальное. Мое отношение никак не изменилось. Я считаю, что это недопустимо, и это большая беда. Я не знаю даже, какие механизмы позволят с этим справиться. Я не знаю. Это очень тяжело. Каждый раз я извиняюсь перед украинцами.

Можно было активнее проявлять свою позицию. С другой стороны, люди, скажем так, подвержены пропаганде, их просто не переубедить. То есть постоянно разговоры со своими родителями, то есть даже их не смог переубедить в чем-то, поэтому здесь, за, мне кажется, это было бесполезно. То есть невозможно переубедить, когда против нормального восприятия мира работает целая индустрия пропагандистская, которая получает огромные деньги. То есть они постоянно какие-то продвигают свои мысли. То есть, и здесь локально что-то изменить очень тяжело. Ну, и практически невозможно никого переубедить.

Чего вы боитесь?

— Ну, что все-таки возобладает какое-то беззаконие в Швеции окончательное, и нас начнут просто в наручниках выталкивать обратно. Пока нет уверенности, что добро победит.

Откровенно говоря, я боюсь всего и каждый день. И каждый день для меня преодоление. Прийти, что-то спросить, не на родном языке, а иногда на двух. И каждый раз я себя уговариваю, что нужно. Из глобального сейчас в проекте большой отчет о пропаганде в России. Я работаю в организации, это медиапартизаны, и мы стараемся аккумулировать информацию и помогать людям реализовывать свои позиции, помогать людям доносить информацию. Это очень сложно, на третий год войны это особенно сложно. И сейчас, поскольку непосредственно меня волнуют дети, я хочу, чтобы мы все-таки сделали этот большой отчет о том, как это прогрессировало, как прогрессировало вот это давление, как люди, сломя голову, бежали промывать мозги детишкам, и что сейчас разговоры о важном идут в детском саду. И нужно понимать, что это растущая угроза. Собирали материал два года о том, как, каким образом, как осуществляется пропаганда, с помощью кого. В каких направлениях, в отношении каких детей? Ну, вот даже подумайте, да? Вот мы просто берем 22-й год. Срочники, которым на тот момент 18 лет, ушли на войну. Если мы берем 23-й год, это дети, которым было 17 лет. Если мы берем 24-й год, это дети, которым было 16 лет. И если мы берем 25-й год, это дети, которым 15 лет. И это совсем немножко до моих детей. И это чрезвычайно важно. Чуть-чуть важно понимать это и в Европе, что пока пропаганда действует на 15-летних детей, да, и дальше ниже, ниже, ниже, ниже, мы не знаем, что это за бомба замедленного действия. Мы не знаем, как это, потому что промывают детей собственные родственники, промывает школа, промывает государство. Мы не знаем, что потом будет с этими детьми. Влияние на детей диктатуры самое максимальное. Дети самые уязвимые в этой ситуации, самые уязвимые. У них нет аналитического мышления, они не могут сравнивать, они не могут выстраивать свою позицию. Меня пугает, что мы можем столкнуться повторно с тем, что мы не предполагаем. Я предполагаю, что вот это влияние, которое сейчас оказывается на детей, может оказаться катастрофическим, и мы не сможем вытащить это поколение. Мы не сможем его вытащить.

О чем вы мечтаете?

Я мечтаю, чтобы быстрее закончилось. И как-то все вышло на положительную уже динамику, развитие, чтобы мне не нужно было постоянно напрягаться, ждать какого-то подвоха очередного. Для меня лично я пока не определился, то есть все будет зависеть от ситуации. Я уже адаптируюсь под возникшие условия, то есть если все будет в мире хорошо, я думаю, и у меня будет все хорошо.

Ужасные события в мире происходят. Мне хотелось бы, чтобы люди снова вернулись на человеческие позиции, наверное, об этом я мечтаю. Чтобы ценность главное была человеческая жизнь, детская жизнь. Вот, наверное, это самая моя большая мечта, чтобы все вернулось к какой-то гуманистической, гуманитарной норме в целом. Но это очень сложно сейчас.