«России, в которой мы жили, больше не будет»
Юлия Курмангалина – гештальт-психотерапевт из Санкт-Петербурга. Сейчас живет в Буэнос-Айресе и ведет группу поддержки для российских эмигрантов. О важности поддерживающего общения и о том, как помочь себе в вынужденной эмиграции, Юлия Курмангалина рассказала «Очевидцам 24 февраля».
Расскажите о себе.
— Меня зовут Юля Курмангалина. Сейчас я нахожусь в Буэнос-Айресе, занимаюсь гештальт-терапией. Я начинающий терапевт, учусь третий год и работаю под супервизией в личной терапии. Я совсем недавно начала практику с группой поддержки для людей, переживающих эмигрантский опыт. Бесплатно, разумеется, потому что такой формат здесь, в Буэнос-Айресе, не подразумевает оплаты.
Как изменилась ваша жизнь после 24 февраля 2022 года?
— В начале войны мы с моим партнером Сергеем уже несколько месяцев находились в Грузии. Когда узнали о войне, решили не возвращаться в Россию. Так и остались в Грузии, где провели около года. Когда первые тяжело переносимые переживания закончились, я познакомилась с Нино Катамадзе, которая начинала организовывать фонд поддержки украинских беженцев. Я с коллегой стала вести занятия для детей. У нас сложились доверительные отношения, дети мне о чем-то рассказывали. Это было такое пространство, где я могла их послушать, они могли со мной поделиться, и у меня точно было для них время. Дети рисовали, мы очень открыто общались, и тут меня спросил один мальчик: «Откуда ты?» Я сказала: «Я из России». И дети замерли. Я сказала: «Я не поддерживаю войну, я верю, что Украина победит, я на вашей стороне». Мне так волнительно об этом вспоминать, потому что там было 10 замерших детей. Кто-то на меня посмотрел, а кто-то не смог посмотреть. Потихоньку они о чём-то меня спрашивали, как моя семья относится, а давно ли я была в России, а почему русские напали. Я честно говорила, что сама не знаю. Мне очень больно от того, что происходит.
Испытываете ли вы чувство вины перед украинцами?
— Да, меня, конечно, мучает чувство стыда и вины. Я в теории понимаю и знаю, что с этим делать. Но тем не менее… Люди думают, что психологи — какие-то особенные люди, которые справляются со своими внутренними конфликтами, сложностями в семье, в работе, со своей личностью, своим характером легче — это не совсем так. Я, мне кажется, нахожусь в процессе принятия того, что это будет со мной всю жизнь. Есть какие-то экзистенциальные данности, например, свобода, любовь, одиночество. И теперь у меня есть и такая данность: «Я русская, я часть той страны, того государства, которое ведёт эту беспощадную, бессмысленную, жестокую, агрессивную и ещё куча эпитетов какую войну». Прошло полтора года, но пока мне не видится возможным вместить это в себя.
Вы как-то проявляли свою гражданскую позицию в России?
— Я не была политическим активистом, но много работала в благотворительной сфере и с людьми с особыми потребностями. Работала в психиатрических больницах, в психоневрологических интернатах. Я выбрала нишу, в которой я могла быть наиболее полезна, и проявляла таким образом не гражданскую или политическую позицию, но оказывала какое-то влияние на то, на что могла повлиять. Я, конечно, ходила на митинги. Разумеется, не поддерживала какие-то варварские законы и всячески подписывала какие-то петиции. Я могла как-то повлиять, но не была и тогда, и сейчас политическим активистом.
Как думаете, почему протестное движение в России не привело к смене политического курса?
— У меня есть только одна идея: потому что оно супернемногочисленное в сравнении с населением России, которое занимается выживанием. Все-таки политические активисты, по моему опыту, это люди, у которых закрыты базовые потребности. Бывает по-разному, но плюс-минус. То есть мы можем позволить себе работать на нормальной работе, отдыхать, знаем, как расслабиться, на йогу сходить — вот такие вещи. И остается энергия на какое-то осмысление, рефлексию социально-политической ситуации. И нас таких, к сожалению, в России немного. Хотя меня это всегда потрясало: Россия такая богатая страна, у нас и нефть, и алмазы, и что угодно, но почему-то большинство населения страны абсолютно не имеет времени и возможности рефлексировать собственную жизнь, жизнь своей семьи, жизнь своего города, жизнь своей страны. Это очень меня злит, но под злостью, конечно, я грущу на эту тему. Поэтому мне хочется попробовать пожить по-другому.
Как вы оказались в Аргентине?
— Когда началась мобилизация, в тот же день меня пронзило чувство, что мы не можем тут больше оставаться, нам нужно куда-то уезжать. Я работаю психотерапевтом, а обстановка в Грузии на меня сильно фонила. Я очень чувствительный, восприимчивый человек, и чтобы самой быть более-менее устойчивой, чтобы поддерживать своих клиентов, чтобы быть продуктивной в работе, мне важны какие-то вещи. Например, социум должен принимать, что я здесь не враг, что я тут не лишняя. Быть русским или русской сейчас очень специфично. Я даже когда это говорю, у меня много места для рефлексии. В тот момент, когда началась мобилизация, все так сошлось, что я поняла — надо куда-то ехать. Я два дня уделила ресерчу в интернете, и мы каким-то чудом выбрали Аргентину. У нас не было внятной работы, вообще чего-то такого внятного… Из человеческих соображений — хотелось быть в безопасности, жить в среде, которая не напоминает почти каждый день и час, что ты русский.
Сейчас вы ведете группу поддержки для эмигрантов из России. В чем специфика психологической помощи таким людям?
— В обычное время, не военное, у людей распределяется фокус внимания. Условные 80% — это семья, друзья, проблемы на работе, какие-то домашние дела, что-то личное, а 20% — это что-то общесоциальное. Во время войны фокус очень сильно сместился: 90% — это социальные вещи, и только 10% — личные. По моему опыту, люди приходят на терапию из-за тех же самых проблем, но появились вопросы адаптации в новой среде, как не чувствовать себя лишним, как быть русским, когда узнают, что ты русский, и обходят стороной. В чем смысл этой группы? Смысл — разделение опыта. Говорить о своем опыте и быть принятым хотя бы минимальным количеством людей — это уже очень терапевтично. Опыт социального принятия дает больше устойчивости в очень незнакомой среде. Я много работаю с россиянами по всему миру: в Израиле, в Европе, в Буэнос-Айресе, в Латинской Америке. Очень распространено чувство стыда, с которым приходится сталкиваться, и это неприятно. Чувство стыда за свою национальную принадлежность, чувство стыда быть не таким. Особенно среди людей, которые войну не поддерживают. Это сложные полярные переживания: «Я часть этого, и я это ненавижу», или «У меня к этому отвращение». С этим внутренним конфликтом в той или иной степени приходится сталкиваться практически всем моим клиентам, которые переехали в разные страны.
С какими психологическими проблемами сталкиваются россияне, уехавшие из-за войны?
— Мне хочется остановиться на нескольких моментах: происходит два параллельных процесса, и оба не закончены. Мы уезжаем, кто-то более-менее надолго, кто-то пока война не закончится, но это утрата. Это боль утраты, это то, чего больше не будет. России, в которой мы жили, больше не будет. Юли, которая не испытывает стресса от того, что родилась и жила в России, что имеет русский паспорт, больше не будет. И это очень больно, в этом много печали и горечи. И часто это чувство утраты и потери идет внахлёст с тем, что мы в новой стране должны решать кучу бытовых вопросов, а «раскисать нельзя». Вот это — «раскисать нельзя» я очень «люблю», конечно. Раскисать можно, раскисать нужно. «Хорошо не раскиснешь, потом нормально не скиснешь», как-то вот так мне хочется сказать. Это очень важный процесс. И эти вещи наслаиваются и проживаются одновременно — то есть не проживаются вообще. У меня такой образ: они как будто выходят из бутылки, и друг другу не дают пройти. И мне кажется, что это важный аспект в эмиграции — признавать важность того, что мы утратили.
Можете дать несколько рекомендаций для тех, кто оказался в вынужденной эмиграции.
— Даже если ваше жилье временное, даже если это какая-то каморка Папы Карло, лучше что-то свое купить. Выбрать какую-то кружечку или свечечку — что вам нравится. И представить, что это как бы жилище — постоянное. Точка, в которой вы находитесь — постоянная. И стараться сделать ее как можно более удобной для себя. Еще одна рекомендация, связанная с тем, что мы как бы животные — биопсихосоциальные существа. И надо смотреть и уделять этому «био» внимание. Сколько ты ешь? Что ты ешь? Как ты спишь? Как ты ходишь? И дышишь ли ты вообще? Люди на стрессе часто забывают дышать. Ровное дыхание, что-то съесть, какое-то время походить — очень простые, лежащие на поверхности рекомендации, по моему опыту, являются очень полезным напоминанием. Делить опыт в среде, в которой вы знаете, что вас не осудят. Ваше мнение не должно сильно ранить людей, чтобы вам потом не раниться об их реакцию. Или можно прямо просить: «Можешь просто меня послушать? Можешь просто меня поддержать?» — прямое послание. Постараться понять, что вам надо, и запросить это у человека. То есть, например, если я скажу: «Мне стыдно быть русской», а мне ответят: «Ой, Юль, не волнуйся, все нормально» — это не очень поддержит. Это обесценивание. Если кто-то рядом со мной скажет: «Мне грустно смотреть на тебя. Сейчас мне жаль, что ты это переживаешь», этот опыт может войти чуть глубже, но и чуть быстрее выйти. Легализовывать чувство гнева, страха, стыда, вины, раздражения. Все это —нормальные чувства. На мой взгляд, самый эффективный способ —говорить об этом в поддерживающей среде. Формат группы поддержки может вести не обязательно психолог. Ее может вести человек, который умеет организовать базовые вещи: то, что было в группе, остается в группе; мы не критикуем, даже если позиция нам не близка. Когда я выражу себя, я знаю, что не буду осуждена, меня не будут критиковать, меня послушают, дадут обратную связь, что меня понимают, видят, как мне сложно. Им тоже сложно, но у меня вот так. Когда мы можем говорить об этом, и для этого есть безопасный круг, это может быть очень целительно. Мне вообще кажется, и я все больше в этом убеждаюсь, что травма начинается с молчания. Когда мы можем говорить, или рисовать, или как-то себя выражать — внутреннее напряжение чуть-чуть ослабевает.
Почему после распада СССР не получилось построить демократию в России?
— Советский Союз и система его устройства очень сильно инфантилизирует людей. Мы сегодня с бабушкой говорили, я из Петербурга и бабушка тоже, и она меня спрашивает: «Юлечка, а кто же будет отвечать за твое финансовое благополучие?» Я говорю: «Так я, бабуля, я сама». Она говорит: «Ну как же, у нас вот по-другому». Ты что-то там закончила, и за тебя кто-то несет ответственность. Мне кажется, в этом часть такого отношения — «за меня кто-то несет ответственность». И раз уж я отдала эту ответственность, то он за меня ее несет. 30 лет — короткий срок для общества. Мы дети своих родителей, и есть какие-то установки, которые мы слышим. В гештальт-терапии это называется «интроект». «Ой, да хорошо не жили и нефиг начинать», «Ну, мы никогда, у нас особый путь», «Ты лучше не высовывайся», «Как бы чего не вышло» «Да мало ли что там происходит, мы это не понимаем. Там умные люди, они знают, а мы ничего не знаем». Интроект — устойчивое выражение, которое мы не всегда подвергаем критике, критическому анализу, у каждого они свои. Можно за собой понаблюдать и половить, какие возникают слова на то или иное действие. Иногда это слова кого-то из наших родственников, дай бог им всем здоровья.
Что вы думаете о россиянах, которые сейчас воюют на территории Украины?
— Вы знаете, я стараюсь об этом не думать. Мне очень больно об этом думать. Вы меня спрашиваете, а я как будто замираю. Больно, потому что я очень глубоко верю в ценность человеческой жизни, человеческой мысли. Мне кажется, я немного идеализирую гуманизм, сострадание, людское понимание. Мне просто невозможно представить, что люди идут убивать других людей на территории другого государства из-за… Думаю, что человеку, которому хорошо живется, у которого есть время и силы на хотя бы небольшое осознание, будет просто себя жалко. Я не верю в альтруизм без эгоизма. Я думаю, что мы в первую очередь надеваем маску на себя, а потом на другого человека. Если бы у людей была привычка прислушиваться к себе, спрашивать: «А что я реально об этом думаю?» Не что мне сказали, не что думает большинство, не что написано на плакате, а что об этом думаю Я? Боюсь, что такая привычка есть не у всех. Не всегда получается у людей об этом подумать и спросить себя: «Что я об этом думаю?» Мне хочется думать, что это очень несчастные люди, которые не в состоянии позаботиться о себе и своей семье. Мне их искренне жаль — вот что я об этом думаю.
Что могут сделать россияне для того, чтобы война поскорее закончилась?
— Большое значение имеет информационная повестка. Надо открыто говорить, открыто выступать, но я понимаю, что на территории России сейчас что-то делать всё сложнее и сложнее. Мне кажется, надо проявлять какие-то человеческие качества, заботу о ближнем. У меня опускаются руки, я не верю, что на политическом уровне люди, которые уехали, могут что-то сделать. Я могу говорить, могу ясно артикулировать свою позицию, могу поддерживать эмоционально, как-то помогать людям, потому что нам потом с этим жить. Эта травма оказывает достаточно глубокое воздействие на людей. Я могу помогать людям это называть, как-то с этим сосуществовать, принимать в себе эту часть. Мне кажется, это игра вдолгую.
Чего вы боитесь?
— Я боюсь, что мне придется вернуться в Россию. Я боюсь, что заболеет моя мама или бабушка. Я боюсь, что Россия выиграет войну, хотя я в это вообще не верю. У меня тоже очень полярные чувства: я вроде принадлежу этой стране, но всей душой желаю этой профанации провалиться. Я боюсь, что снова придется менять место жительства.
Какое будущее ждёт Россию?
— Я думаю, что последствия войны для России абсолютно чудовищны. Это и люди, которые возвращаются с фронта с ПТСР — посттравматическое стрессовое расстройство, с которым люди не могут контролировать свою агрессию. Это действительно серьезный шок и огромный стресс для людей, вернувшихся в обычную гражданскую жизнь. Я думаю, что будет огромная волна насилия. У меня много опасений и много страхов о том, что в России в ближайшие 30 лет будет очень тяжело жить. И людям с антивоенной позицией или похожим, например, на меня, придется уйти в глубокое социально-экономическое подполье. Мне сложно даже впустить в себя то, что страна и места, которые я знала, которые я люблю, будут так далеко от меня. Я говорю об этом и испытываю чувство стыда из-за того, что у людей разбомблены дома, а горизонт планирования дай бог 15 минут. Я хочу дать себе и предложить другим людям — россиянам — возможность пережить свои чувства, это горевание по утрате чего-то, что, может быть, еще долго не будет с каждым из нас.
