Александр Фитасов — профессиональный игрок в онлайн-покер и убежденный антифашист из Нижнего Новгорода. После службы в армии был активным участником «Автономного действия» в своем городе: выходил на митинги против «уплотниловки» — застройки дворов жилых домов высотками, кормил бездомных людей на акциях «Food Not Bombs», сражался с местными националистами. Уже больше года Фитасов живет в Буэнос-Айресе, где принимает участие в антивоенных протестах россиян.

Почему так сложно вести разговоры на политические темы со старшими родственниками? Почему бывшие солдаты-срочники, видевшие армию изнутри, соглашаются идти воевать в Украину? Когда государство начало присваивать и использовать националистические идеи? Об этом беседуем с Александром Фитасовым, новым очевидцем 24 февраля.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Саша, мне 38 лет, я профессиональный покер-плеер.

Как изменилась ваша жизнь после 24 февраля 2022 года?

— Я вынужденно уехал из страны под давлением внешних обстоятельств. Ничего хорошего в этом, естественно, нет. Я не планировал надолго переезжать в другую страну, мне нравилось жить в России. Я не считаю себя сильно пострадавшим по сравнению с другими людьми, в первую очередь украинцами или другими русскоязычными ребятами, находящимися в более стесненных обстоятельствах. Но что есть, то есть — мне не хотелось уезжать.

Когда и почему вы уехали из России?

— Я здесь уже где-то год и месяц. Когда я вернулся в Россию из другой недолгой поездки, я не мог там находиться, потому что меня не устраивало то, как реагирует общество на то, что происходит в стране и мире. Было очень неприятно и горько наблюдать за тем, как люди делают вид, что ничего не происходит, а когда ты задаешь какие-то вопросы знакомым, друзьям, пытаешься узнать их реакцию на волнующие тебя темы, тебе в ответ говорят: «Давай не будем общаться на эту тему. Когда-нибудь все устаканится. Надо затянуть пояса, и со временем все пройдет». Побыв в такой обстановке месяц или два — я не помню точной даты — я решил уехать. Так получилось, что это было за 5-10 дней до начала мобилизации, поэтому относительно других ребят я уехал бюджетно.

Ваши родственники и друзья разделяют вашу позицию?

— Возьмём мою бабушку. У нее один ответ на все: «Путин молодец, а все остальные плохие». Ты начинаешь с ней говорить на бытовые темы: «Ну слушай, вот ты жалуешься, что у вас в поселке нет отопления, включают его очень поздно» — «Да, поздно включают, председатель поселка такой плохой». Я пытаюсь дальше выстраивать параллель: «Вот если председатель поселка плохой, то кто его назначал?» — «Ну мэр назначал, мэр тоже плохой» — «А мэра кто назначал?» — «Правительство» — «А правительство кто назначал?», и когда доходит до того, кто назначал правительство, когда доходит до Путина, она говорит: «Нет, это безгрешный человек. Он один за всем следит, а все остальные исполнители — плохие». Очень тяжело общаться, когда в каждом логическом построении ты приходишь к тому, что один человек непогрешим, а все остальные плохие. А родители у меня жили в 90-е, и их мышление этим сформировалось, плюс они очень любят смотреть телевизор — это тот вид отдыха, который им доступен, который они принимают. Поэтому хоть они и осознают, что в стране все плохо, они стараются этого не замечать, а любимый ответ мамы, который я слышу на любой важный или волнующий меня вопрос: «Не надо меня расстраивать». То есть она понимает, что не права. Они приезжали сюда, в Аргентину, им здесь всё очень понравилось, но это «не надо меня расстраивать» все перечеркивает. Они просто не хотят обсуждать сложившуюся ситуацию по причине того, что боятся, переживают за свое настоящее, за мое будущее, и, наверное, привыкли к своей беспомощности, к тому, что их голос ничего не значит. Все упирается в это — «не надо меня расстраивать». Такие беседы тоже не очень конструктивны, и со временем ты просто перестаешь их вести. А если говорить про друзей, то есть ребята, которые против войны, но не могут уехать в силу семейных обстоятельств: много детей, невозможно работать дистанционно, невозможно работать за границей, потому что дипломы у них русские; а есть ребята, которые оправдывают войну. У них, на мой взгляд, конструктивная точка зрения — они оправдывают это геополитическими причинами, и у них другой взгляд на мир — рациональный. На мой взгляд, гуманные ценности важнее, а гуманистический подход должен быть самым приоритетным в мире. Но я могу хотя бы понять их доводы и рационализм. Сейчас я не общаюсь с этими друзьями, но продолжаю общаться с другими. Наверное, 80% моих друзей и знакомых против войны.

Как вы проявляли свою гражданскую позицию в России?

— После армии мне, получается, 21 год был. Относительно других ребят я давно попал в субкультуру straight edge и sharp. Straight edge — это ответвление хардкора, антифашизм, здоровый образ жизни, защита окружающей среды, такие вот ценности. А sharp — это скинхеды против расовых предрассудков. В Нижнем Новгороде все субкультурные ребята принимали активное участие в социальной жизни. Была инициатива food not bombs — еда против бомб. Было «Автономное действие» — политическая организация. Я довольно много принимал участие в «Автономном действии» и его акциях. Мы проходили черным блоком по Большой Покровской — центральной улице в Нижнем Новгороде. Черный блок, файеры, баннеры — это было душевно. Это все было до того, как стало мейнстримом, так скажем. Мы принимали участие в социальных движухах, которые были нам интересны, и реагировали на общественные изменения. Цифра условная, но на Нижний Новгород было 15 стрейт-ейджеров, 20 шарпов, 30 раши — это красные скинхеды-анархи, это шутейка такая, и 30 человек каких-нибудь анархистов. И вся эта смесь объединялась, допустим, «Автономным действием» на какой-то период. Собирались в том числе и те, кто себя ни к кому не причислял. Вместе, в меру своих сил и возможностей, мы делали какие-то акции. Но самые яркие воспоминания — это, естественно, драки с нацистами. Что может быть более запоминающимся? А так, Food not bombs была прекрасной акцией — она была практичной. Другие проекты, например, киноклубы и кинопоказы, в основном устраивали одни ребята для других ребят в теме. То есть ты делаешь это ради того, чтобы делать, потому что людей извне приходило мало. А на Food not bombs действительно приходили нуждающиеся и бездомные и ели еду. Это было здорово. Со временем я подрастерял свой запал, поутих, но сохранил свои ценности. Я до сих пор считаю себя шарпом и стрейт-эджером, но плавно перешел в разряд «кузьмичей», то есть просто обывателей. Я не занимаюсь активно тем, чем занимался раньше.

СССР победил нацизм, а Россия все чаще присваивает и эксплуатирует националистические идеи. Когда это с нами случилось?

— Если брать мое личное оценочное суждение, то в России всегда был высокий уровень бытовой ксенофобии, причем порой она приобретала очень причудливые черты. Например, моя бабушка, у которой явно отслеживаются и во внешности, и во всем цыганские корни, говорила: «Так, ну я вот этих черных попросила там поработать». Она это говорила без какого-то уничижительного контекста, просто называла кавказцев «черными». Ну, окей, хотя эти «черные» такие же граждане Российской Федерации, как и она сама. Государство создало пресловутый центр «Э», и в самом начале своей деятельности, если я не ошибаюсь, он начал нижегородское дело против «красных скинхедов-анархов». Это было одним из первых политических заказных сфабрикованных дел. Оно не получило широкой огласки, потому что основные фигуранты уехали. Наверное, они до сих пор находятся в международном розыске. Дело «Сети», «Новое величие» — это последующие дела, они сделаны по образу и подобию нижегородского дела. Государство всегда использовало националистов в своих интересах. Во-первых, в России большинство футбольных хулиганов имеют националистические взгляды: кто-то радикальные, кто-то умеренные. В России очень мало антифашистских футбольных саппортов в футбольных клубах. Их можно пересчитать по пальцам — они были у небольших дивизионов и маленьких команд. Допустим, у ФК «Карелия» и ФК «Нальчик», когда они выступали, был саппорт, но он исчислялся десятками человек, ездивших на выезды. А все остальные — это националисты. Сейчас их пытаются использовать, чтобы в том числе сформировать свою национальную идею. Сейчас факт, что в России фашизм постепенно приобретает все более явные черты. Посмотрите на сотни последних дел, по которым уже есть приговоры либо по которым еще идет следствие — это явный политический заказ, отсутствие вменяемой доказательной базы и адекватного обвинения.

Вы служили срочником в армии. Какие впечатления у вас о ней остались?

— Армия у меня, как и, наверное, у 70% парней на тот момент, была исключительно деградационной деятельностью. У нас были одни стрельбы за два года, и мы развернули нашу радиостанцию один раз — я старший механик, радиотелеграфист, аппарат R-142 NMR. Я до сих пор это помню, ради чего — не знаю. Остальные полтора года она пылилась у нас на складе. А что мы делали? Убирались, набивали на кроватях кантики, на сугробах набивали кантики, красили мастикой пол в казарме каждую неделю, чтобы он сверкал, красили технику и гуталином натирали шины. Это прекрасно проведенные два года. Наша часть сначала базировалась в Химках. После учебки меня перевели, так как в Химках дорогая земля. Нас отправили в Селятино, Подмосковье, поближе к нашему НЗ — хранилищу неприкосновенного запаса. НЗ — это неотапливаемые боксы в поле под колючкой, вокруг лес, а по периметру колючки ходят часовые. Там хранится техника, которая принадлежит нашей части, и либо в случае военных действий, либо какой-то заварушки, эта техника расконсервируется, в нее садится состав и отправляется прямо в эпицентр событий. У нас там должно храниться в этих боксах, наверное, машин 40 — цифра условная. Из них на ходу — ноль, с КУНГом неповрежденной радиопередающей аппаратуры — ноль, полноценно работоспособных машин — ноль. Это на момент моей службы. А наша часть обслуживала командование Московского военного округа, то есть вроде как должен был быть серьезный подход. В частях с контрактниками, с нормальной боевой подготовкой, допустим, в спецвойсках либо морской пехоте, другой уровень подготовки, уровень боевой способности. В частях со срочниками, в которых я был за время службы, а их было, наверное, пять-шесть, все было очень плохо. Я думаю, любой срочник, который это прошел, должен всё понимать. Они же ничего не делали эти два года, только пили и пытались откосить от службы.

Как думаете, почему среди тех, кто проходил срочную службу в армии и видел уровень ее боеготовности, нашлись желающие отправиться на войну в Украине?

— Многие идут, потому что не знают, что с ними будет, если они откажутся. Они боятся, это обычная боязнь. У меня есть друг, очень хороший человек, очень положительный, за всю жизнь ничего не сделал плохого, за всю жизнь никого осознанно не обидел. Он работает на заводе, видимо, поговорил со своими коллегами, а это его основной круг общения, и после мобилизации уже я с ним общаюсь. Он говорит: «Я пойду защищать нашу родину от Запада» — «От какого Запада?» — «Ну вот, Запад на нас руками Украины нападает, надо защищаться» — «Ну ты же ничего не умеешь. У тебя ни подготовки, ничего» — «Ну да, но что я сделаю? Если бежать, то куда? Куда я побегу, что я буду делать?» Вот весь ответ. Просто люди боятся неизвестности, боятся принять решение. Все-таки повестку тебе дал кто-то, а решение откосить от мобилизации, сбежать, переехать в другую страну должно быть твоим и осознанным. Принять это решение со стороны всегда проще: «Эти люди наверху точно знают, что делают» — этот аргумент сквозил в том числе и среди моих друзей, знакомых.

Как вы относитесь к россиянам, которые сейчас воюют на территории Украины?

— Если подходить оценочно и без эмоций, то они преступники. Но не стоит забывать, что есть и идеологические люди — те, кто идёт по идеологическим соображениям. Кто-то действительно думает, что там поганый Запад распял мальчика, 8 лет бомбили Донбасс. То есть как бы эти аргументы ни казались нам бессмысленными и смешными, кто-то воспринимает их всерьез. Там есть идеологически заряженные люди, в том числе и с нашей стороны. А те остальные, кто пошли по повесткам, потому что «все пошли, и я пошел», во-первых, это глупые люди, а во-вторых, да, они безусловно преступники. Переживать и плакать по кому-либо из них я не буду. Доброму другу я сразу сказал, что если он пойдет, то мы прекратим с ним общение.
— Пошёл?
— Нет, пока все хорошо. Я надеюсь, что со временем у него изменилась позиция, и он начал смотреть на мир адекватнее.

Оправдывает ли поддерживающих войну россиян то, что они стали жертвами пропаганды?

— На мой взгляд, очевидно, что нет, но я могу понять эти причины и принять их. Опять же, я буду отталкиваться от примеров, которые мне близки — мои родители. Они за всю жизнь не сделали ничего плохого. Есть история: они идут, видят, лежит пьяный на лавочке, а рядом валяется телефон. Это 10 лет назад, когда телефоны были дорогие. Ну, они ему засунули его в карман поглубже, чтобы никто не вытащил, и пошли дальше. Да, так должен делать любой нормальный человек, но в наше время это подойдет для того, чтобы как-то охарактеризовать их. И они нон-стопом смотрят телевизор на протяжении 15 лет. Да, их мышление меняется, и я вижу, как оно меняется. Что делать? Это ведь из-за отсутствия альтернатив, из-за низкого уровня жизни в целом. Я представляю свою бабушку, живущую в деревне в 120 километрах от Нижнего Новгорода, в которой зимой нет ничего, никакой активности. Это не город, в котором ты можешь пойти в театр, в бесплатный музей, в какой-то концертный зал, в библиотеку, хотя бы походить по торговому центру, встретиться с кем-то. Там ничего нет. Её единственный источник информации — телевизор. А телевизор — это Первый и Второй канал. Под воздействием этой входящей информации, естественно, ее мировоззрение меняется. И я не могу соперничать с телевизором, потому что его она смотрит три-четыре часа в день, а я звоню ей раз в неделю в лучшем случае, а обычно реже. Я их не оправдываю, но я могу это понять.

Что для вас самое трудное в эмиграции?

— В первую очередь не хватает родителей, родственников. Мне не нравится то, что я далеко от них, и не могу помочь в случае чего. Это самое тяжелое и неприятное. Сейчас у меня болеет бабушка, и очень повезло, что она в деревне с родственниками — они могут за ней присматривать. Неприятно, что я сам не могу ничего сделать, ты вынужден узнавать все новости по телефону, это расстраивает. А все остальное решаемо. Сейчас мы живем в век современных технологий, можно созваниваться с друзьями без проблем, а если у них есть возможность, то они могут и приехать попутешествовать. Ребята рассказывали, что в Аргентине, да, наверное, во многих странах Южной Америки — и в Перу, и в Чили — наплыв русскоязычных. Можно выстроить общение в том числе и с русскоязычной диаспорой, и таким образом компенсировать недопонимание со стороны местных. Поэтому я не вижу никаких сложностей для эмиграции. Конкретно у меня, потому что у меня есть работа. Если есть удаленная работа, то проблем нет.

Зачем вы выходите на антивоенные митинги россиян в Буэнос-Айресе?

— В первую очередь для себя — это в том числе самолечение. Чтобы не забывать свои морально-нравственные ценности. И я считаю, что есть некий накопительный эффект. Понятно, что любая акция будет ничтожна, если не брать её длительный аспект. Она не возымеет какого-то действия здесь и сейчас. Но на дистанции никто никогда не сможет ответить, какая именно капля станет решающей. Поэтому пока есть время, пока есть возможность, надо помнить и надо бороться.

Вы ощущаете личную ответственность за то, что эта война стала возможной?

— Конечно, но я за персональную ответственность. У меня довольно давно сформировалась позиция по этому вопросу, поскольку все-таки есть опыт участия в политических и социальных акциях на территории старой России. Я помню, как ты приходишь на какую-нибудь акцию по уплотниловке — это когда власти продали землю в центре стандартного двора и говорят: «Здесь теперь будет 20-этажная высотка вместо детских площадок. Она очень хорошо и органично будет здесь смотреться». «Автономное действие» устраивает пикет, мы надеемся, что подойдут местные жители, которые, казалось бы, должны быть заинтересованы, чтобы у них во дворе осталась детская площадка и деревья, а не появился этот дом. Но на эту акцию приходят 5 бабушек и еще какой-нибудь алкоголик, который по классике тусуется около подъездов. Это расстраивает. Эту картину в России я наблюдал и наблюдаю на протяжении 15 лет. Логично, что если общество 15 лет раз за разом допускало политические изменения в Конституции, в законах, то оно же допустило и эту войну. Это прямая ответственность общества, прямая ответственность наших родителей и нас в том числе.

Чего вы боитесь?

— Есть страх депортации. В теории можно накидать различных возможных вариантов развития событий, но я и в России не особо переживал по этому поводу, а в России была реальная возможность сесть, причем гораздо выше, чем здесь. Бояться можно и нужно, но при этом страх не должен останавливать тебя от совершения тех поступков, которые ты считаешь правильными. Я готов отвечать за свои слова и за свои поступки.

О чём мечтаете?

— Найти машину времени, отмотать все назад и убить «Гитлера» в его бункере. Я не знаю, что бы сделал. Наш мир не идеальный. Родиться бы на другой планете.

Чтобы вы изменили в своей жизни, если бы знали, что Россия нападёт на Украину?

— Раньше бы переехал, перевез родителей, уговорил бы их, накачал снотворным и на частном самолете привёз, чтобы они очнулись где-нибудь в другой стране. А что еще можно сделать? Я не вижу вариантов, при которых простой среднестатистический человек может как-то повлиять на события. Он может по-другому выстроить свою судьбу, как-то повлиять на судьбы своих близких, но в рамках истории его действия все равно будут ничтожными. У нас нет для этого инструментов.