Саша Печенька: «Народ запуган»

Сашу Печеньку признали нежелательным в России на 40 лет. Чтобы не сесть в тюрьму, ему пришлось уехать в Польшу. Там он узнал о начале войны 24 февраля. А уже 25-го вместе с друзьями Саша отправился в Пшемысль, город, который расположен рядом с польско-украинской границей: «Я думал, что мне срочно надо чем-то заниматься, чтобы хоть как-то помогать Украине». В самом начале волонтерства боялся сказать беженцам, что он из России. Не только из стыда за государство, которое развязало войну, но и чтобы лишний раз не травмировать людей. Когда же впервые он сказал украинской девушке, которой помог найти жилье в Амстердаме, что он из Москвы, то был потрясен ее реакцией. «Девушка обняла меня и заплакала. Говорит: “Где-то глубоко в сердце я знала, что есть в России люди, которые не ненавидят нас”. Украинцам тоже помогает осознание того, что не все из 145 млн против тебя», – рассказывает волонтер.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Саша — Саша Печенька — и я уже почти год нахожусь в Польше. Сейчас занимаюсь журналистикой, а так я политический активист из Москвы. Был признан в прошлом году нежелательным в России на 40 лет. Власть решила отомстить мне за всю мою активность, и я стал вынужденным эмигрантом в Польше. Я гражданин Таджикистана, у меня было три дня, чтобы уехать. В противном случае меня ждала бы депортация в Таджикистан, в котором я тоже не был много лет, и там мне тоже грозили не очень радужные события.

Ваши первые мысли и чувства 24 февраля?

— Я испытал огромное недоверие ко всему миру. Мне показалось, что так не должно быть. Как так-то, меня с самого детства воспитывали в огромной любви и к России, и к Украине. У меня мама рассказывала о своих подружках из Харькова, из Киева. И для меня, как для человека, выросшего в Москве, которому принципиально было ощущать то, что вокруг тебя друзья, а не только враги, это произвело очень сокрушительный эффект. В одночасье посыпались все фундаментальные установки, на которых держалось мое сознание, я не смог поверить в это. И когда уже пришла стадия осознания, вот тогда у меня случился глубокий скачок в сознании в никуда — я не мог поверить. Это, наверное, в психологии называют дереализацией, когда ты отказываешься принимать то, что происходит в реальном мире. Поэтому это очень сильно задело меня, и я впал еще глубже в депрессию, потому что я в любом случае уже сидел в эмиграции, не понимал, что делать со своей жизнью, а тут еще и происходит вот этот вот ужас.

Есть ли близкие, которые поддерживают войну?

— У меня отец посерединке встал, говорит эти изъеденные фразы, о том, что не все так однозначно, конечно, да, мы может быть и начали, но если бы не начали, тогда бы на нас начали. Но я выбрал другой путь. У меня есть друзья, много друзей, у которых произошел огромный конфликт с родителями — конфликт поколений. Почти все мои друзья перестали общаться с родителями или на ножах сидят, но я решил, что с папой нужно разговаривать. Все-таки родной человек. И поэтому каждый раз, когда мы созваниваемся, а мы часто созваниваемся, я рассказываю о том, что я видел своими глазами: рассказываю о тысячах и сотнях тысяч беженцев, с которыми я сталкивался каждый день. Успехи есть. Уже нету «однозначно». Есть все еще некое сомнение, потому что мой отец человек военный и воспитывался он по-другому. В том плане, что — «никто кроме нас» — вот это вот все. Поэтому есть успехи, потихонечку осознает.

Почему многие в России поддерживают войну?

— Я не считаю, что много людей поддерживает. Также мои друзья, коллеги, знакомые из Москвы, которые сейчас находятся там, говорят о том, что нету ощущения Берлина 39-го, нет ощущения повсеместной поддержки. Поэтому я сторонник того, что народ просто запуган. Он не может высказать свой протест. Это то же самое, как если спросить заложника, какого-то журналиста бельгийского, который попал в ИГИЛ. Вон у него стоит сзади четыре бородатых человека с ножами и подходит какой-то человек, спрашивает: «Как к вам тут относятся?» Ты же не скажешь, что плохо. Ты скажешь: «Всё нормально».

Зачем Путину война?

— У меня сложилось впечатление, что у него есть желание вернуть былое величие России — «to make Russia great again» — калька с Трампа. И у меня украинские мои друзья-политологи рассказывали о том, что есть такое мнение — Путину нужны шесть больших, русскоязычных городов Украины — это Мариуполь, это Херсон, это Запорожье, Одесса, Харьков и Киев. Эти шесть городов ему очень сильно нужны. Была бы его воля, он бы, наверное, еще какой-нибудь Ивано-Франковск взял. Но есть шесть городов, которые Путин считает своими. Мне кажется, стоит понимать, что у Путина нет такого мышления, что «я президент». Есть мышление — «я царь». И мы не его условные россияне, граждане, еще кто-то. Мы его подданные, и, как и у любого царства, этому царству тоже нужны какие-то победы для того, чтобы легитимизировать своё царство. Извините за тавтологию, но это так.

Почему поехали в Пшемысль?

— Когда началась война, я не смог сидеть дома. Вы не представляете, каких страданий мне стоило сидеть один день дома 25 февраля. Я думал, что мне нужно прямо сейчас чем-то начать заниматься, чтобы хоть как-то снизить удар. Хоть на одну миллионную помочь украинцам в Украине. Вот и было принято решение ехать в Пшемысль. В одночасье, в Пшемысле, собралось очень много украинцев, потому что это единственный, получается, большой город между Львовом и Краковом. Это был огромный перевалочный пункт. И мы с Гошей Нурманом и Русланом Аблякимовым — наши друзья — решили ехать туда, потому что мы понимали, что все, что мы можем сейчас сделать — это быть там. Быть около этого потока беженцев и пытаться что-то делать во благо. 25 поздно вечером или 26 с утра мы уже там были.

Чем вы помогали украинцам?

— Помощь наша заключалась в том, что мы были в той толпе. Мы были переводчиками. Украина — двуязычная страна, и русский язык там тоже очень популярен. И в первые дни, когда началась война, первую неделю очень много людей приезжало с востока Украины. Это огромное количество людей. И, естественно, они не понимают английский, чтобы разговаривать с иностранными волонтерами. Естественно, беженцы из условного Херсона не поймут, что говорит немецкий волонтер. И взяв в руки английский язык, оптимизм и желание помогать, мы были там. Что мы там только не делали — это первые недели, первые дни. И чай разливали, супы готовили для людей, я делал хот-доги, гамбургеры. Мы организовывали автобусы в Варшаву. Выступили как кризис-менеджеры — то есть возникает проблема, нужно её решить. По такому принципу мы там находились.

Как к вам относились украинцы?

— За всё время волонтерства — это 130 дней, что я находился на границе Украины и Польши, каждый раз, когда люди спрашивают откуда я родом я говорю — из Таджикистана и из России, потому что я действительно из России. И люди как-то удивляются, говорят: «А как так-то?» Люди радуются — это для меня таким чудом было первый раз, когда я переборол себя — я первые пять дней, по-моему, не говорил. Помог девушке уехать в Голландию, организовал ей автобус с полным проживанием на год, в семью, и мы отправили её и трёх котов, и еще ребенок был какой-то, кажется, младший брат. Мы ее посадили, значит, и она говорит: «Блин, спасибо большое. А вас как зовут?» Я говорю: «Саша». Она говорит: «Откуда?» Я говорю: «Из Москвы». Она помолчала и вышла из машины. Я думал — все, мне сейчас прилетит в лицо, но нет. Она заплакала, она обняла меня и говорит: «Вот я знала, где-то глубоко, глубоко в сердце знала, что есть люди». Украинцам помогает осознание того, что не все 145 миллионов против тебя и негативно к тебе относится. Очень часто бывало, когда ты говоришь, что ты из России, люди начинают радоваться, улыбаться, говорят: «Блин, круто, спасибо, что вы… Спасибо. Мы знали. Мы предполагали по крайней мере».

Чего вы боитесь больше всего?

— Мне страшные сны снятся, о том, как я сейчас оказываюсь в Москве. Потому что за все, что вам сейчас я наговорил в камеру, и вам лично, в России меня по голове власть не погладит. Боюсь оказаться в России и в российской тюрьме, потому что мои друзья, которые сейчас там находятся и сидят — рассказывают обо всех ужасных пытках, что с ними делают. Заставляют смотреть первый канал 24/7, а там только пропаганда. Человек там сходит с ума. Вообще, пытки запрещены конечно конвенциями всеми, но всё равно боюсь оказаться в российской тюрьме. В любой другой можно, в любой европейской тюрьме — вот запросто.

Вернётесь в Россию?

— Я бы очень хотел. Я бы хотел вернуться в Россию. На самом деле, знаете, внутри меня борются два волка — один очень боится оказаться в России, другой, кроме того, как сейчас оказаться в России — больше ничего не хочет. Я считаю, что сейчас исторические времена в России. Мне кажется, сейчас новые 90-е. Сейчас то самое время, когда, может, что-то изменится. Вот сейчас, на данный момент, есть шанс. Да, у нас все лидеры оппозиции в тюрьме. Да, у нас большая часть из них была убита. Политковская, Немцов, Эстемирова — много очень хороших людей было убито. Хочется верить в то, что сейчас будут горизонтальные связи в обществе нарастать. И смогут россияне и русские что-то сделать, изменить ход истории. Но этот путь очень сложный, мы не говорим о том, чтобы встать и пересесть на другую лавку. Это очень сложно. Но я оптимист, я верю в хорошее. Исторические события должны произойти.