Мы мало не молчали и получили то, что сейчас имеем

До войны Ольга Кобзева жила в Петербурге, у неё был свой дом, занималась бизнесом. Выходила с мужем на все протесты, которые проходили в городе. 27 февраля 2022 вышла в одиночный пикет с коробкой из-под пиццы, на которой написала «Я/Мы Украина». Ольгу забрали в автозак, а фото разлетелось по мировым СМИ. В апреле семья Кобзевых уехала из России. В Германии Ольга работает волонтером в НКО «Рубикус», где помогает беженцам из Украины выехать с оккупированных территорий в безопасное место: «Когда внуки вырастут и спросят — а что ты, бабушка, сделала? — мне будет что рассказать».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Ольга Кобзева, мне 46 лет, я из Петербурга. Координатор «Рубикуса». Я занимаюсь этим с мая. Раньше я занималась бизнесом — в Питере у меня была компания по продаже испанской обуви. У меня двое детей и трое внуков.

Чем занимается «Рубикус»?

— Это немецкая НКО. С самого начала войны она помогает украинцам выехать из Украины, с оккупированных территорий. Мы помогаем матерям найти их детей, которых насильно вывезли в Россию. Сейчас, например, я веду порядка 30 заявок. У нас очень много заявок, особенно в последнее время, потому что люди боятся, что в годовщину может что-то случиться. Многие не верят, что мы этим занимаемся бесплатно, что мы готовы им помочь. У нас есть сайт, на сайте есть два вида заявок. Одна заявка — для людей, находящихся на оккупированных территориях или в России. Другая — если они находятся еще в Украине. Сегодня долетела семья с малышами, с инвалидом. Они ни разу не выезжали до этого из своего городка, ни разу не летали на самолете. Таким людям нужно объяснять вообще все. Я везла дедушку 98 лет и его внука. Внук инвалид детства, он не ходит, и с движениями у него тоже проблема. Они хотели только в Германию. Мы не рекомендуем сейчас Германию, потому что страна переполнена. Для того чтобы здесь получить жилье, нужно провести долгое время в лагерях. А тут как будто звезды сошлись: коллега сказала, что есть Дом инвалидов, который готов принять пятерых человек. Даже готовы за ними приехать туда, куда надо. И мы довезли этого дедушку с ходунками и внука на коляске до Варшавы, из Варшавы их забрали на специальном транспорте и привезли в Германию. Мне внук периодически пишет, рассказывает, что дедушке придумывают занятия, он ходит прищепками какое-то бельё прищипывать. То есть в свои 98 лет он начал новую жизнь. История с хорошим концом. Но есть разные истории. Кто-то от безнадежности хочет уехать обратно в Украину, потому что не может ассимилироваться и привыкнуть к жизни здесь. Я не смогла помочь женщине с 20 собаками, потому что найти жилье с животными в принципе невозможно. И она сказала, что она поедет в Украину, в свой разбитый дом. Когда мои внуки вырастут и спросят: «А что ты, бабушка, делала?», мне будет, что им сказать.

Как украинцы относятся к тому, что им помогают русские?

— Мы не обсуждаем наши национальности. Кто-то пишет мне на украинском, и я либо понимаю, либо забиваю в Google Translate. Отвечаю на русском. Для кого-то это шок и удивление, что им помогают русские, особенно для тех, кто едет из оккупированных территорий через Россию. Их встречают, провожают, кормят, одевают русские. Вначале к этому относятся недоверчиво, а потом рассказывают, что для них это большая неожиданность.

Вы проявляли политическую активность до войны?

— Мы с мужем ходили на все митинги, которые проводились в Петербурге начиная с 11-го года. Я считаю, что я не имею права обсуждать это просто на кухне, если я ничего не делаю при этом. Как-то раз полицейские схватили несовершеннолетнего — им же нельзя участвовать — и потащили. Мы схватили его за другую руку и начали перетягивать. Мальчика оттащили, и он убежал. Я с трудом себе представляю такую же ситуацию уже, например, в 20-м, 21-м, 22-м году, потому что там все было бы уже гораздо сложнее. Тогда это было как… Как игра, что ли? Если молчать, то мы получаем то, что мы сейчас получили. Мало не молчали, мало людей выходило. Мне кажется, что люди привыкли к спокойной жизни, расслабились, не заметили, как эта чернота наступила в нашей жизни.

Ваши первые мысли и чувства 24 февраля?

— Я не спала, наверное, часов до четырех. Накануне я у себя в Фейсбуке писала о том, что нельзя брать чужое, что Крым не наш. Я это написала, а у меня было предчувствие совсем нехорошее. Утром, когда я проснулась, я первым делом открыла «Медузу» и увидела это. У меня от бессилия полились слезы, и я рыдала просто взахлеб, потому что поняла, что все, обратного пути нет и ничего как раньше не будет. На следующий день я думала, что надо куда-то идти, куда-то выходить. Это было 26-е число. Мы вышли к Привокзальной площади, мы были там втроём. Уголовный розыск приехал через пять минут. Какая-то женщина на меня кричала, что я… В общем, про укронацизм всякие вещи. Уголовный розыск сказал нам, что-либо вы сейчас просто уходите, либо мы вас забираем. Мы ушли. 27-го числа я поехала к Гостиному двору, там, где у нас проходили митинги, и вышла в одиночный пикет с плакатом. Я еще так хорошо подготовилась, тепло оделась, думала долго постою. Пять минут, даже меньше. У меня сразу отобрали мой плакат. У меня дома не было нормального ватмана, но была коробка из-под пиццы. Я на ней написала и вышла с этой коробкой. Мою фотографию потом опубликовало много разных зарубежных СМИ. Мне ребята прислали, когда я была в автозаке: «Оля, тебя уже везде напечатали». Потом я попала в больницу. Ко всем, кто сидел с нами в этом КПЗ, приходила полиция, и угрожала. И было очень неприятно, у меня начались панические атаки. Было очень страшно. У меня было ощущение какой-то волны, цунами, которое сзади несется, и мне нужно всех схватить и убежать. Мы уехали 1 апреля. Приехали и подались на азюль в мае, но пока что у нас не было интервью, мы все еще ожидаем. Мы не ехали в никуда — здесь, в Германии, живёт моя дочь. С другой стороны, мы никогда не планировали эмиграцию. То есть как никогда — я мечтала, что когда я буду старой, я буду жить в каком-нибудь домике в Провансе, среди лаванды. Но не так. У нас дома — любимый дом. У нас дома родители. У нас дома всё хорошо было.

Как родные отнеслись к отъезду?

— Мы разговаривали с сыном, он это принял, но потом, когда мы уже были здесь, все его друзья говорили, что в России ничего не происходит, что все так же, как и было. Он очень сильно переживал и обвинял меня в том, что я везде лезу, что надо было сидеть дома и просто не высовываться. Но, правда, потом он извинился за все эти слова, сказал: «Ты же понимаешь, я был тогда в депрессии, для меня это было тяжело». Когда мы уезжали, одной из причин для меня была возможная мобилизация. Мне было очень страшно. У мужа в военном билете написано, что он стрелок, а сыну 17 лет. Когда мобилизацию объявили, сын сказал: «Да мама, ты была права. Хорошо, что мы уехали».

Как вы переживаете эмиграцию?

— Мне очень тяжело. Несколько месяцев я просто не помню. Для меня это был постоянный стресс. Я не могла улыбаться, я не могла смотреть на людей, которые живут своей обычной жизнью. Я не понимала, как эти люди живут, когда там война. Наверное, только то, что я начала работать в «Рубикусе», дало мне возможность всплыть, начать жить заново.

Повлияла ли война на ваши отношения со знакомыми в Украине?

— С друзьями у меня не изменились отношения. Они даже стали более близкими. Я стала с ними чаще общаться. Кому-то мне даже удалось помочь. Но все равно, многие люди судят поверхностно, и для них все русские сейчас — это враги. С этим очень трудно что-то сделать. Я их не могу осуждать.

Почему многие в России поддерживают войну?

— А так легче. Если они поймут, что произошло, то как им жить с этим, когда они поймут, что все, во что они верили, на самом деле ровно наоборот, потому что сейчас это абсолютно кривое зеркало. Я думаю, что это защитная реакция психики у одних людей. Ну, а другие просто не сильно умные.

Почему народ покорно подчинился мобилизации?

— Это внутренняя несвобода. Тебе сказали делать — ты идешь и делаешь. У нас вся система, начиная с детского сада, на этом построена. Тебе сказали взять соседа за ручку, идти гулять во двор именно на ту площадку, на которую тебе велели. У нас не воспитывают личность, у нас воспитывают такую вот массу. Кто-то считает, что это долг родине. Хотя, собственно, какой долг родине? Я считаю, что я ничего не должна своей родине. Я даже на ребенка выплат никогда не оформляла. Это мой ребенок, которого я растила для себя, и я не считаю, что родина должна у меня его забирать.

Что ждёт Россию?

— Большой откат назад, на долгие годы, и в лучшем случае войну закончат, повинятся, и будут восстанавливать Украину, вернут все территории. Это лучшее, что может случиться. А так, я думаю, страну закроют, и это будет какая-нибудь вариация Кореи.

Чего вы боитесь?

— Я боюсь не увидеть своих родных.

Возможно ли восстановление отношений между Россией и Украиной?

— Я думаю, возможно, но нескоро. Очень нескоро. И я думаю, что, скорее всего, мы этого не увидим. Потому что, то, что там произошло, что происходит — это немыслимо, и люди этого не забудут, и будут своим детям, внукам, правнукам рассказывать. Это то же самое, что было в Великую Отечественную войну. Все в школе учились и читали рассказы про фашистов. Хотя уже прошло к тому времени сколько десятилетий. Тут то же самое, просто это все происходит у нас на глазах.

Вернётесь в Россию?

— Если режим падёт — да. Надо будет строить новую страну. Но я не уверена, что, например, мой сын вернется. Вряд ли он захочет тратить свою жизнь, на исправление наших ошибок.