Роман Столяр: «Моего друга убили в ФСБ»

Роман выступил против вторжения в Украину, потому что считает молчание — сотрудничеством со злом. Роману пришлось покинуть Россию, но есть сотни тысяч тех, кто остается в стране и осуждает войну.

Расскажите о себе.

— Я Роман Столяр, композитор, музыкант, пианист, педагог. Сейчас я живу в Берлине, до этого долгое время жил в Новосибирске, последние пять лет перед переездом жил в Санкт-Петербурге.

Вы бросили учебу в электротехническом институте ради музыки. Были моменты в жизни, когда вы жалели об этом?

— Я учился музыке с пяти до двенадцати лет. Это был, в общем, стандартный такой период обучения. Я не отличался особыми способностями, пока учился в музыкальной школе, и чем дольше я продолжал, тем меньше мне все нравилось. С другой стороны, надо было закончить — у меня было некое чувство ответственности. Когда вся эта история закончилась, я пришел домой и сказал родителям: «Давайте продавать пианино. Хватит уже с меня». Под конец это действительно стало серьезной пыткой — я не испытывал никаких положительных эмоций, не проявлял особого желания к обучению. Закончил школу я, по-моему, с четверками, но это было мне не особо интересно. В 11-12 лет меня больше увлекали точные науки, и я думал, что нужно пойти туда. Закончив школу, я поступил в Новосибирский электротехнический институт (сейчас он называется Новосибирский технический университет). На третьем курсе вся романтика быстро сошла на нет, потому что я осознал, хотя, возможно, даже поздно, что нас готовят в основном как технический персонал, а не как ученых. Это стало для меня триггером задуматься о переключении на другую деятельность. В то время я учился в музыкальной школе для взрослых, изучал джазовую музыку, потому что с 14-15 лет начал активно слушать сначала прогрессив-рок, а затем джаз и разного рода «странную» музыку. Она действительно странная для меня, даже до сих пор, но мне она очень нравится. Я нашел педагога и год учился параллельно с учебой в университете. Потом я ушел из университета, пришел к нему и сказал: «Я хочу продолжать как джазовый пианист». Время, проведенное в техническом университете, в котором я изучал не самые простые вещи, например, работу с ускорителями заряженных частиц, дало мне очень многое в плане самоорганизации. Нас научили учиться, что стало залогом того, что я достаточно успешно закончил музыкальный колледж. Я закончил его за два года вместо четырех, несмотря на то, что у меня был достаточно серьезный перерыв в пианистической практике. Музыка — это все-таки, отчасти, спорт, если говорить об исполнительских искусствах. Нужно много времени проводить за инструментом и упорно заниматься, а у меня к тому моменту был семилетний перерыв. Но обучение в техническом университете дало мне возможность воспринимать новую информацию, систематизировать ее. Усидчивость, которую в нас воспитали, очень пригодилась. Поэтому это все пошло на пользу, но я ни минуты не жалел о смене профессии, потому что чувствую себя абсолютно комфортно в том, что делаю.

Как Новосибирск повлиял на вас и ваше восприятие происходящего в России?

— Новосибирск всегда был очень активным городом, с одной стороны, а с другой, очень консервативным, что парадоксально. Посмотрите на историю Новосибирска последних десятилетий, а точнее, последнего десятилетия — мэр города коммунист. Это, как мне кажется, такой консервативный рессентимент. Эта активность — социальная и политическая — которой всегда отличался Новосибирск, никогда не нравилась властям. И, чего уж греха таить, части населения она тоже не нравилась. В результате мэром Новосибирска был избран коммунист, который оказался весьма лояльным власти, несмотря на то, что власть официально не коммунистическая, и вообще непонятно, какая идеология за этим стоит. Но он оказался удобен власти и продержался довольно долго — я боюсь соврать, но лет 10-то точно. Сейчас я даже не знаю, что происходит в моем городе, кто им управляет, но такое ощущение, что это уже не играет никакой роли, потому что на руководящих постах стоят люди, которые удобны центральной власти и которые успешно контролируются ею. Тем не менее дух сопротивления, дух даже бунтарства, особенно в конце 1990-х — начале 2000-х годов, был мне близок и мне очень нравился, несмотря на то, что до определенного момента я не склонялся ни к какой политической деятельности и, что называется, наблюдал за происходящей ситуацией «с крыши». Но мне очень нравилось, что есть какая-то движуха, что был процесс, что люди выходили на улицы, достаточно активно протестовали. Когда случилась история со спектаклем Тимофея Кулябина «Тангейзер», я был одним из участников митинга против его запрета. Постановка была очень неоднозначной, но дело совершенно не в этом. Потом выяснилось, что за этим стояли какие-то грязные игры, что руководство города и, как я понимаю, страны, были заинтересованы в смене директора театра и нашли для этого политизированный повод. До определенного момента моя гражданская позиция выражалась в том, что я не голосовал на выборах — ни на каких выборах, ни за каких провластных кандидатов. Это был мой маленький протест против происходящего, и мне казалось, что я ничего особенного не могу сделать, кроме как не голосовать за Путина и его ставленников на локальных уровнях.

Что побудило вас активно выступать против войны?

— Это случилось за несколько месяцев до полномасштабного вторжения, в Боснии, в Зенице, где я был в июле 2021 года на театральном воркшопе, который назывался A Beloved Enemy. Там произошло совершенно мистическое переключение в голове, потому что я обнаружил, что общаюсь с людьми моложе меня, они смеются, шутят, рассказывают чудесные истории, и при этом это люди с военным прошлым. Когда я начал расспрашивать их, хотя иногда и спрашивать не приходилось, потому что ребята сами рассказывали, что происходило в Боснии и Герцеговине в 90-е годы, у меня появилось чувство откровенного стыда от того, что я ничего об этом не знал. Это был мощнейший триггер, внутренняя переоценка ценностей, которая продолжалась несколько месяцев и, без преувеличения, сделала меня тем, кто я есть сейчас. Мы подружились с Майей Зечо, договорились о создании проекта, основанного на интервью боснийцев, переживших войну. На тот момент мы уже начали подготовку: стали подготавливать почву, продумывали, как будем их брать. И вдруг случилось то, что случилось — 24 февраля 2022 года. Мы поняли, что не можем обойти эту тему, ведь всё, что происходило в Боснии, абсолютно укладывается в ту же парадигму, что и события украинской войны. Мы начали брать интервью у украинцев, а также я взял интервью у одной россиянки, которая приютила украинских беженцев. Первое интервью я провел в Санкт-Петербурге в августе 2022 года. Это была девушка, которая вместе с младшим братом стала беженкой из Мариуполя. Она попала в российский пункт временного содержания под Санкт-Петербургом, в Тихвине. Она приехала к нам и дала интервью, правда, отказалась делать это на камеру, что было вполне понятно, но для нас было важно не изображение, а голос, то, о чем говорят люди. Мы брали интервью у людей, переживших войну, потерявших дома и близких, но при этом оставшихся людьми. Триггером стал не спектакль, а моя активность, начавшаяся с начала войны. Я дал несколько интервью, правда, я был достаточно осторожен, чтобы понять, что на русском языке это делать нельзя, и дал большое интервью голландскому музыкальному журналу, которое взяла журналистка Теа Деркс. Там упоминалась и моя деятельность, и сочинение в память о жертвах резни в Буче, написанное в апреле 2022 года и исполненное в Соединенных Штатах в октябре-ноябре того же года, а затем, уже после моего отъезда из России — в Нидерландах. Все эти события и действия, думаю, в итоге вызвали то, что получилось.

Как вы создавали музыку в память о жертвах резни в Буче?

— Я был в шоке. Это было время, когда один шок следовал за другим. Я был в абсолютнейшем шоке и помню, что не мог спать несколько дней, потому что все время повторял это слово — «Буча». Оно просто крутилось у меня в голове, и в конце концов, примерно за неделю, я написал эту музыку. Структура композиции построена на бесконечном повторении этого слова «Буча», но оно повторяется невербально — через интонацию. В музыке каждая нота может быть приравнена к букве, и получилось так: «B» — это «си-бемоль», «U» — это в средневековой музыке «до», «C» — еще одно «до», «H» — это «си», а «А» — это «ля». Таким образом можно восстановить мотив, который бесконечно крутится на протяжении 20 минут, как это слово, которое крутилось у меня в голове несколько ночей подряд. Этот ужас усугублялся ещё и тем, что это были вещи, абсолютно несравнимые с тем, что нам говорили ранее. Знаете, это была своего рода апологетика российского солдата, который был представлен как миротворец. Я понимал и до начала войны, что это уже давным-давно далеко не так, но когда случилось это преступление, все эти стереотипы внутри меня окончательно разрушились. Это тоже было болезненно и стало своеобразным шоком, который вылился в то, что вылился.

Вы попали в черный список Минкульта в России. Как это произошло?

— Во-первых, надо понимать, что этот список никто в глаза не видел, он где-то существует, и его не публикуют так, например, как список иностранных агентов. Мы каждую пятницу вечером узнаем о том, что в России появились новые иностранные агенты. В отличие от этого, черный список Минкультуры существует где-то там в бюрократических анналах. Я узнал об этом, когда мы готовились к постановке в одном отдаленном регионе. Я не буду конкретизировать — сами понимаете — но это очень далеко от Москвы, это Дальний Восток. Я был на гастролях в Москве, но тут мне звонит в абсолютной панике режиссер и говорит: «Рома, у нас катастрофа. Позвонили в дирекцию театра из Федерального министерства культуры и сказали про тебя: „С этим человеком мы больше не работаем. Если хотите продолжать — мы забираем деньги на спектакль и крутитесь сами, как хотите“». Это был первый действительно серьезный сигнал, потому что мало того, что я потерял работу, я еще понял, что дальше с госучреждениями мне ничего не светит, потому что это негласный запрет на то, чтобы государственные учреждения культуры сотрудничали с конкретным человеком, в данном случае со мной. Ситуация повторилась через пару месяцев, когда мы подавали заявку на театральную лабораторию — нас всех отфутболили. Они нашли какой-то очень неловкий повод, но я понимал, что одно связано с другим. Я понял, что больше невозможно находиться в стране, потому что это только первый шаг, а дальше наверняка последует что-то еще, что будет более суровым. Потом случилась эта трагическая история… Я сейчас уже даже не вспомню хронологию событий, произошло это до или после, но моего друга Дмитрия Колкера практически убили сотрудники ФСБ. Я считаю это убийством. Больного человека с четвертой стадией рака подняли из больницы в Новосибирске, насильно посадили в самолет и увезли в Лефортово. И три дня о нем семья ничего не слышала, а на четвертый день его тело оказалось в соседней больнице без документов, без всего — это убийство. Мы были друзьями больше 20 лет, мы дружили семьями, мы очень хорошо знали друг друга, наши жены дружили — это была общая музыкантская среда. Мы с ним учились на одном факультете, только на разных специальностях, хотя в институте не пересекались. Он помимо того, что был прекрасным физиком и очень крепким ученым, он был еще и великолепным органистом. Эти события можно рассматривать на разных уровнях: на локальном, скорее всего, кто-то из сотрудников ФСБ захотел выслужиться — это была нелепая кампания по охоте на ведьм среди ученых. Под каким же предлогом это все творилось и, мне кажется, продолжает твориться? Шпионаж в пользу Китая. Все ученые так или иначе контактировали с Китаем, участвовали в конференциях в Китае, и при этом к ним был приставлен сотрудник ФСБ, все их доклады проверялись. Все было абсолютно легитимно на тот момент. И вдруг это стало нелегитимным, это стало чуть ли не преступлением и государственной изменой. На федеральном же уровне это очередная акция запугивания: не делайте так, а то с вами будет вот так. Кстати, процесс Беркович-Петрийчук — это то же самое: не выступайте против власти, иначе с вами будет вот так. Я прекрасно понимал, что это может произойти с кем угодно, даже повода никакого не нужно для этого.

Как вы принимали решение об отъезде, и почему выбрали Германию?

— У меня долгое время были связи с Гёте-институтом, я делал несколько проектов для них в лучшие времена. Я начал искать варианты выезда, и мне казалось, что Германия — достаточно подходящий для меня вариант. Я даже не рассматривал её в целом, я рассматривал прежде всего Берлин, где в конечном итоге и оказался. Потому что Берлин — это город с совершенно уникальной и активной творческой средой. Я там играл, на тот момент у меня уже более-менее были наработаны связи среди музыкантов, и я рассматривал Берлин как почти единственный вариант. Были и еще варианты, но они потребовали бы большого количества усилий, все началось бы с нуля. А тут мне сразу же ответили из Гёте-института, сказали, что есть специальная программа для протестных россиян. С 2023 года она уже не существует, но на тот момент была, и я получил стипендию. Буквально две недели я ждал, а потом мне сказали: «Все, у тебя все одобрено, ты можешь ехать. Мы тебе делаем бумаги». Стипендия окончилась, и хотя она была не очень большая, она позволила мне покинуть страну и получить, что очень важно, вид на жительство в Германии, благодаря письмам от Гёте-института — это все-таки солидно. Сейчас я фрилансер, занимаюсь в основном преподаванием, кроме того, периодически езжу на гастроли. Они пока не очень широкие, но я надеюсь, что это изменится. После переезда в Германию у меня были гастроли в Австрии, Болгарии и в Македонии в феврале 2024 года. Сейчас я нахожусь в Болгарии, и мы не собираемся останавливаться.

Как вы переживаете запрет вашей деятельности в России?

— Этот запрет, мне кажется, действует очень избирательно. Буквально в сентябре исполнялись фрагменты моей мессы в Новосибирской филармонии, и никто слова не сказал. Речь идет о том, что мне как человеку, как физическому лицу невозможно работать, но при этом музыка моя исполняется. Мы пережили серьезный удар, это произошло уже после того, как я уехал. В театре Ленсовета сняли с репертуара спектакль «Жизнь и мнения» Тристрама Шенди, поставленный по книге британского автора XVIII века, потому что кто-то написал донос о том, что в спектакле присутствует «украинский след». Там безусловно есть моя музыка, и играет она достаточно активную роль: я написал туда шесть песен, есть музыкальное сопровождение, которое идет практически на протяжении всего спектакля. Но я думаю, что главным стало то, что второй акт действительно происходит в условиях войны. Но войны той, которая описывается Лоренсом Стерном в XVIII веке, понимаете? Кто-то усмотрел аналогии — и все, спектаклю теперь не жить, он снят с репертуара.

Может ли музыка помочь пережить травмы, нанесенные войной?

— У нас в LIBERA ME есть много хороших слов из разных интервью, которые мы собрали. Одна девушка из Киева сказала: «Из тысячи людей один обернулся в человека — это уже победа». Я думаю, что это в полной мере относится к нашему проекту. Если хотя бы для одного человека это сработает, если мы хоть как-то сможем изменить взгляд на мир хотя бы у одного человека, который будет среди присутствующих в зале — это уже победа.

Цитата LIBERA ME: Эти люди, они уже победили: они уже хотят мира, они уже говорят на языке мира, они не ненавидят, не глумятся, не хихикают. Они пережили этот ужас. То, что они переступили через этот ужас и остались людьми — это победа.

Что для вас значит «Память» в контексте ваших проектов о жертвах войны? Почему важно о ней говорить?

— Мне кажется, что это настолько очевидно — говорить о памяти — потому что человечество не учится на уроках истории. Это ужасно осознавать, но мы всё время проходим через одно и то же, всё время бегаем по кругу. После окончания каждого круга мы зарекаемся: «Больше никогда» — и через какое-то время это повторяется. Неким залогом того, что, может быть, это не повторится, надеждой на то, что этого не случится снова, становятся слова людей, которые прошли через это. Сохранение этой памяти, мне кажется, безумно важно.

Возможно ли в репрессивном государстве свобода творчества, если оно вне политики?

— Думаю, нужно разделить вопрос свободы творчества и творчества вне политики. Лев Семёнович Рубинштейн, с которым мы дружили, и за что я очень благодарен, сказал однажды: «Политику, возможно, и хорошо бы оставить за дверью, но в России она стучится во все окна, стучится во все двери, поэтому избавиться от неё невозможно». Это правда. Я теперь не очень понимаю, что такое творчество вне политики, потому что существует такие понятия, как «честное имя». Сейчас ситуация такова, что необходимо делать выбор, и от этого выбора невозможно уклониться. Сейчас молчание будет равносильно сотрудничеству со злом. Я думаю, что этот выбор всегда стоял перед творческим человеком в ситуациях подобной той, в которой мы сейчас находимся в России и за её пределами. Молчишь ты или говоришь — это уже политическое решение, как ни крути. Хотя, конечно, страшно не хочется с этим связываться. Хочется, чтобы искусство действительно было освобождено от политики. Хочется, но это невозможно, особенно в ситуации, когда на твоих глазах убивают людей, выгоняют их из страны, запрещают работать твоим же коллегам, которые просто сделали свой выбор. Как в такой ситуации молчать? Я не представляю. Среди моих коллег-музыкантов есть несколько человек, с которыми я не общаюсь. Это известные люди, я не буду называть их имён, и бог им судья — они сделали свой выбор. Они не поддерживают активно позицию властей, но молчат, и в кулуарах видно, что они приспосабливаются к ситуации. Я не нахожу в себе сил продолжать общение с этими людьми. К счастью, их подавляющее меньшинство. Я очень держусь за людей, которые, несмотря на обстоятельства, сохраняют честное отношение к происходящему. Выживать в России, имея антивоенную позицию, крайне сложно, но мне кажется, что есть всего два варианта: либо молчать, что равносильно предательству, либо покинуть страну. Увы, третьего не дано.

Как изменилась культурная политика в России за время войны?

— Она сильно изменилась, но на самом деле это следствие того, что было до этого. К этому долго шли, а как только началась война, все резко усилилось, но это не новая тенденция. Запреты на определенные спектакли, на определенные тексты существовали и в 2010-х годах — это ни для кого не секрет. Теперь власть развернулась, теперь у неё есть предлог, и повод для полномасштабной цензуры и фильтров — почитайте новости о том, как снимают спектакли в России. Если же брать театральную среду, то режиссеров и драматургов лишают работы, сажают в тюрьмы, они вынуждены уезжать. Процесс Беркович-Петрийчук совершенно показательный — у них смехотворный повод, так как это просто предупреждение: «Не шалите, а то мы с вами поступим так же, как с этими нехорошими людьми — запрем вас в тюрьму». Вот, пожалуйста, сегодняшняя политика власти в отношении деятелей искусства во всей красе.

Что уехавшие деятели искусства могут донести до аудитории в России?

— Вы знаете, в данном случае я могу отвечать только за себя, потому что, мне кажется, каждая ситуация индивидуальна. Наше с вами интервью — это один из каналов к российской аудитории. Для меня очень важно рассказывать о том, что мы с Майей делаем, о LIBERA ME, потому что это касается не только россиян, не только украинцев и боснийцев — это касается всех. Этот проект будет достраиваться, мы позиционируем его как ongoing project, потому что будем насыщать его новыми интервью и расширять его географию. Конфликты происходят везде, разрыв отношений между народами на военной почве происходит везде, и мы — люди, так или иначе пережившие военное прошлое и настоящее — не можем молчать, у нас есть потребность говорить об этом.

Что для вас самое трудное в эмиграции?

— Состояние ежедневного лёгкого страха — это то, с чем я живу, потому что я приехал в другую страну, правил которой почти не знаю. Я их осваиваю, но в Германии очень много правил. Я заметил, что в Германии практически все этим страдают — вздрагивают, когда получают очередное бумажное письмо, потому что оно может прийти откуда угодно. Самое страшное письмо, которое можно получить — это письмо от налоговой службы. Думаю, нашим зрителям нужно пояснить, что Германия по-прежнему живёт на бумажных письмах, так как тут существует миф о защите персональных данных. Даже если ты посылаешь электронное письмо, что для некоторых контор невозможно, в ответ получишь только бумажные письма. Ответ всегда приходит только на бумаге и в конверте. Это может быть письмо из налогового управления с сообщением о том, что ты задолжал какую-то сумму налогов, так что вот тебе штраф, который нужно оплатить за пять дней или две недели. Это страшновато, потому что у меня вид на жительство на три года, и потом его нужно будет продлевать. Для этого я должен предоставить документы, подтверждающие, что я добропорядочный гражданин и достоин того, чтобы жить здесь дальше. С языком у меня пока что почти никак, хотя в Берлине это в общем-то разрешимая ситуация. У меня хороший английский, а в Берлине с английским можно жить достаточно спокойно. Тем не менее возникают ситуации, когда появляется языковой барьер.

Помогает ли искусство импровизации жить в условиях неопределенности в эмиграции?

— Да, наверное, способность оперативно подстраиваться, оперативно решать какие-то вопросы помогает, и у меня она, к счастью, есть, я пока что не потерял это свойство. Но всё равно страшновато, потому что есть финансовая нестабильность, что греха таить. Я могу об этом говорить абсолютно открыто. Получить поддержку фондов в Германии — это большая проблема, а сейчас это проблема вдвойне, потому что Германия сократила ассигнования на культуру на 50% на 2025 год. Мы все находимся в условиях достаточно жёсткой конкурентной борьбы за гранты, но, тем не менее, продолжаем что-то делать, потому что нет выбора.

Вернетесь ли вы в Россию?

— Есть два условия, при которых я могу вернуться в Россию: окончание войны и смена власти в на ту, которая откроет возможности для свободного выражения творческих потенций.

Чего вы боитесь?

— Я боюсь, что недостаточно успею сделать для того, чтобы показать людям, в какой ситуации мы находимся. Не только России, а весь мир. Я всегда говорил, что не так страшна ранняя смерть, как впустую потраченная жизнь. Мир находится в ситуации глобального конфликта, войны всех против всех. Сейчас, пока мы с вами сидим и разговариваем, на Земле происходят 55 войн и конфликтов разного рода. 55! Все наши разговоры о гуманизме, о человечности, о понимании сводятся на нет. Человечество движется к раздору вместо объединения, хотя, возможно, оно таким и было, но сейчас это чувствуется острее. Как сказала совершенно чудесная правозащитница и человек Светлана Ганнушкина, мама моего хорошего друга Пети Ганнушкина, живущего сейчас в Нью-Йорке и работающего фотографом: «У человечества нет другого варианта, кроме как объединиться». Объединение человечества — это насущная проблема, и особенно остро она встает сейчас, когда нас разделяют, растаскивают по разным углам, жестко привязывают к тому, какой ты национальности и религии, а вокруг «они» — чужие. Они не за тебя, они не с тобой, они могут тебя убить, они могут с тобой сделать всё, что угодно. Какие-то силы пользуются этим тотальным разделением. Я более чем уверен, что объединение может и должно произойти вокруг очень простого факта — все мы homo sapiens, все мы люди. Опять же, цитирую слова одного из наших респондентов из LIBERA ME: «Мы украинцы, мы русские, мы евреи. Я не знаю, кто мы еще, вместо того, чтобы быть людьми и договариваться». Вот что самое главное.

На что надеетесь?

— Я мечтаю о том, чтобы то, что мы делаем, было как можно более широко представлено, потому что мы верим в то, что делаем. Мы знаем, что это способно хоть и немного, но помочь. Мы показывали этот проект в Сараево и видели реакцию людей — они подходили к нам, говорили с нами. Это окончательно убедило нас в том, что мы на правильном пути. Я верю в то, что мы внесем свой вклад в объединение человечества. Пусть это звучит смешно, но мы просто два человека, которые искренне хотят показать банальную истину — мир важнее войны, мир лучше войны.