Иван Чувиляев — пресс-секретарь фонда «Идите Лесом», до войны работал кинокритиком и искусствоведом. Фонд «Идите лесом» помогает людям избежать попадания в армию и участия в войне, а также вытаскивает тех, кто на эту войну уже попал. «Плохих дезертиров не существует», — говорит Иван и подкрепляет свои слова примерами из книг и песен. «Дезертир достоин уважения», — говорит он, потому что не хочет убивать и «не хочет подыхать» в нечеловеческих условиях.

В интервью мы также поговорили о фильме Ивана и его коллег про Балабанова,  который вышел уже после начала полномасштабной войны с Украиной. По мнению Ивана, Алексей Балабанов тот режиссер, фильмы которого наглядно показывают российскую действительность и дают понять, что делает война с людьми.

Расскажите о проекте «Идите лесом».

— Проект «Идите лесом» появился, что называется, сразу же после того, как была объявлена так называемая частичная мобилизация, то есть в сентябре 22-го года. Мобилизация была объявлена, если мне не изменяет память, 21 сентября, проект окончательно, прям вот первый день работы нашей был 1 октября. Когда мы запустились, когда мы стали тестировать волонтеров, когда мы стали тестировать, соответственно, все мысли мои обращения, и так далее и тому подобное. Соответственно, проект существует больше уже теперь двух лет, на что мы вообще, честно говоря, не рассчитывали, о чем мы вообще ни секунды не думали. Мы думали, что он просуществует пару-тройку месяцев, возможно, но, к сожалению, он просуществовал сильно дольше и продолжает существовать. Что, как бы, это ничуть не кокетство. Каждого из нас, на самом деле, это не то чтобы расстраивает, но мы, правда, на это не рассчитывали и об этом не думали.

Как много людей сейчас обращается к вам за помощью?

— На сегодняшний день число обращений очень сильно зависит от кучи самых разных факторов, потому что, во-первых, обращения разные. Это с одной стороны, конечно, когда идет призыв, то есть отдельный большой блок обращений от призывников, который составляет гигантскую долю всех обращений и прочих. Когда там была мобилизация, был отдельный большой блок, связанный с мобилизацией. Когда появляются какие-то новости, связанные со всякими разными поправками. Вот сегодня появилась новость, связанная с поправками, буквально. Внесло правительство новые поправки, согласно которым решение призывной комиссии остается действующим не на протяжении призывной кампании, а на протяжении года. Соответственно, можно вынаговать, вот будет, соответственно, вал обращений, взлет. И с другого боку это дезертиры. И число дезертиров, оно абсолютно пропорционально, во-первых, опять информационному фону. Как только появляются какие-то новости, касающиеся дезертиров, вот как бы приехали во Францию 6 дезертиров, смогли податься на политическое убежище. Погнали. Начинается рост числа дезертиров. И с другой стороны, любые действия российской армии приводят к росту числа дезертиров. Сейчас они говорят там: «Мы возьмем Харьков за три дня», и… засовывают гигантское количество людей во всякие котлы и отправляют их в мясные штурмы, начинается рост числа дезертиров, потому что начинается рост ранений, рост числа раненых, госпиталя забиты, допинывают людей по госпиталям до, предположим, Хабаровска, что уже, в общем, красноречиво вполне. И дальше начинается вал дезертиров. Так что называть какие-то конкретные цифры, сколько стало, сколько было, это надо, простите, каждый день проверять эти цифры, потому что каждый день они меняются, каждый день эта динамика очень сильно плавает.

У слова «дезертир» есть негативная коннотация?

— Нет, и не было никогда. Ни единой секунды. Ну, то есть, как бы, да, нам это постоянно говорили, когда мы начали работать с дезертирами, что давайте придумаем какую-нибудь замену. И когда речь заходила про эту замену, в общем, там какие-то начинались странные вещи, типа «свободный человек», «молодец», «умный человек». Слово «диссертир» никогда не имело никаких коннотаций. Мы с моим экс-коллегой по прошлой деятельности Антоном Долиным достаточно долго по этому поводу не то чтобы спорили, но беседу беседовали, потому что он тоже, в общем, отстаивал идею того, что… Слово «дезертир» в принципе в мировой культуре имеет странное такое двусмысленное значение, потому что с одной стороны это такое вроде как предатель, вроде как трус, но на самом деле ни одного, просто даже если говорить про какие-то художественные произведения, ни одного плохого дезертира в мировой культуре не существовало. Начиная от каких-нибудь плутовских романов испанских XIV-XV веков и заканчиваю сегодняшним днём. Ну, чё? Господи, кто не хочет быть похожим на солдата Швейка? Кто не хочет быть персонажем песни Бориса Виана, которую пели вообще все, мне кажется, французские звёзды, шансонье, какие только могут быть. Есть, кстати, русская версия этой песни Бориса Виана, знаменитой, конца 40-х, начала 50-х годов, которая была таким гимном антивоенного движения времён войны в Алжире. Песня, которая так, собственно, и называется «Дезертир». Которая начинается со слов, с обращения: «Товарищ президент», ну то есть на русский язык её перевел замечательный поэт Кирилл Медведев. Я вам сделаю литературу, которую вы, возможно, читаете, если у вас есть время. «Товарищ президент, я не хочу быть там, стрелять по беднякам, я не согласен, нет. Не чтоб тебя позлить, я это сообщаю, а просто обещаю, я не пойду служить». Так что, нет, тут как бы ни одного фильма, где дезертир был бы плохим, ни одной песни про дезертира плохого, ни одного примера какого-то дезертира-злодея не существует. Дезертир – это всегда свободный, сильный человек, который просто не хочет подыхать. И поэтому он достоин… уважения и симпатии, да, к тому же ещё и наделен какой-то харизмой, хитрецой, множеством самых разных замечательных качеств человеческих, которые не вызывают ничего, кроме теплых чувств. Плохих дезертиров не существует.

То есть вы считаете, что у российской общественности нет негативного отношения к понятию дезертир?

— Если только не считать российской общественностью какой-нибудь чмо типа Владимира Соловьева или Дмитрия Киселева. Но давайте мы не будем их вообще считать людьми. Это клоуны, которые играют роль кретинов на публику. Умственно отсталых, агрессивных идиотов. Почему он должен вообще прислушиваться не то что к их мнению, к терминологии, которую они используют.

Многие военные жалуются на условия в армии, на самодуров командиров, но тем не менее терпят унижения и не бегут. Почему?

— Я бы не сказал, что терпят. Ну, то есть, а какие у них есть варианты? Начнём с этого. Бунтовать и убивать? Ну, это интересная теория. На самом деле это ровно то же самое, что происходит с Россией. Очевидную вещь скажу, армия – это модель общества. Россия не терпит? Ну, можно, конечно, наверное, и так сказать, но вообще-то им светит много всяких разных ужасных опасностей в диапазоне от тюрьмы до смерти. Никто не хочет подыхать от «новичка», никто не хочет, чтобы его убивали в подъезде, никто не хочет садиться в тюрьму и умирать как Алексей Навальный или страдать, болеть и не получать никакой медицинской помощи, как Алексей Горелов. Извините, что я так Алексеев тут раскладываю перед вами, так вышло. Ровно то же самое с армией. У них нет других вариантов. Армия – это репрессивная система. Простите, что я немножко, как Мишель Фуко, тут включаю. Но армия – это репрессивная система, у которой навалом инструментов для того, чтобы влиять на людей, давить, пытать. Простите. Как бы мы сейчас говорим про то, что с одной стороны, люди, которых силой или обманом загнали на фронт и заставляют подыхать и кишки свои разматывать по чужой земле. А с другой стороны, большая система, которая имеет гигантский бюджет, резиновый, который постоянно увеличивается, у которой есть ямы, у которой есть подвалы, у которой есть оружие. Как сказала Екатерина Шульман: «Невооруженные люди вооруженных людей не свергают». Вот то же самое и здесь. Силой загнанные, больные, несчастные, запуганные, закредитованные, униженные и оскорблённые не сражаются с пьяными садистами. Так не бывает. Здесь ситуация именно такая. Вот эти вот, как бы, депутат Гурулев – только такой, как бы, немножко с примесью Чикатило. Он не испугается, не убежит, если 15 солдат запишут видеообращение к какому-нибудь чиновнику. Он будет продолжать бухать и насиловать, и убивать. Потому что он другого не умеет, и он за это зарплату получает.

А вы сами служили в армии?

— Нет, не служил. И для меня это было… Это было… Ну, то есть, я так же, как и многие другие, имею военный билет с категорией годности, соответствующей в смысле, что я был больной, у меня были серьезные проблемы со здоровьем, серьезные проблемы с позвоночником. Я бы по состоянию здоровья не мог служить, но как бы я… не хотел, для меня это было абсолютно неприемлемо. Для меня неприемлемо служить в армии, для меня неприемлемо держать в руках оружие, для меня абсолютно неприемлемо даже военная форма и вообще любая форма. Потому что, во-первых, это всё просто противно моим взглядам, моим убеждениям, моему воспитанию. Во-вторых, слава тебе, Господи, я вырос, что называется, в свободной стране, в которой существовали свободные СМИ, в которой существовали журналисты с независимой точкой зрения, и в которой информация распространялась без каких бы то ни было ограничений со стороны власти. Я видел, что такое война в Чечне. Я видел, что такое срочная служба в армии, я видел, что такое дедовщина. Я прекрасно помню кадры, которые показывали по телевидению в моем детстве, связанные с армией. Там не было ничего хорошего. Абсолютно. Там было только насилие, жестокость, издевательство, пьянка. Ничего хорошего в этой армии не существовало, и ничего хорошего я в том, чтобы тратить два года собственной жизни, на тот момент еще, когда я был призывного возраста, это было два года жизни, это было до реформы, просто на то, чтобы где-то, не пойми где, служить просто мясом для каких-то пьяных прапоров. Я не хотел.

Есть ощущение, что на войну идти не хочет никто сейчас.

— За два года мы не встречали таких людей, которые бы… Ну, нет, вру. Пару раз встречали всё-таки. Но это было на грани статистической погрешности. Люди, которые говорили бы, что эта война правильная, что мы воюем… Вообще не было таких, которые бы говорили, что эта война правильная, и мы воюем с НАТО. Кто бы верил во всю эту ерунду? Но, может, там пару раз были люди, которые просто были бандитами, садистами, а не обращались к нам, не получали никакой помощи и исчезали. Бывали такие. Были люди, которые подписывали контракты с радостью в колониях, имея, предположим, был там человек, у которого был срок за изнасилование. Он дописал контракт, как только появилась такая возможность, ещё с чувака Вагнера. Замечательно, по его мнению, повоевал под Бахмутом. К сожалению… по его словам, получил ранение, когда был Пригожинский бунт. Иначе бы он обязательно в нём приумел участие, по его мнению. Где-то ныкается на территории России под корягой. Зализывает свои раны. Ну, о чём речь? Мы ему не собираемся. Мы ему не можем помочь. Просто элементарно, потому что он не хочет избежать попадания на фронт. Он хочет чего-то другого. Он хочет, чтобы ему дали пушку побольше, ботинки побольше, ещё что-нибудь такое вот между ног, видимо, побольше. И чтобы он был самым большим, самым крутым, прям как во всех журнальчиках в его младенчестве показывали. И такой же прям вот ходил бы классный, крутой чувак, всех бы убивал, ел и уничтожил. Ну, шёл он к чёрту.

Когда и почему вы уехали из России?

— Я уехал из России в мае 2022 года. Почему? Да потому что смысла никакого уже не было мне оставаться. Ну, то есть, до войны… Я работал кинокритиком. Я всю свою жизнь писал про кино, писал про искусство, так или иначе, читал лекции. Но напомню, что как бы элементарно, даже если не брать в расчёт, представим себе, что я человек с другими убеждениями, другими идеями в голове, другими, не знаю, предположим, член партии «Единая Россия», и яростный сторонник Путина. Ну, предположим, в альтернативной действительности. Ничего бы от этого не поменялось, потому что, ну как бы, на что бы я жил? Чем бы я занимался, занимаясь кино? Я не очень себе представляю, чем занимаются мои бывшие коллеги, которые остались в России. Что они там делают? Чем они там могут хотя бы в теории заниматься? О чём они могут писать? Кому они могут читать лекции? Какие они могут устраивать фестивали? Не понимаю упорно. Потому что, во-первых, ну как бы, для меня, ну… Для меня все было решено в 7 часов 45 минут 22 февраля 2022 года. Точка невозврата была пройдена, потому что я проснулся, взял телефон, открыл, почему-то, кстати, не Телеграм, а Твиттер, до сих пор не знаю, что это так вышло, но увидел просто, что там пишут, увидел, что война началась, закрыл Твиттер, открыл Телеграм, написал моему редактору с Фонтанкеру, спросил… Вы больше в моих услугах, я так понимаю, не нуждаетесь, потому что какое к чёрту кино в стране, где война идёт? Мне сказали: «Нет, почему? Все по-прежнему, все классно». Ну тут я принял решение, что все, до свидания. Вот она, прекрасная возможность закончить писать кино.

Когда вы закончили свою работу как кинокритик?

— В июле вышла, собственно, последняя моя работа, связанная с кино и последняя вещь в России. Это ролик про Алексея Балабанова на Кинопоиск. И после этого ролика и я перестал писать, и, собственно, команда Кинопоиска благополучно развернулась и вышла, насколько я понимаю. Не скажу за них, но, насколько я понимаю, те ребята, которые делали эти ролики, они больше не работают. Заранее прошу у них прощения, если я путаю что-то. Это был ролик про Алексея Балабанова, и для меня лично это был очень большой, как бы, это было, во-первых, важно, во-вторых, в конечном итоге это стало большим уроком. Это ролик, который мы очень долго готовили. Там была, в общем, серия роликов, типа, история русского кино, условно, от Эйзенштейна до наших дней. Я писал сценарий к этим роликам, собственно, писал там про Тарковского, ещё про кого-то уже, не помню про кого, но в том числе, вот, как бы мы готовили ролик про Балабанова, готовили мы его очень долго. Потому что он должен был быть длинным, там на 40 минут, по-моему. Ну, то есть ты можешь сказать, что фильм про Балабанова, да? Для меня было очевидно после 22 февраля, что, ну, это надо заканчивать делать, это, типа, втройне важно сделать сейчас, потому что для меня всегда было очевидно, и до сих пор подписываюсь под этим, что если вы хотите понять, а как так вышло, откуда же оно взялось, это 24 февраля. Вот вам, собственно, это единственный человек, который может дать на это ответ. Он это показывал. Он буквально был хроникером этого пути. Кто он? Проклятый поэт, не реализовавший свой потенциал полностью? Или самый успешный и любимый постсоветский режиссёр? Беспристрастный диагност неприглядных сторон российской действительности? Или яростный их апологет и проводник? Сегодня, через 9 лет после смерти режиссёра, становится особенно очевидным, что все эти ленты нуждаются в ревизии. Он показывал, в какой момент и как так вышло. Вот вам, собственно, ответ на этот вопрос. Мы и сделали про это ролик. В некотором смысле плясали от логики Лота Айсмара и его теории, и ее, вернее, теории, что немецкий экспрессионизм 20-х годов – это во многом хроника пришествия нацизма и хроника, собственно, формирования нацизма и становления. То есть также все фильмы Балабанова – это хроника формирования вот этого агрессивного, полного рессентимента, неспособного ни на что, кроме насилия и смерти общества. Откуда оно берётся? Откуда берётся жестокость? Если вы хотите по-серьезному получить ответы на вопросы по поводу Бучи, по поводу Верпени, по поводу сопротивления, по поводу всего. Ну, поищите в фильмах Балабанова. Но мы сделали про это ролик. Я написал сценарий, ребята смонтировали ролик. Большое им за это спасибо. Я находился на тот момент уже не в России. Многие из них были в России. Они, думаю, многим рисковали, делая этот ролик. Но ролик вышел, ролик получился. Получился он ровно про то, про что мы хотели. Вплоть до того, что прямым текстом это проговаривалось. Причём самим же Балабановым. Ключевой точкой, кульминацией этого ролика была глава, посвященная тому, что такое война, почему она играет у Балабанова такую важную роль, почему во всех фильмах Балабанова всегда идет война. У него нет фильма без войны. Война либо упоминается, либо идёт фоном, либо начинается, либо кончается, либо с нее человек приходит, либо на нее человек уходит, либо она вообще главное событие и название этого фильма, как в случае с фильмом, который был про войну в Чечне, напомню. Человек был на войне, понимаете? Что человек может делать после войны? Человек умеет только воевать, и всё. Когда пацанов берут совсем, мальчишек, они школу заканчивают и идут людей убивать, и два года этим занимаются. Потом они приходят, и никому не нужны. Что они будут делать? Они либо бандитами становятся, либо вот такими-такими людьми за справедливость, которые борются с бандитами. После этого, почему это было для меня важным уроком? Потому что, когда ролик опубликовали, я испытал в некотором смысле шок. Потому что, ну, как-то, что душой кривить, когда публикуют ролики в Ютубе, люди, которые эти ролики делают, читают комментарии. Я начал читать комментарии. И испытал шок, потому что все комментарии, 90% были про то, что: «Вот молодец компания Яндекс, молодец Аркадий Волож, он таким образом как бы высказался против войны». Кинопоиск принадлежит Яндексу, если что. И тут я понял, что, чёрт, нет, ребят, всё, хватит. Довольно. Я к этому абсолютно не готов. Я этого знать не хочу, потому что ну, камон. Там есть титры, там написано, чей сценарий, кто режиссёр, кто читает закадровый текст, кто редактор, кто что. Ну, и кто факт-чекер. Трудно прочесть? Это наше высказывание. Какой к чёрту Яндекс? Какой Волож, казахстанский предприниматель из Израиля? Или наоборот. Это не его высказывание. Это наше высказывание. Это мы сказали. То, что мы это тиснули на YouTube Кинопоиска, и никто за это нам ничего не дал? Ну, так простите. Это, ну, везение, если хотите, наше. Да называйте, как хотите, но это не высказывание их. А с другой стороны, ну всё-таки у меня был опыт трёх месяцев работы в качестве кинокритика на «Фонтанке» после войны. Ну, не трёх, двух. Март-апрель. С одной стороны, меня никто не бил по рукам. Меня никто не останавливал, никто не запрещал ничего. Я спокойно даже, собственно, после всех этих мартовских поправок писал слово «война». По-моему, даже сейчас уже не помню, но, по-моему, его не заточкивали, как бы не убирали это слово, и никто его не стирал, по-моему, оно там оставалось. Ну, как бы я решил, что я просто буду писать все рецензии антивоенными. Я сказал: «Да пожалуйста, легко, просто юрист посмотрит, всё будет в порядке». Но тоже это не путь, не метод. Даже при том, что как бы тебе дают писать, ну, что это такое? Но это несерьезно. Ну, что я буду как бы раз за разом, как попугай-дурак, каждый четверг выдавать ничто на 3000 знаков условно-мягко антивоенное? Да, у меня рефлекс вырабатывается на третьей неделе, я это буду с закрытыми глазами писать. Я забуду, эти слова никого не пробудят, даже во мне не вызовут никаких чувств. Я помню этот момент, когда я понимаю, что, типа, вот я пишу антивоенную рецензию на кино, ну, и у меня внутри ничего не шевелится, я к этому привык.

А сейчас возможно кого-то пробудить? Что нужно сделать, чтобы Россия встрепенулась?

— Во-первых, в России очень большая страна. Странно об этом говорить вслух, но всё-таки. И это определяет модели поведения её жителей. Даже для меня, человека из Петербурга, например, всегда было абсолютно неприемлемо. Я всегда вспоминал, ну, понятно, типа Петербург, Москва. Но вот, как бы, у Бродского было это злобное выражение: «У них у всех, по-москвичей, кто-то там есть». Но для меня это всегда было неприемлемо, вот это вот абсолютно симбиоз какой-то человека и властных структур. Ну, камон. Ну, не может быть у тебя в телефоне, в записной книжке телефона чиновника. Ну так неправильно. Это же не люди. Это же функции. Не можешь ты его звать к себе домой чай пить. Ну какая мерзость! Даже для меня, даже для человека из Петербурга, возможно, в особенности, вот эта позиция русского гражданина Российской Федерации всегда была очень понятна. Я её разделял, она мне знакома с младенчества, я её, ну, можно сказать, что, наверное, люблю. Когда ты находишь свой уютный тихий уголочек, где нет никакого Путина, нет вообще никого, там есть свои люди, с которыми ты… знаком миллиард лет. И тебе там хорошо. Ты с ними можешь говорить открыто, ничего не бояться, ничего не опасаться, никуда не прятаться. Просто с ними открыто разговаривать на своём языке. Перемалывать косточки. Какие все вокруг сволочи. Какая мерзкая погода. Какая вокруг гадость. Слушать тихонечко «Эхо Москвы» в старом приёмничке. Смотреть «Дождь» в ломаном-переломанном компьютере, перемотанном изолентой. Закрыться в своей не раковине, это не раковина, это такой вот тут шкаф, тут шкаф, тут шкаф, а в центре такой стол старый, покоцанный, на котором ещё ручкой 15 раз что-то написано, одно поверх другого. И сидишь там тихо, пьёшь вонючий такой растворимый кофе, куришь, там дым коромыслом стоит, и перемываешь косточки всем, говоришь, какие все сволочи, какая вокруг гадость. Это в любом институте, в любом присутствии условное есть, Господи. Когда война началась, я в баню пришёл, прости, Господи, извините за подробности физиологические. И там все сидят, значит, ведут нормальные антивоенные разговоры, никакому Фейсбуку не снится. Все сидят по парилочкам, базарят по-своему. Кто в одной парилке, кто в другой. И на входе дед, естественно, сидит, как обычно, который ключики там от шкафчиков выдаёт. И у него тут «Эхо Москвы», тут «Дождь», тут какие-то подкасты, тут, значит, он сидит, курит, пьёт кофе. И слушает что-то своё. Говоришь ему: «Слушай, ну вы бы это, тут законы приняли, а вдруг на вас донос напишут». «Вот эти, молодой человек, за столько лет унашиваете». Вот, поэтому эта позиция, типа, что ты можешь сныкаться, она есть у всех. Просто она везде разная. В Петербурге эта позиция: «Ой, да ёпта. Я уже столько вообще видел в своей жизни. Кто найдёт мою коморку, где я сижу с кофе и сигаретой? Да они 15 раз заблудятся, и от голода сдохнут, пока они через все коммуналки, катакомбы и коридоры дойдут до моей уютной маленькой коморочки». Нет. Не будет этого. И случай с Лесей Румянцевой их ничему не научил. Который был радиолюбителем из Вологды. Который, собственно, и жил вот этой нормальной тихой жизнью. Господи, радиолюбитель. Транслировал подкасты. Сделал радио под названием «Радио Вован». И за это его посадили где-то там, скажем, в Сибири в какой-нибудь. Но это позиция охотника. А что ты мне сделаешь? Ну, придёшь ты меня арестовывать. Да, я тебя кранты. Я тебя пристрелю и всё. У меня ещё тут… тут ружьё, тут ружьё, и там ружьё. Ещё в багажнике четыре ружья, и ракетница в бардачке. Что ты со мной сделаешь, мусор? Ничего ты со мной не сделаешь. Ты сдохнешь тут в этой тайге гораздо быстрее, чем успеешь вообще не то что арестовать меня, а дойти до меня. И так везде. Очень много мест, где люди так жили. Ну, они так живут с тысячелетиями. Ты можешь сохраниться и жить своей жизнью. Опять, как у Балабанова в «Грузе 200», персонаж Алексея Серебрякова, он город солнца строит в своей модели, в своём мире, в своём масштабе. А власть к этому не имеет отношения. В Российской Федерации достаточно точек, откуда до императора Японии гораздо ближе, чем до Путина. Путин, все его решения, все его слова, все, что он делал в последние 25 лет, для гигантской части населения России, для большей части населения России – это комикс, это как вселенная Марвел. Ой, Танос пальцами щёлкнул. Ой, Капитан Америка куда-то опять поехал. Ой, Железный Человек полетел. Ух ты, как он умеет делать «пыш-пыш» руками. Это не более того. Он там говорит про традиционные ценности какие-нибудь, принимает антигейские законы. А два милых, тихих каких-нибудь гомосексуалов, живущих где-нибудь очень далеко, они могут говорить: «Молодец, так и надо». Правда, Вася? Правда, Петя? Молодец. Так и пидорасов этих несчастных, мерзких. Дай я тебя поцелую. Это к ним не имеет отношения. Ничего из того, про что говорят в новостях, не имеет отношения как к жизни. Это мультики. И то, что… 24 декабря, 24 февраля и 21 сентября дважды им в дверь постучались и сказали: «Здрасте, вы думали, он к вам не имеет отношения, а мы имеем. Подвиньтесь». Это, конечно, очень сильно всё поменяло, и никто к этому не был готов. Все были в ужасе. И все пребывают в этом ужасе и в этом ступоре до сих пор. Возвращаясь к вашему вопросу по поводу того, может ли их что-нибудь пробудить? А надо ли, чтобы, ну… Им не надо, чтобы их будили. Им надо, чтобы все вернулось обратно, я так думаю, подозреваю. Чтобы они обратно могли строить свой город солнца, заниматься своими делами, жить своей жизнью нормальной. Рожать детей, охотиться, пить кофе свой растворимый, читать книжки, смотреть фильмы, влюбляться. Вот этому есть место в этом мире. И это как бы нормально. Нам может нравиться или не нравится растворимый кофе. Мы можем любить или не любить охоту. Я терпеть не могу, но как бы пускай будет. Ну, что, жалко что ли? Рыбалка. Вот это вот все баня. Этому всему есть место в этом мире. Пускай это будет, или этого не будет. Но этому есть место в этом мире. Войны нет. Войны быть не должно.

Следите ли вы за российским кино, сериалами?

— У меня не получается этого делать, потому что очень быстро меняется оптика. И я просто не понимаю. Приведу простой пример. Мой дорогой любимый друг приезжал юный один, и мы с ним что-то решили кино посмотреть. Посмотрели два фильма русских, которые внезапно вызвали у нас вообще противоположные чувства от тех, которых я ожидал. По его инициативе мы посмотрели «Летят журавли», и по моей «Окно в Париж». «Окно в Париж», потому что он его не видел, а это единственная русская комедия про русских за рубежом, ну, за исключением «Брата», пожалуй. А «Летят журавли», потому что он интересуется какими-то всякими операторскими делами, а там все-таки Урусевский вот этот. И это была фантастика, потому что самый грустный фильм на свете, как мне казалось, «Летят журавли» вызвал у нас, собственно, истерический хохот. Мы катались по полу и ржали, как идиоты. В «Окне в Париж» мы, наоборот, разрыдались. Как пример того, что оптика меняется. Потому что, если помните, «Летят журавли» кончаются тем, что героиня Татьяна Самойлова и приходит, значит, на вокзал, раздаёт цветы, и она одинока, несчастна, потеряна. И тут как бы все должны рыдать. И появляется дядя такой в шинели, офицер, который говорит красивую речь, которая вообще как бы мимо ушей пролетает, потому что ты рыдаешь. Тебе вообще плевать, что там дядя говорит. А дядя говорит… Он реально как Путин на параде выступает. Мы так ржали над этим пафосом. «Мы победили в войне. Мы прошли через самые страшные испытания. Мы все ждали этих счастливых минут. Все от радости головы потеряли. Но мы не забудем тех, кто остался на полях великих битв. Пройдёт время, люди отстроят города, деревни, зарубцуются наши раны, но никогда не угаснет лютая ненависть к войне. Мы глубоко чувствуем горе тех, кто сегодня не может встретить своих близких. И мы сделаем всё, чтобы будущие невесты никогда не теряли женихов, чтобы матери не дрожали за жизнь своих детей. Чтобы мужественные отцы не глотали украдкой слезы. Мы победили и стали жить не во имя разрушений, а во имя созидания новой жизни». И мой приятель, правильно, типа ухахатываясь, значит, мой дружочек говорит мне, типа, дослушивая эту речь, говорит: «Вполне логично», и продолжили. «А теперь пошли хохлов мочить». Просто мы это смотрели реально как… комедию, какую-то дурную пародию на всё, что мы видим сегодня в новостях. Такое ощущение, когда они ржут над пропагандой, угорают просто все. А в «Окне в Париж» я вообще этого не помнил, но мы реально разрыдались, потому что там потрясающе финальное, ну, ближе к финалу герой Сергея Дрейдена, главный герой, этот школьный учитель, который привел через окно в Париж детей и во Францию. И он им говорит: «Ребята, мы родились в очень дерьмовое время, в очень дерьмовом месте. Хуже вообще не придумаешь, мимо кассы совсем. Всё очень плохо. Но слушайте, это же не повод не быть людьми». «Окей, ладно, мы тут, мы в Париже, ну, и что? Мы что, должны вот своё дерьмо сюда тащить? Давайте просто попробуем остаться нормальными людьми. Может быть, это какой-то рецепт нормальной жизни для нас, и для наших близких, и для наших детей, которые потом появятся, а не вот этот вот весь раздрай и дестрой устраивать без конца, всюду потом приходить и нести за собой какой-то хаос и ужас и кошмар». И так больно стало что-то. Ну, там же Петербург, опять же, тоже, конечно. Великая сцена с Лениным на Финляндском вокзале, когда персонажа Андрея Урганта, который там сидит, плачет, рассказывает, как он по России тоскует, как он хочет обратно, как он хочет в Ленинград, как он хочет в коммуналочку, как он был душевно чистый до эмиграции. И его герой Дрейден, если помните, завязывает глаза и везёт, проводит через это окно в Париж, обратно в Ленинград, спускает по лестнице, привозит на Финляндский вокзал, ставит перед памятником Ленину, снимает повязку, идёт, смотрит и говорит: «Нет, пожалуйста, обратно в Париж, нет, я ерунду наговорил, не хочу я обратно никуда, никогда, умоляю, не надо». Вот абсолютно тоже великая вещь. Совершенно непонятно, как они это все… разнюхали, не будучи при этом иммигрантами, в отличие от нас.

Чувствуете ли вы сами ностальгию по дому?

— Я никогда этого не знал, но оказывается, ностальгия – это вообще не то, что мы думаем. Ностальгия – это не то, что, типа, как у Тарковского лежишь и про березки думаешь. Или там какого-нибудь волка… Хоралы православные слушаешь с видами всяких косогоров в Тверской области. Не снится, не вспоминаю, вообще не думаю. Мне очень странно думать, что это есть где-то. При как бы ежедневной коммуникации с людьми из России, по понятной причине, в формате «Идите лесом», мне очень странно думать о том, что это вообще существует. Ну, мне очень странно думать, что где-то есть Петербург. Потому что в моем сознании он примерно в момент, когда поезд в Москву отошёл от вокзала. Ну, а Москва, к моей петербургской радости, в момент, когда самолет взлетел.

Вы хотели бы вернуться в Россию?

— Очевидно, что сейчас нет. Может быть, когда-нибудь, но могу сказать одно. Эмигранты никогда не возвращаются, так не бывает. У меня был приятель, есть в некотором смысле, просто мы как-то давно с ним не связывались, который рассказывал чудесную историю про то, как в конце 80-х… В Ленинград ещё тогда приехали две эмигрантки первой волны. Ирина Адоевцева и Ида Напельбаум, которые уехали еще в 20-е годы. Им было под 100 лет обеим, две такие старухи, значит. Они вот как бы жили вместе тихонечко, рассказывали какие-то удивительные истории. И вот этот приятель, он как-то с ними периодически виделся и говорил, что это было самое безумное, что он слышал. Ну, потому что вот сидят две старухи. Говорят там про Серебряный век, так как будто он позавчера был вообще. И обсуждают там, кто, где жил Гумилёв в таком-то году, а что у этого, а что у того. Ну, вот мы, возможно, в каком-то таком формате пришкандыбаем с ходунками, будем с сильным, красивым акцентом что-нибудь рассказывать какой-нибудь молодой поросли. Но я подозреваю, что ей будет настолько на нас насрать, что… Ну, может, как в зоопарке, разве что. Ну, стой, серьёзно. Что нам сейчас уже планировать, как мы будем в стилистике позднего Солженицына на поезде ехать из Магадана в Москву? Угу. Уже. Билеты покупаем.

Есть ли сожаления о прошлой жизни?

— Сейчас попробую объяснить. Это не то, что я был человеком искусства и ходил в напудренном парике и камзоле с тросточкой по Петербургу, а потом внезапно трах-тарарах, всё поменялось, началась война, и я стал вот этим вот бородатым лысым созданием. Нет, просто для меня кинорецензия, и вообще, кино всегда было, как любое искусство, максимально ясным, очень удобным и понятным, и красноречивым высказыванием о действительности. Какая разница, о чём ты пишешь? О кино, о футболе, о сельском хозяйстве? Ну, то есть… Совершенно неважно, в каком отделе какого журнала ты работаешь. В отделе общества, в отделе культуры или в отделе спорта. Ты пишешь про одно и то же. Ты пишешь про сегодняшний день, ты его описываешь, так или иначе. Я выбрал этот формат, потому что он для меня был всегда наиболее комфортным. Он был интереснее, потому что мог со всех сторон об этом поговорить. И там, как бы, было больше человеческих жизней, больше человеческих судеб. Ну, короче, ты мог много туда понапихать разного. Только поэтому я и писал про кино. Потому что благодаря этому можно было говорить о сегодняшнем дне, о сегодняшней действительности. Подозреваю, что уже годику так к 14-му мне это всё сильно осточертело, потому что последние лет, ну 5-6, наверное, что я писал про кино, я писал просто потому, что у меня был такой рефлекс. Мне было гораздо интереснее работать в каких-то других форматах, а не в формате рецензии. Она мне очень сильно осточертела, мне было неинтересно. Мне было любопытнее писать… Я получал удовольствие, когда я работал над какими-то большими проектами, не связанными с кино. Мне это всегда было интереснее гораздо, чем, типа, когда я там, предположим, делал проект «Live» с Михаилом Зыгарем, который был там прямой трансляцией начала Второй мировой войны и вторжения Германии в Польшу. Гораздо интереснее, чем писать рецензии, мне было писать материалы для сайта «Полк» про классические русские книжки, про другие там в первом. Гораздо интереснее мне было заниматься какой-то исследовательской, архивной, отчасти работой, чем писать рецензии. Поэтому нет, тут ничего не поменялось. Тут всё осталось примерно на своих местах. Просто время там.

Чего вы боитесь?

— Ну, вообще-то я жуткий трус. Вообще. Я страшный трус. Большего труса, чем я, на свете не существует. Я боюсь высоты, я боюсь крыс. Я не боюсь пауков, но очень боюсь крыс, мышей, высоты. Очень боюсь разговаривать с незнакомыми людьми, очень боюсь звонить по телефону незнакомым людям, очень боюсь разговаривать по-испански. Очень боюсь разговаривать по-английски, и каждый день это делаю. Выхожу на улицу, под ноги крысы бросаются. Каждый день выглядываю в окно покурить – тут высоко. Боюсь разговаривать с незнакомыми людьми и просто целый день только этим и занимаюсь. Боюсь говорить по-испански, но живу и говорю по-испански с людьми вокруг. Боюсь говорить по-английски, но говорю по-английски с людьми по телефону, и в интернете и вообще. Поэтому страх – это такая штука, это всё люди. Это то, что я пытаюсь объяснить своему ребенку, когда… Он не может уснуть, говорит: «Я думаю о том, что будет, если мне отрежут голову». Или я ему тут рассказал Гамлета, пересказал в двух словах. Он уснуть не мог. Я говорю: «Сынок, ну, что такое?». Честное слово. Он говорит: «Ну, я думаю, а что будет, если я буду спать, и кто-нибудь, например, вот через окно залезет и нальет мне в ухо яд, как папе Гамлета?». Я говорю: «Ты что? Ну, ты чего?». Честное слово. Эмоция любая. Вот, вам страшно смотреть «Кошмар на улице Вязов»? Страшно. Всем страшно. И что, мы его не смотрим? Мы его смотрим. Мы его смотрим для того, чтобы нам было страшно. Потому что мы чувствуем, что мы живые. А какие у нас ещё варианты? Как мы ещё можем в управляемом режиме этот страх пережить? Только так. Поэтому, когда страшно, надо бояться, ребята. Бойтесь. И это нормально. Бойтесь. Когда я был подростком, ребёнком, я занимался в театральной студии, в таком театре юношеского творчества. Очень хорошее место в Петербурге всегда было, где всегда как бы молодые, юные, подросткового возраста, всякие художественные натуры находили возможность развлекаться и встречать своих друзей. И там репетировали вместе со мной в том числе пьесу «Жаворонок» Ануя. И там есть такая сцена, которая мне очень запомнилась, когда Жанна Дарк разговаривает с королём, и король говорит: «Я всего очень сильно боюсь. Я боюсь разговаривать со своими придворными. Как я им скажу, что нам надо объявлять войну? Я не понимаю, как мне это сказать, они же такие страшные. Я маленький и глупый, а они большие, умные и очень коварные». И Жанна ему говорит: «Я тоже всего боюсь. Но ты просто дожидаешься момента, когда я буду бояться так сильно, что больше бояться невозможно. И когда я боюсь так сильно, что я больше бояться точно не смогу, я иду и делаю, потому что всё равно я больше бояться не смогу». Так что я боюсь всего на самом деле. Правильный ответ? Боюсь всего. И просто каждый день понемножку, понемножку, понемножку делаю то, чего я боюсь. А если говорить про какую-то обозримую перспективу, как любой нормальный человек, уехавший, больше всего на свете, я боюсь никогда не увидеть тех, кто мне дорог.

О чем вы мечтаете?

— У меня есть одна мечта, которую я сейчас не озвучу, потому что она тоже сделает меня уязвимым. А так я мечтаю, что когда сдохнет один мудак, я просто возьму бутылку вискаря, выйду на улицу, буду петь песни и хлестать его из горла. И кричать матерные песни, и кричать: «Ура!». Вот об этом я мечтаю. Это такая вот влажная мечта. Когда-нибудь она сбудется, потому что время ещё никому не удавалось обмануть.