Павел Таланкин: «Путин боится, что они пришибут его»

Павел Таланкин — автор и герой документального фильма «Господин Никто против Путина». Этот фильм о современной России стал сенсацией в мировой документалистике последнего времени. Обычная школа в уральском Карабаше — одном из самых грязных городов планеты. С момента вторжения российских войск в Украину в школе резко взвинтили градус пропаганды. Школьный педагог-организатор снимает по поручению руководства ролики о том, как проводятся пропагандистские мероприятия. Эти ролики нужны для школьной отчетности.

Параллельно тайком в сотрудничестве с американским продюсером он снимает кино про то, как пропаганда убивает мозги и души учителей и учеников. Затем он вывозит исходники фильма из России и в кооперации с коллегами из разных стран делает документальный фильм. Мы поговорили с Павлом Таланкиным о войне, страхе, силе пропаганды и о Путине.

Было опасно то, что кто-нибудь в какой-нибудь прекрасный момент узнает то, что я сотрудничаю с зарубежными продюсерами и зарубежным режиссером, вдобавок американским. И ты как бы думаешь, ну, она-то точно с головой на плечах и ничего такого плохого про тебя не напишет. Она мне пишет, какая же ты мразь. И он просто их боится, потому что они его пришибут в любую секунду. Ну вот и все. Поэтому они новая элита. Потому что люди, которые там были, возвращаются и говорят: «Это все херня».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Павел Таланкин. Я работал педагогом-организатором в российской школе города Карабаша Челябинской области. И я содиректор фильма «Господин Никто против Путина».

Я работаю педагогом-организатором в Карабашской общеобразовательной школе номер один, а также по совместительству заведующим школьным видеокабинетом. А тут — демократия, или просто создавать пространство для того, чтобы они могли быть детьми. В настоящий момент я еще понятия не имею, сколько неприятностей я создам себе в будущем.

А расскажите еще немного о своем городе Карабаше. Почему он считается одним из самых грязных городов в мире?

— Город Карабаш — это маленький промышленный город, который занимается медеплавильным производством. У него большой поток. Они производят очень много меди. Раньше там были шахты, но в 90-е годы их затопили, потому что они стали нерентабельны.

На самом деле, экологическая обстановка в этом городе оставляла желать лучшего до последнего времени. Все дело в том, что город находится в низине и окружен горами. Промышленные отходы, производственный газ не мог подниматься, уходить, и все это оседало в городе.

Я помню, что, когда я был маленький, мама постирала кофту. Белую. Она мне так сильно нравилась. Мама вывесила ее на улицу сушить, и пошел дождь. И он пошел как раз через облака газа и серной кислоты. Упал на кофту, и она была вся в рыжих пятнышках. Обидно, конечно, было, но ничего с этим не поделать.

Осень у нас наступала очень рано, очень рано наступала осень. По химическим причинам листва вся выгорала, но сейчас, слава богу, идут изменения в лучшую сторону.

Воду из-под крана, говорят, можно пить в Карабаше, но воду из-под крана у нас пить нельзя; при любых обстоятельствах у нас воду из-под крана пить нельзя. Но если ты уж прямо сильно хочешь себе выходной от рабочего дня, то на здоровье, сколько хочешь, можешь употреблять эту водичку, но не советую.

Сейчас в Европе идут показы вашего фильма, расскажите, как его встречают, что вам говорят после фильма.

— На удивление, были полные залы, но не то чтобы уж прямо совсем везде были полные залы, и говорили, что несколько городов делали еще заявку на кинофестиваль, чтобы еще показать этот фильм. Потому что люди не могли купить билеты. Это было в Брно, точно помню, народу ломилось много. Любо-дорого жить, когда ты понимаешь, что каждое слово, которое говорит Путин, абсолютно верно. Но другие этого не понимают. Они думают, что все идет по плану.

Расскажите, как вы нашли продюсеров фильма? Или, наоборот, они вас?

— Да. Просто ответил на объявление в Инстаграме: увидел пост, написал, и мне ответили. Но это было очень рискованно, конечно. И ты не знаешь, кто на самом деле находится по ту сторону, с кем ты общаешься и кто этот человек. Может, он какой-нибудь ФСБшник, и вообще. И это первое. Второе — это же все равно какой-то уровень доверия, и надо довериться человеку, чтобы присылать ему все данные, описывать там, что происходит.

Ну вот так и случилось. Я просто ответил на заявку, и меня познакомили. Я хотел уволиться, потому что уже эмоционально не мог. Но они мне позвонили и сказали: «Нет, нет, нет, не увольняйся, потому что надо снимать. Не увольняйся, не увольняйся». Я ответил: «Ну ладно, ладно, давайте будем работать, давайте будем снимать».

Насколько это было рискованно снимать в школе и общаться с западными коллегами?

— С одной стороны, это было не рискованно, потому что я в первую очередь выполнял свою работу. Обязаны были снимать вот все вот эти уроки и отправлять их на… подгружать их куда-то там на сайт, вот этого, чтобы они… Я не знаю, зачем это им надо было все. Мы обязаны это делать. Вот. И, с одной стороны, это моя работа, а с другой стороны, было опасно то, что кто-нибудь в какой-нибудь прекрасный момент узнает то, что я сотрудничаю с зарубежными продюсерами и зарубежным режиссером, вдобавок американским. Но это было бы просто комбо. Если бы про это кто-нибудь узнал, тут же ко мне было бы миллиард вопросов, на которые я не смог бы ответить.

Вы не только по работе снимали в школе, но и записывали себя дома на видеокамеру. Это не было опасно?

— Опасно. Опасно было об этом говорить. И я, если честно, до конца вообще не понимал, зачем это надо. Он, Дэвид, мне писал и говорил, сними, пожалуйста. Ну как ты дома что-нибудь делаешь: как ты там пыль вытираешь, посуду моешь, с собакой возишься. Вот такие обычные бытовые дела. Потом он звонил, говорит: «Ты можешь поставить камеру, мы тебе позвоним, будем задавать какие-нибудь вопросы, поспрашивать тебя о чем-нибудь». А я не понимаю, если честно, зачем вообще это надо, я же как бы про другое, я тебе все вот это вот отправил, показал, ты можешь знать. Там же вплоть до текстовки всех этих уроков полностью, методички я ему переотправлял. Вот, и для меня был такой вопрос: зачем тебе это? Но потом я так понял, что он хочет через мою историю показать вот этот фильм. И был такой момент, мы тоже с ними созвонились, и они сказали, что фильм не выйдет, пока ты находишься в России. Вот, то есть это невозможно.

Насколько вам трудно было принять решение уехать из России?

— Это сложный вопрос, и я не знаю, если честно. Может быть, ко мне еще не до конца как-то осознание этого всего пришло. Может быть. Потому что я приехал, и мы стали работать над фильмом, потом сразу пошли фестивали, и как-то я немножечко еще, может быть, и не осознал. Но, с одной стороны, конечно, сложно покидать родину, потому что там все твое, родное. И язык, и близкие люди, и друзья, и какие-то, ну, даже элементарные базовые вещи, которые непривычны тебе за границей, а дома — дома. Ты просто разбираешься в этом во всем.

В фильме есть фрагмент, где вы что-то выкапываете под деревом. Вы так прятали жесткие диски.

— Это не жесткие диски. Это вот опять к вопросу про Карабаш и про то, что с ним происходит сейчас. Там стояла заброшенная улица, и все эти дома снесли. И там собираются строить новый микрорайон, новую школу, все на свете новое там будет. И деревья пострадают тоже. И я подумал, что мы выкопаем рябину. Она побудет частью оформления на последнем звонке, а потом мы ее посадим на территории школы. Но это такой спойлер, если честно. Потому что зритель-то сидит в понимании, что мы закапываем жесткие диски.

А как вы потом вывезли из России жесткие диски, на которых был отснятый материал?

— Вообще, весь этот фильм создавать было рискованно. Но да, было рискованно, на самом деле было рискованно вывезти жесткие диски. Это же понимаешь, что ты имеешь билеты туда-обратно, как будто бы ты вернешься. И у тебя в сумке гора жестких дисков, и невозможно пройти через вот этот металлоискатель так, чтобы они там его не посмотрели, не задали вопрос: «А вы вообще православный? Зачем столько жестких дисков вывозите на несколько дней, и зачем вам это, да?». Я подумал, что я не буду их где-то там по сумке расфасовывать, прятать, где-то глубоко засовывать, я их, наоборот, сверху положу.

А почему господин Никто, почему не Павел Таланкин против Путина?

— Ну, потому что кто такой Павел Таланкин? Ну, он и есть господин Никто. Ну, и любой, кто как-то старается сопротивляться этой системе, — господин Никто в России. Сначала фильм должен был называться «Путинский класс», «Путинская школа». И мне это название нравилось. Но потом показали, что «Господин Никто против Путина», и мне это название понравилось тоже. Ну, крутое название, почему бы нет. Может быть, у него много отсылок к тому, что задача пропаганды — полностью стереть идентичность, полностью сделать из человека «никто», из общества «ничто», чтобы оно оставалось всегда лояльным. Может быть, и к этому отсылки. Но если так подумать.

А когда вы поняли, что в нашем королевстве что-то не так, что кругом ложь и пропаганда?

— И я не понимаю, как другим это осознание не приходит. Вот если честно, вот ну вот точно я сказать не смогу, когда это видимо, это как-то постепенно во мне развивалось от полного… я же не интересовался вообще. Вот эта политика, и мне было абсолютно без разницы, и я смотрел ведь эти новости бесконечные. Думал: «Новости, новости, ну ладно там, что хотите, то и делайте, мне без разницы, абсолютно». А потом уже стал понимать то, что все его слова, они расходятся с действиями, полностью противоположны действиям. И, мне кажется, иногда, что мы даже можем понимать, что происходит в российском обществе, слушая просто речь Путина. Когда он говорит, что, допустим, не собирается менять конституцию… Ну это вот относительно его лжи бесконечной. Когда он говорит, что не будет менять конституцию, он ее меняет. Когда говорит, что не будет увеличивать пенсионный возраст, он его увеличивает, и таких примеров тьма. И я думаю, что можно делать срез и наблюдать о том, как на самом деле в России общество настроено, — надо просто его послушать. Если он говорит, что эта война нас всех сплотила и мы все как один думаем, абсолютно нет. Значит, мы можем точно говорить, что это неправда. Он желаемое выдает за действительное. И, к большому сожалению, у него это получается.

А как много было среди старшеклассников ребят, которые понимали, что наше государство врет на каждом шагу?

— По-разному же все реагируют. По-разному. Если у тебя… Во-первых, все идет из семьи. Тут уже от этого никуда не деться, все идет из семьи. И если дома родители разговаривают с детьми, обсуждают все эти проблемы или просто как-нибудь высказывают свое мнение, или стараются как-то донести точку зрения адекватно, то ребенок не покупается на эту авантюру с этой пропагандой. Если дома об этом не говорят или говорят обратное, то, я думаю, что ребенок, наоборот, получает поддержку от всей этой пропаганды. Вот как-то так.

А как у вас было дома? Вы обсуждали с мамой то, что происходит в стране?

— Ну, мы часто с ней об этом разговаривали, и, как мне кажется, ей не нравилось то, о чем я говорю.

Как вы сообщили маме, что уезжаете?

— Я сказал, что я поехал. Я старался… ммм… как это… экономить правду. Вот так — экономить правду. То есть ты говоришь, но ты экономишь правду? Правда, они спрашивали, когда созванивались, чем я там занимаюсь. Я говорил: «Вот, работаю над собственным проектом». Они такие: «Хорошо, а чем занимаешься?» Я отвечал: «Ну, вот сейчас монтируем, сейчас будем озвучивать». Потом все эти этапы описывал: «Сейчас будет цветокоррекция, например».

Рассказал, что поехал, но не говорил, что навсегда. Не знаю, хотелось ли бы ей это слышать. Думаю, нет. И я надеюсь, что рано или поздно режим падет, и мы все можем вернуться и увидеть своих матерей, друзей, братьев, сестер.

А мама как отнеслась к фильму, в котором вы главный герой?

— Она обиделась немножко, но как будто бы это даже и нормально, обидеться. Потому что я ничего не говорил, ничего об этом не рассказывал, не предупредил о своем отъезде на так долго. Но сейчас все хорошо, налаживается связь, и мы общаемся. Я могу показать миру ту пропасть, в которую мы все катимся. Это идеальное прикрытие. Это странно. Да, да. Я не могу показать миру ту пропасть, в которую мы все катимся. Я могу показать миру ту пропасть, в которую мы все катимся. А сделай здесь у меня флаг. Я могу показать здесь флаг. Очень приятно. Войны выигрывают не полководцы, а школьные учителя.

А как отнеслись к фильму в школе, в которой вы работали?

— Датская радиокомпания позвонила мне. Как только стало известно, что фильм попал на «Сандэнс» — туда попасть очень сложно — датская радиокомпания позвонила мне, взяли интервью. И я уж не знаю, как какая-то русскоговорящая учительница — я не знаю, она там мыла посуду, или слушала радио, или еще что-то — она услышала эту информацию, написала какой-то пост у себя, то есть свою реакцию на услышанное, и отправила. Я не знаю, как эта новость дошла до Карабаша, и мне ее тут же перепостили. Здорово, теперь вы знаете.

Потом была стадия, когда попал трейлер в Сеть. Они тоже это посмотрели. Потом пошли всякие разные российские СМИ выливать на меня чан дерьма и прочее. Потом «Медиазона» и оппозиционные СМИ. И, в общем, это постоянно. И мне кажется, я каждую пятницу давал им повод для разговоров, что-нибудь посидеть и за столом обсудить, кому-нибудь косточки поперемывать.

Мне писали как и слова поддержки после каждого из этих этапов, так и проклятия в мой адрес, и тоже после каждого из этих этапов. Но ты никогда в жизни не отгадаешь, кто как на это среагирует. С одной стороны, женщина, учитель, образованный человек, работает с детьми в дополнительном образовании, знает их всех прекрасно, знает систему, как это все работает, как приходят эти письма и как ты просто обязан это делать, смотрит на потолки и видит, что там у нас Дом детского творчества в критическом просто положении. Если там на детей что-нибудь упадет, то никто этому не удивится. Настолько там все плохо. И ты как бы думаешь, но она-то точно с головой на плечах и ничего такого плохого про тебя не напишет. Она мне пишет: «Какая же ты мразь!». А есть люди — у них на аватарках они там в военной форме стоят с автоматами, все грязные, чумазые. Они мне пишут: «Молодец, правильно все сделал!». Я даже не знаю, кто это. Они добавляются. И думаю, ну, ладно, давайте добавляйтесь, выскажите мне свою позицию, что вы там думаете. Я это прочитаю. Вам хотя бы от этого, может быть, полегче станет, если вы меня сейчас обольете. Они пишут: «Здорово, молодец, все правильно показал, все правильно сделал». То есть ты никогда в жизни не угадаешь.

Насколько, на ваш взгляд, действенна российская пропаганда?

— Российское государство тратит гигантскую сумму денег на изготовление всех вот этих методичек, на изготовление этих учебников по истории. Это гигантская сумма денег. И если бы это не работало, они бы этим не занимались. Это, наоборот, это настолько эффективно стало, что они еще даже в детские сады умудрились это просунуть. Когда, казалось бы, там детям нужно просто что-то развивающее: это красный цвет, это зеленый цвет, это квадратик, это кругляшок. Они еще туда пропаганду умудрились засунуть. И, ну, значит, это работает, значит, это эффективно. Ну, и по настроению детей, конечно, да. Могу смело сказать, что это работает. Есть те, [кто думает так:] «Мы настолько ебанулись». Мне же поручили это все снимать. Я для них, получается, пропагандист. Я люблю свою работу, но не хочу становиться слепым исполнителем.

А приходилось ли вам самому вести эти патриотические уроки?

— Они однажды сказали, типа: «Да, и мне тоже нужно будет провести урок, и тоже должен буду его заснять». Там тоже такая интересная история: я должен себя заснять, как я провожу этот урок. Я поставил камеру на штатив, у меня был микрофон такой, но не очень хороший. И я знал, что он не пишет, он пишет только шум, шипение. И я его включил, то есть я точно знал, что там не будет никакого звука. Поставил камеру в актовом зале. Мы с детьми разговаривали абсолютно на разные темы, подготавливались к последнему звонку: кто что будет делать, какой класс как будет танцевать, кто понесет колокольчик, кто будет звонить, кто будет ответственный за оформление. Вот и всякое такое. То есть мы свои дела решали, а я это выдал за урок по этой методичке. Ну, я, конечно, иногда вот так смотрел на бумажку, как будто бы я там что-то читаю.

Скучаете ли вы по своей работе в школе, по всяким выпускным и прежней довоенной жизни?

— Довоенной — да. У меня была крутая работа, мне нравилась эта работа. Что-то создавать, придумывать какие-нибудь концерты, праздники, мероприятия, всякие разные. Мне это нравилось. Ездить на какие-нибудь там КВНы, областные конкурсы. Ну, да, это круто. Мы ходили с ребятами по магазинам, просили всякие разные коробки, делали из них декорации, там, например, буквы большие. Потому что, ну, не из чего. Во-первых, не из чего, а во-вторых — ну, это как будто бы вторая жизнь. Вот, и да.

А как дети реагируют на эти уроки? Им скучно, интересно, или их все это бесит? — Давайте с того начнем, что вы не можете от этого избавиться. Вот что самое важное: вы не сможете от этого избавиться, то есть вы можете выключить телевизор. Вы можете не читать газету, вы можете не ходить в музей, вы можете не слушать радио, но уйти добровольно с урока у вас не получится, вы обязаны сидеть и слушать, что там происходит. Единственное, что если как-нибудь учитель, может, каким-нибудь эзоповым языком как-нибудь завуалирует, что это все полный бред, бредятина. А если он напрямую об этом скажет, то мы с вами должны помнить прекрасно все вот эти показательные аресты. И сколько в России доносов и на учителей, и на детей, и на родителей. И есть вопиющие случаи лишения свободы. И среди учителей, и среди детей, и среди родителей. И они не единичны. Иногда мне попадались новости, которые прям вообще неутешительные в адрес этого. И как будто бы это все показательно. И показательно настолько, что: «Смотрите, если вы будете себя плохо вести, вы окажетесь рядом с ними на одной скамье». Да, это, конечно, отвратительно, ужасно.

Как вам дается эмиграция? Что труднее всего?

— Труднее всего… эм… не общаться на общем языке. Но это труднее всего потому, что я любитель поговорить: что-нибудь там, зайти, допустим, в магазин, узнать, как вот это приготовить, например, или «А это что такое?». Ну, в общем, да, вот с этим, конечно, сложновато. И из-за отсутствия коммуникации тоже сложновато. Ну и все не родное, не свое. Не свои цветы, не своя погода, не свое, абсолютно все.

Как вы думаете, война надолго?

— Кажется, что надолго. Когда я помню, как только началась война, а мы как раз с учреждением культуры что-то готовили вместе, у нас что-то там было совместно, и началась война. И они с такой поддержкой, так воодушевленно все об этом говорили. Я говорю: «Подождите, подождите, подожди», — говорю. «Сейчас твоего мужа в гробу привезут, и ты вот тогда будешь радоваться. Вот тогда ты будешь воодушевленно говорить об этом, обо всем». И она так сильно обиделась на меня. Ну, я имен не буду говорить. Так сильно обиделась на меня. «Что это ты такое несешь? Что ты такое говоришь? Все будет хорошо!» В итоге… В итоге как вышла вся эта мобилизация и как потекли эти гробы, «грузы 200». И у меня тоже так, опять же, вопрос, у меня: почему никто вообще не задает себе-то никаких вопросов? Почему никто не задает?

Что происходит с этой новой элитой? Это какой-то просто ужас и кошмар. Мое мнение такое по поводу этой новой элиты. Путин, во-первых, насколько нам известно, никого никогда, никуда, ни по каким причинам к себе просто никого не подпускает. Прекрасно помнит уроки истории о том, что декабристы могли захватить власть. И он просто их боится, потому что они его пришибут в любую секунду. Ну вот и все. Поэтому они новая элита. Потому что они — люди, которые там были — возвращаются и говорят: «Это все херня. Все, что говорили по телевизору — все херня». И нет там никаких ни нацистов, нет там никаких ни неофашистов. И они прекрасно понимают, я не знаю, про всех не могу сказать, но многие прекрасно понимают, что они там оккупанты самые настоящие. И возвращаясь, они… они думают об этом ежедневно. И этого он боится — то, что они его пришибут. Как этот Пригожин. Он же влегкую дошел и никакого сопротивления не встречал на дороге. Потому что люди все прекрасно понимают.

Чем собираетесь заниматься дальше?

— Сложный вопрос. Все меня спрашивают, какие у тебя планы на будущее. Я не знаю, как на это отвечать, поэтому отвечаю: дожить до 35.

О чем мечтаете?

— Я тут недавно вспомнил, что давно еще мечтал научиться играть на терменвоксе. Вот хочу попробовать как-нибудь где-нибудь попросить, может, найти. Не знаю, конечно, как это сделать. Во-первых, это инструмент, но не гитара. Начнем с этого. Во-вторых, нет никого знакомого, кто мог бы вообще как-то посодействовать с этим вопросом.