Ольга Бешлей, писательница, журналистка. Родом из Обнинска, работала в Москве, сейчас живет в Праге. Поговорили с ней о войне, чувстве вины, эмиграции, Путине, Навальном. Даже в эмиграции человек с российским паспортом ощущает давление государства, которое он покинул, — считает Ольга.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Ольга Бешлей, я журналистка и писательница. И еще в последнее время стала писать сценарии для кино. В России я работала в политических изданиях, в журнале New Times, потом уже на проектах Радио Свободы. И пять лет назад, боже мой, нет, шесть лет назад переехала в Прагу работать тоже на Радио Свобода, на телеканале «Настоящее время». В России у меня вышла одна книга, это сборник рассказов, и также один короткометражный фильм, назывался «Картина». И уже вот сейчас, в 2025 году, в Германии на фестивалях будет показан еще один фильм по моему сценарию, короткометражное кино, которое снял режиссер Борис Максимов. Он называется «Наследство». И это такая небольшая фантазия на тему уже России после войны.

Почему вы уехали из России?

— Я все время переосмысляю этот момент, почему я уехала. Все время начинаю менять показания. До полномасштабной войны, как мы должны говорить правильно, как журналисты, я переезжала, потому что мне было интересно. Мне хотелось получить опыт жизни в другой стране, в другой культуре, с другим языком. И я просто выбирала варианты, куда я могу поехать со своей профессией. И вот Прага был одним из таких вариантов. Потому что здесь на тот момент уже много лет базировались журналисты не только из России, но и из Украины, из Беларуси, из разных других стран. Вот работали на Радио Свобода. И я поехала, потому что нашла работу там. Мне понравился контракт, мне понравился город. Я подумала, что это будет классный опыт. Но он все равно оказался совсем другим, не таким, как я его себе представляла. Хотя, конечно, Чехия для, ну… первой миграции, на мой взгляд, это очень хорошая страна.

Вы большой специалист по ФСБ. У вас есть книга под названием «Мой дикий ухажер из ФСБ». А были ли какие-то отклики на нее из конторы?

— Ну, я не могу сказать, что я прямо общалась после этого с кем-то из ФСБ. Такого не было. Но я хочу сказать, что эти рассказы удивительным образом почему-то нравились людям из каких-то госструктур. То есть вообще не из силовых ведомств, а просто разным чиновникам. Мне, конечно, в Фейсбуке писали, что «Ой, как смешно, как здорово, ой, как любим вас читать». И меня поражало, что очень часто меня читали и даже писали, что буквально являются поклонниками моего творчества, люди из таких социальных слоев, из таких кругов, которые лично мне совсем не близки именно по моим ценностям и взглядам. И меня это очень поражало.

А что вы думаете о главном ФСБшнике России? Что за человек Путин?

— Вся моя профессиональная жизнь, так или иначе, связана с Владимиром Путиным. И поэтому, ну вот мне 35 лет, а из них, наверное, лет 20 я так или иначе каждый день что-то думаю про Владимира Путина. И, если честно, очень устала о нем думать. Я понимаю, что для меня это прежде всего какой-то информационный конструкт. Для меня Путин – это не просто человек, для меня это олицетворение огромной системы, очень сложной, многоуровневой, функциональной и чудовищно злой и бесчеловечной. Что он там из себя представляет за закрытыми дверями, я не знаю. Мы, конечно, можем немножко заглянуть в его жизнь благодаря расследованиям, но тем не менее. Этого недостаточно, конечно. Я думаю, что в будущем мы увидим гораздо больше интересных свидетельств, которые нам о нем расскажут. Но поэтому я могу говорить о том, что я думаю про систему, которую он построил. Она ужасна. Это система, в которой я жить не могу, в которой я очень долго пыталась работать, и в которой моя профессия была практически уничтожена. Были разрушены все принципы, на которых она существовала. Эта система очень, как я уже говорила, страшная, бесчеловечная. Которая заставляет испытывать чувство страха, даже если ты находишься уже в ней, если ты находишься за границей. Потому что где бы мы ни находились, я понимаю, что вот это путинское государство, оно все равно каким-то образом за нами приглядывает. Все равно даже наличие просто нашего российского паспорта оставляет эту связь с российским государством, оно в любой момент может тобой заинтересоваться, по самым разным вопросам. И я понимаю, что мы перед этой системой всегда уязвимы, если у нас есть хоть какие-то привязанности, хоть какие-то человеческие чувства и переживания. Если у нас там есть друзья в России, у нас там есть родственники, у нас там есть все равно у многих какие-то оставшиеся дела. И в любой момент я понимаю, что эта система может где-то надавить. И всегда это нужно, к сожалению, учитывать. Ну как я могу относиться к такому? Системе это ужасно. И мне очень больно очень больно того что того что Россия превратилась такое государство.

Главные пропагандисты Путина Симоньян, Киселев, Соловьев были когда-то либеральными журналистами. Вы можете объяснить, что с ними случилось?

— Считаю, что в каждом случае это что-то свое, что-то индивидуальное, и я бы не стала здесь, наверное, обобщать и про всех про них какими-то общими словами говорить. Я просто в своей частной жизни тоже сталкивалась с трансформациями. И я пришла к выводу, что они не такие уж неожиданные. И что на самом деле их можно было не то что предугадать, но по косвенным признакам можно было ожидать, что что-то такое случится. Люди, которые… кардинально переключаются, которые вчера говорили одно, а сегодня говорят совершенно другое, это значит, что у них не было на самом деле никаких устойчивых ценностей, которые составляют их ядро, и у них нет ценностей, за которые они готовы чем-то пожертвовать. Это значит, что эти люди не всегда такими были. Потому что те, у кого действительно есть вот эти ценности, в которые человек верит, он не сможет так легко, для себя, для своей внутренней жизни, измениться. Это будет очень болезненная трансформация. Такие случаи тоже есть. Есть люди, которые и в журналистике таких людей мы знаем, которые поменяли сторону, ну, например, за денег. Да, такое бывает. Я причем знаю людей, которые сделали это под воздействием каких-то трагических обстоятельств. Ну, например, действительно очень были нужны деньги. И это сказалось на них очень тяжело. Вот таких людей это разрушает. Я знаю случаи, когда люди спивались в итоге, когда люди, в общем, после этого прожили очень такую несчастную и недолгую жизнь. Но те, кто комфортно переключается, вот как мне кажется, со стороны, это как раз пример Маргариты Симоньян, например, и, думаю, до многих еще там. Я думаю, просто и не было никогда вот этого настоящей веры во что-либо. Если начать анализировать, предлагает ли эта система, этот режим Владимира Путина какие-то внятные ценности? Да, они постоянно говорят: традиционные ценности, там то и сё, но на проверку мы понимаем, что, по сути, никто из них, или очень малое количество этих людей, живет в соответствии с этими ценностями. То есть это в основном слова. На самом деле они ни населению, ни друг другу не предложили каких-то внятных именно… моральных ценностей. Поэтому они чем могут привлекать? В основном, конечно, материальными вещами. То есть, приходи к нам, и у тебя будет все, что ты хочешь. Но не очень честным путем чаще всего. Потому что, конечно, доходы, на которые живет та же Симоньян и прочие, они совершенно ненормальные для любого адекватного общества. Конечно, мы понимаем, что это именно купленные люди.

Нынешняя пропаганда оказалась очень эффективной. В чем секрет ее успеха?

— Вот это как раз вопрос, над которым я, как журналист, думала очень много. Я не могу прийти к какому-то вразумительному четкому ответу. Я поняла, что пропаганда – это очень сложная, Шанья, вещь. Дорогой, уходи. Полномасштабная война только началась, и нас, многих, захлестывали эмоции, меня, естественно, тоже. Из моей какой-то внутренней злости и отчаяния и обиды на моё государство, на страну, где я родилась. Возникло ощущение, что пропаганда на самом деле работала, потому что она предлагала людям такие нарративы, такие слова, которые каким-то образом соответствовали тому, что происходило у них в душе. Например, может быть, в России очень много людей, которые задавлены, и которым хочется самоутвердиться, которым хочется, у них, может быть, в своей жизни нет такой возможности как-то себя проявить с сильной стороны, но тут они себя утешают, что зато наше государство очень сильное. Или что, например, пропаганда направила и канализировала какую-то агрессию, которая есть в обществе, направила в сторону Украины. То есть, что на самом деле пропаганда работала с тем, что, в принципе, в обществе уже было. С одной стороны, наверное, так и есть, но я теперь уже понимаю, что это слишком простой ответ – обвинить во всем россиян и сказать, что просто вот они такие были в массе своей нехорошие люди, у них было столько негативных чувств, а пропаганда этим воспользовалась. Слишком просто. И тем более уже на три года идет война. Разговаривая с разными людьми, я понимаю, что очень все индивидуально. С одной стороны, да, есть люди, которые искренне верят в то, что говорит пропаганда, им нравится это, они прямо этим наслаждаются, они этим упиваются, такие люди есть. Но есть и люди, которые просто напуганы очень сильно и которые не могут разобраться действительно в потоках информации. Мне, как журналисту, это не всегда легко. А здесь, значит, нам по телевизору говорят вот это, а вот в этих телеграм-каналах там каких-то пишут вот это. Ничего не понятно. Создается ощущение, что лучше туда даже не соваться. Мы все равно всей правды не узнаем и ничего не поймем. Это еще один вариант. И третий вариант – довольно большое количество людей, которые на самом деле заняты настолько тяжелой жизнью и выживанием во всех этих условиях, что… У них просто не хватает никакого внутреннего ресурса, никаких сил, ни интеллектуальных, ни физических, погрузиться и как-то разобраться и для себя принять решение. И последний еще момент. Мы очень много говорим об этом влиянии пропаганды, но мы, когда говорим о пропаганде, мы говорим о том, что вот она повлияла, и поэтому общество ведет себя вот так. Ну хорошо, а что? Что могло бы сделать на самом деле то общество, что могли бы сделать эти россияне в массе своей, если бы пропаганда работала как-то немножко иначе, или бы мнение было агрессивным, или еще что-то? Что-то бы кардинально изменилось? Они разве из-за пропаганды только сидят и ничего не делают? Или может быть из-за того, что силовой аппарат разросся до таких масштабов? Или может быть из-за того, что люди очень запуганы? Или из-за того, что вообще-то совершенно не ясно, как именно им объединиться? Или из-за того, что, ну хорошо, даже если бы они в массе своей в Москве вышли на улицы, и что дальше? Потому что мы видим примеры вот этих массовых выступлений в других странах, например, в Иране. Чтобы какое-то сопротивление общества стало успешным, простого недовольства, мы уже понимаем, этого недостаточно. Поэтому, да, пропаганда успешна. В какой степени это ее влияние, а в какой степени это влияние других факторах, вот я сказать не могу, это, наверное, уже… сфера экспертов.

В одном из своих постов вы написали, что не понимаете Навального. Что именно вы не понимаете?

— Для меня это тот человек, про которого я тоже часто думаю. Я много думаю про Путина в силу своей работы. Я много думала про Навального тоже в силу своей работы. Но думала я о них, естественно, по-разному. Вот, например, как в случае с Путиным, могу ли я понять, что… что вообще в голове у человека, который вдохновляет граждан своей страны на такую войну, на такие преступления, на Бучу, на Мариуполь, на то, чтобы стирать с лица земли города, на вот это жуткое кровопролитие? Я не могу понять. Я могу говорить с разными экспертами на этот счет, но просто моя голова не в состоянии так работать. И то же самое я чувствую по отношению к Алексею Навальному. У меня такое же непонимание, такое же недоумение, но просто оно основано на других вещах. Потому что Алексей Навальный пожертвовал собой, своей жизнью. Он не просто… Он вернулся в Россию, он вернулся в Россию, прекрасно понимая, какие могут быть последствия. Его там не просто убили, его там, можно сказать, запытали, его замучили, там ученическая была очень смерть. И я, пытаясь найти вдохновение в его фигуре, в том, что он делает, пытаясь найти силы в его словах, в его текстах, в его бесстрашии, я постоянно задаюсь вопросом, вот что ему помогало не бояться и делать. И где я в себе могу найти хотя бы отголосок вот этих сил и вот этих чувств, чтобы… Конечно, речь даже не идет о совершении таких подвигов, но просто чтобы ежедневно продолжать что-то делать для страны, в том числе, из которой я уехала и в которой, может быть, никогда не вернусь. Я не понимаю, наверное, никогда не смогу понять вот ту силу, которая двигала его на эту мученическую смерть. Вот это я не могу. Я логически понимаю, я именно внутренне, через чувства не могу понять. Я понимаю головой, но я не могу понять своих ощущений. Тем более, что он оставил семью, двое детей, это жена. И у меня есть муж, я его очень люблю. И я когда пытаюсь себе представить какую-то хотя бы минимально похожую ситуацию, у меня здесь начинается непонимание. Вот есть частная жизнь и ее ценность, ценность любви, ценность семьи, есть вот это общественное. И вот как он решился на вот эту вторую чашу весов все поставить, и как его семья на это решилась. Вот с этой стороны они для меня, ну вот, люди удивительные.

В фейсбуке вы написали, что вас занимает в последнее время. Как теперь прожить свою жизнь, чтобы не было стыдно перед собой? Вы нашли ответ, как?

— Конечно, когда это полномасштабное вторжение только началось, я, как и многие, задавалась вопросами, а чего я делала не так? А могла ли я сделать больше? Можно ли было что-то немножко изменить, оглядываясь назад? Вот я на эти вопросы для себя долго отвечала. И в итоге пришла к выводу, что бессмысленно об этом думать. Сейчас я не могу сказать, что я за что-то испытываю стыд. Я скорее, наверное, ищу для себя возможности как-то быть полезной и применять то, что мне дано, мои какие-то таланты, способности, мои внутренние ресурсы, не только на благо себя и своей семьи, но всё-таки стараться немножко… делать мир вокруг лучше, помогать каким-то другим людям, кого-то поддерживать и что-то все-таки делать в рамках этой чудовищной трагедии, которая нас всех коснулась, каким-то образом действовать. Я понимаю, что мои действия не приблизят конец войны, но я все равно считаю, что маленькие действия маленьких людей, они в совокупности что-то чуть-чуть дают. Вот я для себя ищу такие точки приложения силы. И мне кажется, что если что-то такое делать, то и не будет стыдно.

Вы сыграли в новой пьесе Артура Соломонова «Эжен и Семьюэль спасаются бегством». Вы согласны с автором пьесы, что в мире уже практически нет безопасных мест?

— Пьеса замечательная. Спасибо Артуру за то, что он меня позвал в ней принять участие. Но для тех, кто видел пьесу… вы, наверное, помните, что герои Жанна и Сэмюэль, они постоянно пугаются от новостей, которые они узнают, когда они выбирают, куда же им податься, где же им найти комфортное для себя место. Они тут же открывают новостную ленту и читают жуткие новости из разных уголков мира. Причем эти новости часто связаны не с войнами, не с какими-то катастрофами, а просто с какой-то безумной абсурдностью жизни, что… У Артура, конечно, была великолепная подборка этих новостей. Причем, кстати, он мне сказал, что это настоящие были новости. Они совершенно безумные, но они были настоящие. Что вы нечего будете пить? Наши лень, мы сочи старые. Ты будешь обрешать от сына? Ну когда дорожит земля, хоть кто-то должен сохранить рассудок. Пусть это буду я. Таких новостей и правда много. И, конечно, учитывая то, как мы присыщены информацией, то, как мы легко можем найти сведения о том, что происходит буквально в любом уголке мира, это сводит нас с ума. И, опять-таки, я вот как человек, который работал с новостями в ежедневном режиме несколько лет о войне, я понимаю, что, конечно, вот ни одна другая война в прошлом не имела такого информационного влияния. И… Наверное, никогда раньше журналисты не получали такое количество свидетельств. И то же самое происходит с новостным потоком всего остального мира. И, конечно, когда ты начинаешь это читать, думаешь: боже, да везде ужасно, нигде невозможно жить, везде какое-то безумие. Но это неправда. Ого! Убегаем от любви. Макоши! Правда! Вобиба! Да здравствует! Наконец-то! Ура! Свистит пуля. Специалист по детству заходит в припадке. Просто нужно заземляться, нужно больше смотреть на то, что действительно происходит вокруг, конкретно вокруг тебя, а не в телефоне, не в новостях. И Чехия в этом смысле, на мой взгляд, очень хорошая страна. Я, ну, поскольку уже, получается, 6 лет живу в Чехии, вообще в Европе, и за последние несколько лет сюда переехало очень много знакомых. И я вижу, какие проблемы есть в разных странах. Я понимаю, что Чехия, она очень комфортная, очень человечная страна. Для меня было огромное значение имело то, как здесь приняли украинских беженцев, в каком количестве их здесь приняли. И, конечно, есть здесь свои особенности, есть свои сложности, как и везде. И, конечно, меня тоже расстраивает и пугает некоторое отношение к россиянам недавно. В третьем чтении парламент принял закон, благодаря которому мы, вероятно, не сможем получить чешское гражданство, если каким-то образом не откажемся от российского. Естественно, это неприятно. Но в остальном Чехия очень хорошая страна.

Как вы относитесь к закону, который ограничивает возможность для россиян получить чешское гражданство? С обидой или с пониманием?

— Во-первых, я отношусь к этому спокойно. Без понимания, но спокойно. Потому что вообще за время вот этой войны я поняла, что самое главное это перестать относиться ко всему эмоционально. Это самое важное. Потому что эмоции мешают нам действовать. Это первое. Второе. Я поняла, что когда речь идет о политике, о политических решениях, тоже нужно воспринимать это как политическую игру. И смотреть, что в рамках этой системы можно с этим сделать. А, на мой взгляд, этот закон… Закон во многом популистский. У меня муж юрист, международный юрист, и он мне сразу сказал, что, конечно, это закон дискриминационный, что, по его мнению, в будущем будут все основания россиянам здесь пройти по всем судебным инстанциям и дойти до суда по правам человека, пытаться как-то это оспорить. И вот мне кажется, что это правильный путь. Если действительно этот закон будет принят, и он начнет действовать, что дальше будет? Местному сообществу, комьюнити, нужно просто сплотиться и полномерно заниматься отстаиванием своих прав. Я считаю, что это был бы для нас очень хороший опыт, потому что многие из нас, ну, имею в виду хотя бы журналисты, мы занимались отстаиванием прав человека в России в тех условиях, когда это было делать практически невозможно и нереально, и нам само государство ставило палки в колеса, и вся система была против этого. Но вот мы сейчас в Европе, и здесь есть работающие институты, про которые так любят говорить Екатерина Шульман, и здесь есть работающие демократии, суды. Хорошо, давайте мы будем пытаться отстаивать свои права и здесь с помощью этих инструментов. Вот я думаю так.

Как война изменила вашу жизнь?

— Сильно изменила. Очень изменила. Кажется, что в бытовом плане ничего не поменялось. Я как жила в Праге, так и живу в Праге. Но прежде всего это, конечно, разрушение социальных связей. Слава Богу, в моем окружении не было людей, которые бы это поддержали. Вот такой трагедии у меня не было, и я за это очень благодарна судьбе. Все мои люди, они против. Но война, во-первых, раскидала нас очень сильно по всему свету. Война очень сильно людей покорежила, покалечила, психологически. Конечно, все мои близкие друзья, знакомые, родные, они в тяжелом состоянии все эти три года. И по-разному все очень адаптировались к тому, что произошло. Конечно… Благодаря войне я гораздо больше стала взаимодействовать и общаться с украинцами. И вот это, наверное, единственный, хоть сколько ни будет для меня положительный момент. Потому что когда мы начали помогать беженцам, приезжающим в Прагу, я познакомилась с замечательными людьми. И вот это… помощь, которую мы оказывали, я до сих пор убеждена, что это мы делали не для них, мы это делали для себя, потому что это настолько нас тогда поддержало в этом ужасе. Что касается меня лично, то самое ужасное, что я не могу приехать домой. У меня умер папа больше года назад, и я не смогла поехать его похоронить. Наша организация, в которой я тогда работала, Радио Свобода, была признана иностранным агентом. Законодательство об иностранных агентах мы не исполняли. В итоге мы понимали, что любому из нас опасно туда ездить. Наши опасения только подтвердились, когда мою коллегу Алсу Курмашеву, которая поехала по семейным обстоятельствам тоже к маме, ее арестовали. И она довольно много времени провела в российской тюрьме. Слава богу, ее освободили по обмену, но вот этот случай только подтвердил, что нельзя туда ездить. И даже если там… Всегда думаешь, ну, боже мой, ну я что, чем я таким особенным занимаюсь? Я, может быть, не настолько публичный человек. Да, сложно сказать, по какому принципу эта система кого выберет. И вот я не могла поехать. И я знаю, что мой папа только бы мне сказал, блин, не езжай. Не надо, не надо этих лишних волнений. Мама мне сказала, пожалуйста, не приезжай, даже не пытайся, я буду переживать, как ты будешь проходить границу. Но вот этот момент, что я не была в родном городе, что я не видела папину могилу, что в моей жизни не было этого момента, когда бы я зашла домой в коридор, в родительскую квартиру, и вот мой папа не вышел меня встречать, и у меня не было этого момента, когда я захожу в его комнату, и она пустая, и телевизор не работает, мне это было нужно. И этого не случилось. Из-за этого я понимаю головой, что папа ушел, его больше нет. А вот прощание так и не состоялось, и поэтому где-то в глубине души мне все время кажется, что он где-то есть, просто я почему-то ему позвонить не могу, и он сам почему-то не звонит. Вот это моя личная такая боль. И этого я никогда не прощу этой системе, этому путинскому режиму.

Есть ли у вас возможность встречаться с мамой?

— Да, да, но это не просто мама, тоже уже не молодой человек. Она, в принципе, никогда много не путешествовала, поэтому для нее это всегда такой стресс. Ну, конечно, да, можно в какой-то третьей стране, и многие мои знакомые это делают. Но это, да, такая маленькая душина, это единственное, что мы можем себе позволить. Я из города Обнинск. Это 100 километров от Москвы, это чудесный город, город учёных. И это тоже удивительно. Я, честно говоря, до начала полномасштабной войны скучала, но не было это так сильно. Когда я поняла, что вот теперь я вообще не могу туда приехать, что мне запрещено, и что я уже не знаю, смогу ли я вообще когда-нибудь туда приехать, мне вдруг стало так тоскливо, я так часто стала вспоминать эти улицы, свой дом и свою школу. Мне так хотелось там везде пройтись, я даже мужу в какой-то момент стала показывать на Google Картах свой город: вот, вот если с вокзала вот так вот сесть на маршрутку, поехать, вот доедешь до моего дома. Вот. И никогда не думала, что буду так скучать по этому. Вот именно война это все активировала.

Расскажите подробнее о короткометражке, для которой вы написали сценарий.

— Мы стали над ней работать в первый еще год, когда началась полномасштабная война. И тогда были немного другие ожидания. Была надежда, что все закончится быстрее. И Борис, режиссер Борис Максимов, с которым мы вместе все делали, он сказал, что ему хотелось бы, ему было бы очень интересно что-то… сделать про войну, что-то сделать про вот людей, как они ко всему этому относятся. Я тогда сказала, что еще слишком мало времени и рано такие вещи делать, но мы могли бы попробовать такой художественный прием – заглянуть как будто в будущее, вот представить, что прошло уже некоторое количество времени после этой войны, и вот что происходит с людьми, что происходит с обществом. И мы предположили, что действие нашей картины будет происходить в 2034 году, спустя 10 лет. И дальше там такая история, что молодой человек, студент, россиянин, который, когда началась полномасштабная война, вместе с родителями уехал в Германию. Он был маленький, а вот он уже вырос, вот он как бы студент. И ему бабушка, значит, оставляет наследство, квартиру в России. И он едет вступить в наследство. Поэтому и фильм называется «Наследство». Он приезжает и сталкивается с соседями. А соседи, значит, тоже семья. Он их помнит с детства. Отец там воевал. Дочка его примерно возраста, подружка с детства, которая вот выросла в этой семье военного. И он начинает с ним взаимодействовать. Возникает интрига вокруг квартиры его бабушки, что, оказывается, на нее есть еще претенденты. И там появляются разные другие персонажи. Там в итоге приходит полицейский, тоже мент местный. И вот дальше там, на самом деле, такая бытовая история вокруг квартиры, но на самом деле в ней возникает очень много конфликтов. Это уехавшие и оставшиеся, это те, кто поддерживал войну, и те, кто были против этой войны. И там еще разные поколения. Потому что там еще бабушка в этой семье есть, тоже безумная. Ну. Сын, это моя квартира. Мне ее должны были дать. Ну, знаешь что? Я тебе писала. Я все равно тебе писала. Это все смешно с одной стороны, с другой совершенно не смешно, страшно. Но главное, что мы хотели показать, я, когда готовила сценарий, я прочла довольно много книг о послевоенной Германии. И моя главная была идея, что даже если власть в России сменится, даже если там наступят те перемены, о которых мы мечтаем, все равно то, что случилось с людьми, именно трансформация в людях, она не будет быстрой. И это все равно потребует какое-то количество поколений. Что люди не изменятся сразу. И вот это мы пытались показать, вот эту сложность.

Чего вы боитесь больше всего?

— Ничего. Чего уж не боюсь. Для меня самое страшное случилось. Я понимаю, что всегда может быть хуже всегда. Но, наверное, после Бучи я уже перестала бояться новостей. Я уже поняла, что любая моя самая ужасная фантазия, она может воплотиться в жизнь, и я к этому готова.

И к ядерной войне?

— В первый год полномасштабной войны, когда мы очень много писали о ядерной угрозе, как раз и Путин очень прям угрожал, и было очень много опасностей, связанных с украинскими АЭС. И я помню, что я на работе отвела какой-то эфир как раз. Я не вела эфир, я имею в виду, отработала. Как журналист. И мы очень много там писали про ядерную угрозу, про все. Я прихожу домой, а тут мне мой муж говорит, знаешь, я там с кем-то поговорил, с каким-то своим знакомым, который там где-то работает, и вот мне он рассказал про какие-то цели, которые могут быть интересны Путину в Европе, в частности, в Чехии. И я стою и вдруг понимаю, что у меня впервые в жизни начинает пол из-под ног уходить, что у меня просто вот, я начинаю оседать. Я понимаю, что я сейчас в обморок упаду. Я как-то выстояла и ему сказала, что все, хватит, просто замолчи. И я поняла, что я оказалась в той удивительной для себя точке, когда смотришь какие-то американские сериалы или фильмы, и они там в прошлом боятся ядерной угрозы от Советского Союза. Я думаю, это серьезно. И вдруг я оказываюсь в той точке, когда у меня подкашиваются ноги, потому что я на полном серьезе понимаю, что мы находимся в том моменте, когда может закончиться все. Не просто война, не просто какая-то катастрофа. Вообще все. Я нахожусь в той точке, когда вообще никакого будущего может не быть. И вот это какой-то неописуемый ужас. Но я его пережила несколько секунд. И такая: ладно, окей, все, не хочу об этом больше думать, говорить.

О чем мечтаете?

— Раньше бы я сказала, что мечтаю, чтобы кончилась эта война, но сейчас, когда очень много идет разговоров о том, что возможно заключение какого-то перемирия на тех условиях, в которых фронт находится сейчас, мне сложно в такой ситуации говорить, что я мечтаю, чтобы кончилась война, чтобы она так кончилась. Нет, конечно. Поэтому я, наверное, сейчас стараюсь ни о чем не мечтать. Я так думаю. Если все сложится, начнут происходить какие-то хорошие, положительные вещи, пусть это будет для меня приятным сюрпризом. А ко всем неприятным сюрпризам я уже готова.