Михаил Тумасов: «ФСБ предложила сотрудничество. Я уехал»

Михаил Тумасов — правозащитник и гражданский активист в сфере гендерного равноправия, прав женщин, ЛГБТ. Родился в Астрахани. Долго работал в Самаре и Петербурге. В 2020 люди из ФСБ предложили ему сотрудничество, после этого он уехал из страны. О том, как изменилась его жизнь после вторжения России в Украину, о человеческой уязвимости и подростковых болезнях российского общества, которое в итоге пришло к войне, Михаил говорит в проекте «Очевидцы»: «Самый главный вопрос — зачем? Мир давно зарабатывает мозгами, а не территориями».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Тумасов Михаил, мне 49 лет. Понятно, что за 49 лет я занимался многим, но последним, чем я занимался, была, конечно, правозащита, гражданский активизм, в особенности в сфере гендерного права, ЛГБТ-прав, прав женщин и так далее. Я родился в городе Астрахани, который бесконечно глубоко люблю. Долгое время работал в Самаре и Петербурге.

Почему вы решили заняться гражданским активизмом и правозащитой?

— Внутренняя потребность заняться этим сформировалась благодаря господину Милонову и его активизму, что, в принципе, привело меня к осознанию того, что происходит что-то, требующее от меня активных действий по защите меня самого. Поскольку уже было такое ощущение, что к тебе в квартиру как будто уже постучали.

Когда и почему вы решили уехать из России?

— Ну, я не скажу, что это было прямо мое личное решение. У нас состоялся не очень комфортный разговор с представителями ФСБ, после которого я принял решение выехать из страны в течение 24 часов. Даже претензий не было — было предложение о сотрудничестве.

Как война изменила вашу жизнь?

— Этот день стал таким Рубиконом, и все отмеряется жизнью до войны и жизнью после войны. Как на личном уровне, так и, естественно, на каком-то таком правозащитном или глобальном даже уровне, потому что, к сожалению, данная война, подобные действия, они сотрясли всех нас как в глобальном смысле — как общество, как поколение, которое жило в периоде после Второй мировой войны. И мы уже как-то привыкли к тому, что таких войн быть не может. Мы должны готовиться больше к миру, чем к войне. Мы должны думать о будущем, об экологии, о каких-то других вещах. Но, к сожалению, ситуация показала, что нет. К сожалению, есть лидеры, которые никак не хотят выходить из ментальности войны, из ментальности захвата, из ментальности империи и, соответственно, продолжать жить и действовать логикой XX века, первой половины XX века.

В этот день наши знакомые украинцы тоже нам написали и пригласили на такой уличный протест. Это было удивительное событие для Берлина, потому что, в принципе, это был первый уличный протест такого масштаба. Где-то около миллиона людей вышли на улицы Берлина, и это еще был период пандемии. И для Берлина абсолютно несвойственное. Берлинцы старались все-таки ходить в масках и так далее. Это, конечно, было удивительно. То есть ощущение было какое-то невероятное.

Конечно, большая проблема была в собственной атеистичности как русского человека, как носителя русского языка, потому что мы знаем, какой негатив появился среди некоторых людей по отношению к русскому языку. Мне повезло с моими родственниками, мне повезло с моими близкими друзьями, в том числе и в Украине. Мы продолжаем общаться в силу возможностей. К нам приезжали в первые дни войны, жили беженцы какое-то время. Ну, там помогали, ходили на вокзал тоже, иногда переводили какие-то вещи, потому что, понятно, люди приезжают абсолютно неподготовленные. Кто-то из них говорит на украинском, кто-то говорит на украинском и русском. Они не знают ни английского, ни немецкого. Огромное количество людей. Люди приезжают, конечно, очень уставшие, потому что выехать из Украины было очень тяжело. Многие люди ехали, стоя несколько суток, и это, конечно, такая гуманитарная трагедия.

И на личном уровне это тоже, конечно, трагедия. После этого я начал ходить на терапию, потому что справиться лично одному мне было очень сложно с огромными теми вопросами, которые возникли после начала войны.

Какие это были вопросы?

— Наверное, самый главный вопрос — зачем? Никаких предпосылок. Понятно, что руководство России говорит какие-то причины, но они абсолютно выдуманные, абсолютно нерелевантные. В то время, когда господин Путин говорил о том, что он борется с НАТО, я все время говорил: простите, но в России есть прямая граница с Соединенными Штатами в Азии. Если уж бороться с НАТО, то начинать с территории Якутии в сторону Аляски. Если бы американцам надо было напасть именно на Россию, они бы это сделали с той стороны. Тем более что, скорее всего, мы меньше всего там были бы готовы к этому. То есть это какая-то очередная ложь.

Борьба с гендерной политикой, как у господина Путина, это в последние несколько лет уже звучит. Это тоже абсурд, потому что страдают абсолютно люди, которые никакой роли в этой гендерной политике не играют. Абсолютно стандартные, обычные жители украинских городов. И вот зачем это было? Абсолютно непонятно. В нашем мире, где мы давно уже должны зарабатывать мозгами, а не территориями, не полезными ископаемыми или чем-то подобным. Ну, если господину Путину хотелось каким-то образом развить страну, то надо было двигаться в направлении развития мозгов, а не увеличения площади, которой в России и так достаточно. Тем более что сами эти территории далеко не всегда развиты, не газифицированы, мы до сих пор газифицируем свою собственную страну.

Зачем мы это все сделали? Да никакой логики в действиях правительства Российской Федерации просто нет. Есть какая-то странная, болезненная реакция правительства на то, что им нужно вести переговоры, а не просто указывать, как император указывает подчиненным. И вот я думаю, что это какая-то болезненная реакция на необходимость быть частью мирового сообщества, где вы не самые главные. Вы важные, но вы не единственные.

Когда сам господин Путин говорит о том, что он собирался защищать народ Донбасса и так далее, я не знаю, не слышал ни об одном случае, когда господин Путин прибегал к ООН, к Совету Безопасности или к каким-то другим механизмам и говорил: давайте мы будем помогать. Нет, таких случаев не было. Он не использовал эти инструменты. Он просто решил начать войну.

Что и когда в России пошло не так?

— Я такой, знаете, адепт процессов. Я считаю, что вот такой, типа, капли, которая все решает, на самом деле, не существует. Это просто действительно накапливается, накапливается, накапливается. Я думаю, что и правительство России после падения коммунистического режима, и население России были крайне инфантильными. Мы относились, в том числе, и к Западу достаточно инфантильно, как дети к прохожему взрослому. Мы к ним не относились критично. Но это опять же наши проблемы — это мы не относились к ним критично.

У России тоже есть свои абсолютно потрясающие вещи, которые мы можем экспортировать, что называется. И я не говорю о нефти, я говорю о человеческих ресурсах, о наших историях, культуре, наших ученых и так далее. Например, мой астраханский край, в котором живет огромное количество национальностей. У нас никогда за историю существования российской Астрахани не было ни одной войны на религиозной или этнической основе, что, в принципе, я считаю, может быть таким, как бы, best practice для многих.

Вспомните, как все танцевали под ту самую Верку Сердючку, и ни у кого не было вопросов к трансгендерным или трансвеститным актерам. Мы все с воодушевлением желали победы «Тату» на Евровидении, и у никого не было проблем с образом лесбиянок, который был ими использован. Вспомним наших актеров, певцов, которые спокойно использовали тематику нетрадиционных отношений — хотя эти отношения столь же традиционны, как и само человечество.

Что случилось? Страх. Страх взросления, страх того, что мы теперь не инфантильные дети, которые должны, открыв рот, смотреть на Запад. Нам надо принимать решения и нести за них ответственность. И вот, мне кажется, мы не хотим нести ответственность за свои решения. Мы такие были инфантильные, не смогли в свое время что-то сделать сами, а теперь мы все обиженные, злые подростки. Теперь мы будем мстить своим «родителям» за то, что они оказались не такими совершенными, какими мы их себе представляли. Эти родители тоже не всегда знали, как нас воспитывать. Все, как говорится, делается здесь и сейчас.

Мне кажется, это такая странная, болезненная обида. И теперь… я не вижу никакой попытки подумать о себе в этих процессах. То есть, а какими мы были? Как мы себя чувствовали, как думали? Я часто говорю: иногда не так важно, что могло бы быть по-другому, как то, что мы делаем сейчас хорошо. Вот, например: я обмочил ноги — что я делаю сейчас? Я могу понять, почему это произошло, но главное — чтобы мои ноги были сухие сейчас, чтобы не заболеть. Вот то же самое — что мы делаем здесь и сейчас.

Мне кажется, общество не хочет этого. Оно хочет остаться таким инфантильным ребенком, подростком, невзрослым человеком, который хочет просто обвинить кого-то в своих проблемах. Поэтому мы обвиняем, например, геев, женщин, иностранцев, азиатов — кого угодно. Вот, например, вопрос про мигрантов, которые якобы забирают ваши рабочие места. А вы пойдете на эти рабочие места? Нет. А кто предлагает такие рабочие места с такими низкими зарплатами? Не вы ли, граждане Российской Федерации? Вы. Так кто виноват в том, что приезжает такое количество людей из Средней Азии, которые вам не нравятся? Вы же и виноваты. Российские граждане, которые дают такие низкие зарплаты на позициях, на которые сами не хотят идти.

И вот этого процесса мышления нет. Мы выдаем следствие за причину.

Что сейчас могут сделать те, кто уехал, и те, кто остался, чтобы война быстрее закончилась?

— Продолжать бороться, мне кажется, это самый очевидный ответ. Не терять надежду, потому что, как раз, это самое сложное — не потерять надежду. Война идет уже почти три года, и мы не знаем, когда она закончится. Мы не знаем, как она закончится, и не знаем ее результатов для всех сторон-участниц.

Важно поддерживать связь. Те, кто здесь, должны максимально интегрироваться, потому что нехорошо висеть между небом и землей. Постоянно учиться, как выстраивать гражданское общество здесь. Здесь тоже есть свои проблемы, и важно помогать их решать. В том числе, здесь не все хорошо с правами человека. Через такую практику можно каким-то образом передавать этот опыт людям, у которых, к сожалению, этого опыта нет.

Я, например, знаю это на своем опыте. Адвокация в России фактически не существовала. Если она и была когда-то, то уже долгое время ее точно нет. Как выстраивать эту адвокацию? Нужно наблюдать за лучшими практиками, которые существуют в Европе. Опять же, подход должен быть разумным: брать хорошее, не брать то, что нам не нужно, и, наоборот, избавляться от каких-то российских традиций, которые нам вредны.

Протест в России сейчас имеет значение?

— Вы знаете, мне кажется, учитель, который идет в школу и которому навязывают проводить какие-нибудь уроки патриотизма, а он, например, отказывается, — это уже борьба. Для людей, которые находятся в той ситуации, практически каждый день — это уже борьба. Человек просыпается, находится на территории страны, которую он, в принципе, не хочет, — это уже борьба.

Выходить на улицу… Я считаю, что каждый должен делать то, что считает нужным. Если вы считаете нужным выходить — выходите. Не считаете — не выходите. Кто я такой, чтобы вам говорить, что вы должны делать? Кто-то говорит: уезжайте. Как? Не уезжать? Это ваше решение. Потому что, опять же, все это очень сложно. У кого-то есть возможности, у кого-то их не было, но они все равно это сделали. Каждый должен принимать решение сам. Мне кажется, здесь самое главное — быть искренним с самим собой. Не попасть в ловушку, которую российская пропаганда постоянно ставит: «Мы правы, они не правы».

Я думаю, что это уже очень большая борьба. Я знаю по себе, что когда люди приезжают сюда, первое время они сильно болеют. Почему? Потому что приезжают в состоянии мобилизованности, вечного напряжения 24 часа в сутки. Они оставляют в России свою обычную жизнь, родителей, пожилых родственников, детей. Это уже борьба. Это борьба.

Вы следите за новостями из России и Украины?

— Что радует, что огорчает? Конечно, да, слежу ежедневно.

Что огорчает? Огорчает то, что война все еще идет. Больно за огромное количество украинцев, которые находятся в Европе и тоже в состоянии подвешенности. Многие профессионалы не могут продолжать свой профессиональный путь, особенно в Германии, например. Больно за российских диссидентов, которые уехали. Может, кому-то это кажется хорошей возможностью — жить в другом обществе, учить его язык и культуру, — но не тогда, когда тебя вынудили уехать.

А то, что невозможно, например, приехать к своим родителям и обнять их? Ты понимаешь, что они так же стареют вместе с тобой. Это тоже больно.

Что радует? Радует то, что Россия пока не завоевала те рубежи, которые она планировала взять за три дня. В какой-то мере радует то, что мы потихоньку отходим от уровня боли и ненависти и начинаем переходить к более разумному, рациональному общению. Это тоже важно.

Что ждет Россию?

— Могу сказать только о том, чего бы мне хотелось для России. А что будет, я не знаю, потому что слишком много неизвестных в этом уравнении.

Мне бы хотелось, чтобы люди в России осознали собственную ответственность за судьбу своей страны, своих городов, сел и деревень. Чтобы они перестали искать виноватых и начали что-то делать. Это было бы для меня очень важно.

Я хотел бы, чтобы в России восстановился демократический строй с тремя работающими ветвями власти. Чтобы появилось гражданское общество, которое стало бы противовесом этим трем ветвям власти или, как я говорю, дополнительной четвертой властью. Оно могло бы балансировать систему и не допустить больше никогда такого слияния интересов, особенно воодушевления так называемых патриотически настроенных чиновников.

Мне хотелось бы, чтобы мы начали обсуждать тяжелые темы, которых мы боимся. Например, Россию как империю. Чтобы мы снова начали разговаривать с народами, которые населяют страну. Первое, что я бы сделал, — это откатил бы Конституцию к тому периоду, когда она была создана, где говорилось о многонациональном народе России, без преференций для каких-то отдельных этнических групп или религий.

Мне очень нравится мой регион за то, что, несмотря на разнообразие ценностей и религий, мы не ставим это во главу угла. Хотелось бы, чтобы мы поняли: наше благосостояние зависит не от религии или нации, а от того, как мы работаем, какие у нас есть возможности для учебы, работы, доступа к медицине. Это простые и банальные вещи, которые важны для любой страны.

Когда мы говорим о Европе, в каждой стране эти вопросы тоже решаются, потому что они есть везде. Там, где есть человек, будут и проблемы. И если мы хотим общества, мы должны быть готовы ежедневно с этими вопросами сталкиваться и решать их, а не замалчивать.

Не стоит говорить, что «трудовых мест нет, потому что азиаты». Это не так. Проблема в недиверсифицированной экономике, в дисбалансе между Москвой и другими регионами России. И вопрос: что вы сделали, чтобы это изменить?

Чего вы боитесь?

— Я боюсь долго болеть и умереть. Не хочу долго болеть — хочу быстро. А всё остальное… Слушайте, ну после беженства всё остальное уже не так страшно. Я понимаю, что многое можно выдержать.

Конечно, не хотелось бы масштабной Третьей мировой войны. Хотя, если честно, я считаю, что она практически уже идет, потому что те или иные страны так или иначе участвуют в этом.

Что самое сложное в эмиграции?

— Я скажу так: в принципе, история меня и моего супруга — это история успеха. Он до войны работал в Петербурге музыкальным библиотекарем и сейчас в Берлине работает музыкальным библиотекарем по специальности. Я тоже до беженства занимался правозащитой и продолжаю этим заниматься. Это можно назвать примером того, что есть возможности и варианты.

Мне кажется, главное — не сдаваться. Хотя это, конечно, очень сложно. Для меня всегда было сложно не сдаваться. У меня бывали периоды, когда я мог неделями ничего не хотеть, вставал с постели только, чтобы поесть и сходить в туалет. Никаких других желаний и сил просто не было. Это, наверное, самое сложное.

Сложно давать советы человеку, который находится в депрессии: «Сделай это, сделай то». Для такого человека это невероятно трудно. Но важно постараться, поискать силы. Не терять надежду.

В каждой стране свой подход. В Германии, например, предоставляют возможность заняться своим ментальным здоровьем. Воспользуйтесь этим. Не убегайте от себя. В России нас приучили избегать признания своей уязвимости, помощи. Но мы люди. Мы уязвимы, нам бывает больно и плохо. Мы плачем. Все плачут.

Важно признать это и найти в себе силы. Возможно, главное — это признать себя уязвимым. Не бояться себя таким.