Мелания Ракович-Струве: «Они за Путина, потому что против Америки»

Мелания Ракович-Струве — владелица магазина русской книги в Париже и издательства ИМКА-ПРЕСС. Родилась и выросла в Париже, в семье эмигрантов. Правнучка Петра Струве, известного российского общественного и политического деятеля, редактора, публициста и философа.

С 2016 года Мелания продолжает дело отца и деда — управляет магазином русской книги Les Editeurs Réunis и издательством во Франции. Участвовала в проектировании и создании выставок «Архипелаг Гулаг, литературный взрыв» (2017), «Петр Струве и Иван Бунин, история одной дружбы» (2022) и «Архипелаг Гулаг на холме Святой Женевьевы, мировому изданию 50 лет».

В своем магазина она организовывает культурные вечера. С началом войны в Украине посетителей стало больше. Многие эмигранты приходят за книгами. Оставив свои библиотеки дома, ищут воспоминания эмигрантов первой волны, чтобы понять, как они пережили испытания. Русская литература по-прежнему востребована во Франции, ее любят, хотя после начала полномасштабного вторжения России в Украину были попытки обвинить во всем Чехова и Достоевского. По словам Мелании Струве, во Франции есть и те, кто поддерживает Путина.

Расскажите о себе.

— Я француженка, потому что родилась во Франции, мои родители родились во франции, но они — дети эмигрантов. Мама русская, но родилась в Ницце, потому что ее родители приехали из Тифлиса через Батуми и Стамбул. Ее отец был довольно известным священником Александром Ельчаниновым, который рано умер в эмиграции. Мой отец, Никита Алексеевич Струве, из довольно известной семьи. Его родители тоже эмигрировали. Его дед, Петр Бернгардович, сначала жил в Париже, потом в Праге, потом снова в Париже. Он заезжал к жене в Прагу на некоторое время, но работал в Париже, там была газета «Возрождение». Моя мама писала иконы. Так что я уже четвертое поколение и могу сказать, что я француженка. Но я всегда помогала моему отцу в книжном деле. Нас воспитывали на русском и французском языке, русская культура для нас была очень важна, так что мы жили в особом, не совсем французском, пространстве, хотя школа у нас была французской, как и все друзья. Нам помогло то, что мы воспитывались в русском христианском студенческом движении. Это движение было создано в эмиграции, мы ездили в лагеря, в которых была и православная церковь, и русская культура, хотя всё постепенно переходило на французский язык. В моем детстве русского языка уже было мало, но он все равно присутствовал. Мы все-таки очень много были в этой среде, так что я француженка русского происхождения. Я уже давно начала помогать отцу в его книжном деле, поэтому после его смерти в 2016 году я решила продолжить его дело, не закрывать его. Был вариант все это закрыть, но мы с братом и теми, кто нам помогал, решили продолжить это дело и содержать книжный магазин, издательство, культурные вечера. У нас проводится очень много культурных вечеров. Вы будете, наверное, спрашивать, что поменялось после войны. С 16-го года мы, в основном, издавали все на французском языке или билингвальные книги. Мы считали, что мы мост между русской и французской культурой. Во Франции очень сильно интересуются русской культурой, французы любят Россию и её культуру, так что мы считали, что наша основная миссия — это передавать русскую культуру французам. Наши культурные вечера в основном проходили на французском языке, наше издательство издавало переводы или книги о русской культуре, у нас вышла книга про Достоевского, про Пушкина, был перевод Франка «Этюды о Пушкине», мы издали Бориса Зайцева «Жизнь Тургенева» на французском языке и думали так и продолжать. Но тут война, 2022 год, и мы сразу написали на сайте и двери книжного магазина, что не поддерживаем то, что происходит, а так как наш культурный центр называется именем Солженицына, то мы взяли цитату из одной речи Александра Исаевича, что если, не дай бог, когда-то будет война между русскими и украинцами, то он её не поддержит и отговорит от этого своих сыновей. Так что мы сразу задали тон того, как мы будем себя вести. Потом в Париже начали всё больше и больше появляться люди из России, и это всё поменяло. Мы снова начали продавать имковские книги, я привезла на эту ярмарку книги ИМКА-Пресс на русском языке, изданные в 80-х годах. Люди приезжают без книг, часто оставляют свои библиотеки в России, так что эти книги стали снова пользоваться успехом, хотя мы думали, что это уже никому не нужные залежи. И наши культурные вечера теперь делятся на французские и русские, так что у нас удвоились их количество. Два наших первых вечера в сентябре будут на французском языке, а третий — о русской поэзии на русском языке. У нас устраивает поэтические вечера русский поэт для своей публики, для тех русских, кто приехал, и эти вечера пользуются большим успехом.

Как вы отреагировали на начало полномасштабной войны в Украине в 2022 году?

— Мы уже несколько дней слышали, что там что-то происходит, но это был большой шок, мы не хотели в это верить. Я тогда занималась лыжным спортом, но мы почти не катались, просто смотрели в телефоны. Что интересно, лыжный спорт — это вроде приятный момент, но даже французы это активно обсуждали. У французов очень разные мнения — кто-то это поддерживал, кто-то до сих пор поддерживает, какие-то люди тоже были в шоке. Я тогда подумала, что, может быть, мы ошибались, когда думали, что несмотря ни на что, несмотря на Крым, Россия движется вперед. Мы поняли, что не уследили. Но мы, конечно, далеко. Я ездила в Россию на 4 дня в ноябре 2021 года, незадолго до вторжения, но ничего не почувствовала. Может быть, в Москве на улице больше порядка, чем у нас во Франции, у нас тут беспорядок. Мы сразу поняли, что никак не можем все это поддержать, несмотря на то, что у нас были очень хорошие отношения с Россией, с домом русского зарубежья. Для нас сотрудничество с Россией было очень органичным. Мы стали думать: что дальше, как мы будем сотрудничать с Россией? И получилось так, что это невозможно. Да, санкции, но это ещё с Крыма, после которого стало сложнее финансово сотрудничать с Россией. В основном это касалось не финансовой области, а моральной.

Чувствуете ли вы моральный разрыв с людьми в России?

— Мы не можем знать, что там думают люди, потому что чувствуем, что никто искренне не говорит с нами по телефону. Это какая-то отдаленность. Трудно почувствовать, что думают люди, потому что в основном мы контактируем по телефону. Даже когда люди сюда приезжают, у нас получается не совсем искренний разговор, потому что, мне кажется, никто из тех, кто возвращаются, не хочет высказаться. И мы не можем требовать от них этого разговор, и не хотим, потому что понимаем, что это может быть опасно. Так что получается, что разрыв есть. Очень надеюсь, что временный. И, получается, наша миссия все-таки поменялась.

Насколько сейчас стало сложнее продвигать русскую культуру в Европе, особенно на фоне разговоров об ее отмене?

— Наша миссия — это бороться с этим, показывать, что русская культура не виновата. Есть такая тенденция, особенно в начале войны это было сильно заметно во Франции, что виноват Достоевский, Пушкин. Были отмены концертов, отмены постановок, но все это уже прошло, потому что Франция слишком любит Чехова, Достоевского и русскую культуру. Но русскоязычных авторов в переводе практически не издают. Сейчас мы даже не можем предложить в нашем магазине новые романы — их больше не издают. Это достаточно грустно. Издают очень много книг о Путине, мы даже не все продаем, потому что это уже всем надоело. Много книг об отношениях России с Украиной, много книг о войне, а интересной культуры, интересных авторов нет — все отменено.

Почему в Европе, во Франции, например, Путин популярен у какого-то круга людей? Откуда это?

— Та же российская пропаганда плюс очень сильные антиамериканские взгляды, что Америка виновата во всем. Это не все французы, но, например, крайне правые думают, что в беспорядках во всем мире виноваты американцы. Какая-то доля правды в этом есть, но есть нюансы. Если люди, которые эти нюансы не видят, против Америки, то они за Россию. Но ведь можно критиковать Америку, но не поддерживать Китай или Путина.

Вы общаетесь с нынешними эмигрантами из России. Как думаете, чем похожи или не похожи люди этой волны — шестой уже, с первой волны эмиграции, сошедшей с философского парохода?

— Большая разница в том, что сейчас есть интернет, поэтому остаются какие-то связи. Сохраняются связи даже между странами, поэтому, может быть, сейчас больше организованности. Но чем-то они и похоже, конечно. Уехало очень много писателей, количество уехавших похожее — тогда уехало 700 тысяч и сейчас приблизительно такие же цифры. Точно трудно определить, потому что некоторые возвращаются, но считается, что порядок такой же, а это очень много. Этого совсем не ожидали. Я замечаю, что сейчас очень много людей приходит в магазин, хотя с деньгами у всех очень большие трудности. Они хотят читать, хотят понять, что происходит, поэтому очень большая потребность в поэзии. Я удивляюсь, что даже тут, на книжной ярмарке, больше всего покупают именно поэзию и разные воспоминания, чтобы понять, что люди переживали тогда, и сравнивать с нынешней ситуацией. Сейчас чуть-чуть другая ситуация, потому что тогда побег был жизненно необходимо, тогда можно было погибнуть оставшись. Первой волне надо было уехать, чтобы не погибнуть, а нынешней невозможно жить в стране, в которой нельзя сказать даже слово. Хотя, конечно, молодые уезжают потому, что не хотят на войну, поэтому в Тбилиси сейчас очень много молодежи. Я переживаю, в основном, за молодых. Какие перспективы у них в этих странах? Сейчас очень сложно приспособиться, ведь везде кризисы, тем более когда вы переезжаете. Хоть в Германии и Франции помогают, но какие у них перспективы? Например, нужно знать или учить язык. В моей семье знали французский язык, но одна из бабушек так и не выучила французского или плохо знала его, и вот так жила. Но они ждали возвращения, чего я никому не желаю.

Есть две стратегии поведения в эмиграции: одна — сохранять связь с Россией, другая — порвать и вписаться в новую жизнь. Какая продуктивнее?

— Я думаю, что нужно строить новую жизнь, но не забывать свои корни и культуру. Я думаю, что это возможно. Увы, я знаю, что после первой волны эмиграции многие люди ушли во французскую жизнь полностью, например, инженеры, потому что им так было легче. Но их потомки очень жалеют о том, что ничего не знают про своих бабушек и дедушек, что не знают языка, не знают русской культуры. Они часто приходят к нам и говорят: «У меня есть русские корни, я ничего не знаю, но хочу учить русский язык». Я думаю, забывать свою культуру и страну не надо. Можно иметь две культуры, но нужно очень быстро приспосабливаться и ничего не ждать, потому что мы не знаем, что будет. Все это может длиться долго, а может, как говорит Кара-Мурза, внезапно провалиться.

А вы себя ощущаете русской?

— На самом деле, это очень сложный вопрос. Живя во Франции, я чувствую, что я не совсем адаптирована к французской культуре, к французской жизни, потому что я живу в этом книжном магазине, тут все на русском языке, я встречаю много русских, но когда я езжу в Россию, там я настоящая француженка. Все-таки я родилась и училась во Франции. Наверное, очень важно на каком вы учились языке. Я училась на французском языке, поэтому французский язык — это тот язык, на котором я думаю. Русский язык для меня все-таки не совсем натуральный, хотя в первые годы у меня был только он. Но как только в вашей жизни появляется школа, где вас учат читать и думать на каком-то языке, он становится основным. Так что все-таки я француженка.

Может ли повлиять культурная работа в эмиграции на российскую жизнь? При советской власти книги, издаваемые ИМКА-Пресс ходили по рукам, интеллигенция их читала. Сейчас вы видите свою аудиторию в России?

— Сейчас очень трудно сказать. Я не знаю, есть ли какая-то аудитория в России. Я выкладываю наши вечера на YouTube, но пока их мало кто смотрит. Может быть, сейчас в России не до этого, возможно, пока слишком рано. Не уверена, что мы сейчас как-то влияем. Сейчас наша миссия — поддержать тех, кто уехал. Те, кто уехали, не могли жить в той стране, и сейчас они находят этот свободный дух в нашем книжном магазине, на наших вечерах, где мы оказываем им поддержку и сочувствие. Влияем ли мы сейчас? Вряд ли, мы недостаточно мощные для этого, не такие как ИМКА после раскола страны, когда в Россию привезли книги, которые до этого ходили только по рукам. Тогда это был шок — русская культура в изгнании возвращалась. Я не уверена, что мы можем сделать что-то большее, но, возможно, это мой пессимистический взгляд, и другие сотрудники думают иначе.

Кажется, что те люди, которые в 70-е годы читали неподцензурную литературу в СССР, не справились со своей исторической миссией и не сумели построить новую Россию, когда представилась возможность. Что пошло не так?

— Мне трудно об этом говорить, потому что нас там не было. В 1990 году я жила в Москве, а мой муж работал в посольстве. Мне кажется, что людям все эти книги были важны, но еще более важным для них был комфорт в жизни. И, возможно, мы слишком сильно потянулись за этим комфортом. Мы в русской эмиграции воспитывались жить очень скромно, что самое главное — это культура, а все остальное — не важно. Но, возможно, люди потянулись к тому, чтобы наконец приобрести что-то, купить что-то, и это стало самым важным. Ещё во Франции культура обсуждения политики — это основная часть жизни. Обсуждение политики — главная тема, когда идешь в гости. Французы болеют политикой. Я встречала в России молодых людей, которые говорили, что не хотят говорить о политике. Это было лет семь назад, мы говорили с молодой художницей, и она сказала: «Мы ничего не говорим про Путина, мои родители никогда не говорили о политике, и мы тоже». А во Франции политика — это главная тема, все болеют ею, следят за ней, и французы сразу выходят на улицу, если что-то не так, это уже традиция. Хотя в России были манифестации. У нас в магазине был Владимир Кара-Мурза, он говорил, что в 2012 году демонстрации прекратились из-за летних каникул, а надо было продолжать, нужно было стоять на улице и не останавливать это движение. Я недостаточно следила за всем этим, но мне кажется, что дух обсуждения был недостаточно сформирован. У меня с детьми сейчас то, что происходит, французская политика — это основная тема. И если у нас все пойдет не так, то наши молодые точно выйдут на улицы.

Вы сказали, что Владимир Кара-Мурза заходил в ваш магазин. Это было уже после его освобождения из тюрьмы?

— Он выступал в Париже, но я узнала слишком поздно, и не попал на него, это было в воскресенье. Через кого-то я пригласила его прийти, потому что помнила фотографию, сделанную во время суда — он сидел в боксе и читал книгу Солженицына «Бодался теленок с дубом» в издании ИМКА-Пресс. Эта фотография меня поразила, и я передала приглашение его жене: «Приходите, мы подарим вам первый том „Архипелаг ГУЛАГ“, он очень редкий. Приходите в наше книжное издательство». Он с восторгом принял приглашение, пришел, долго все рассматривал. Это была очень интересная встреча, потому что он очень много знает об эмиграции, его отец знал моего в Москве, он сам хорошо знает жизнь моего прадеда Петра Бернгардовича Струве. Встреча получилась очень теплой и интересной. К тому же его только освободили, и это было очень впечатляюще. У него такая энергия, сила духа и зоркий ум.

Россия — литературоцентричная страна. Но литература вообще может влиять на жизнь? Или мы по привычке преувеличиваем это влияние?

— Мне кажется, это может изменить человека. То, что мы читаем или не читаем, и что именно читаем, все-таки влияет на нашу личность. Может ли это повлиять на ход истории? Я не знаю, но Солженицын в это верил, поэтому он и писал так много — он хотел что-то оставить. Мне кажется, писатели верят в это, что даже если их влияние проявится не сразу, то когда-нибудь потом. Иначе они просто не писали бы. У нас писал Виктор Гюго, Золя написал «Против смертной казни» — это вовлечения писателей в политическую жизнь. Но даже если литература не политическая, она влияет на человека, а совокупность этих людей может что-то поменять. Я считаю, что и плохая литература может повлияет на нас. Многие люди после чтения Достоевского или Толстого начали по-другому смотреть на жизнь.

Вы правнучка Петра Струве. Что для вас значит семейная традиция?

— Это мой background. Я не знаю, что будет впереди, это уже построят мои дети, а это строилось до меня, и об этом важно знать, думать об этом. Я верю, что все эти люди где-то существуют. Отец говорил, что он — мост, передающий то, что ему досталось. Моему отцу очень повезло знать этих людей: он знал прадеда последний год его жизни, когда тот приехал в Париж из Белграда, встречал Ремизова и Бунина в детстве. Передавать это дальше — очень важно. Мне кажется, важно не забывать историю своей семьи, какой бы она ни была. Это могут быть крестьяне, не обязательно великие люди, но знать, откуда я, для меня важно. От моей матери у нас есть осетинская кровь, и этим мы тоже гордимся, гордилась моя мама, и я продолжаю помнить, откуда мы. Семья мамы жила в Тбилиси, мы ходили смотреть дом, где они жили. Это дает жизненное богатство. Жизнь вообще богата разными вещами: тем, что вы делаете, людьми, которых встречаете, и теми, кого лично не знали, но как будто знаете, потому что не забываете о них. Это расширяет вас, мне кажется.

Вы думали о том, зачем Путину эта война?

— Никто не может этого понять, это полное безумие. Мы еще утром с моим мужем за завтраком говорили, что китайцы гораздо умнее поступают — они завоёвывают мир, но коммерчески. Это, по-моему, гораздо умнее и даже в каком-то смысле страшнее, но хотя бы не гибнут люди. Зачем это было? По-моему, это не может дать никакой перспективы ни России, ни тем более Украине. Я не могу ответить, потому что для меня это полное безумие.

Есть ли у вас страх, что война может пойти дальше в Европу?

— Я этого не боюсь, потому что не задумываюсь об этом. Я думаю, что будет провал из-за этой войны в Украине. Я очень переживаю за Грузию. У меня сын в прошлом году жил в Грузии, он очень её любит. Очень страшно от того, что там сейчас происходит. Там будут выборы, и если победит партия Иванишвили, то она запретит оппозиционную партию, и тогда вообще непонятно, что будет. Там наступит авторитарный режим, хотя он и так уже почти есть. Я боюсь за Грузию, потому что не сей раз это [захват] пройдет мирным путем, потому что у них [России] нет сил на завоевание, хоть они уже оттяпали 20%. Я думаю, что за Прибалтику можно не бояться, но, конечно, всё может быть. Я считаю, что бояться не надо, но переживаю за нашу молодёжь. Моим детям 23, 26 и 29 лет, они французы, и их заботы сейчас — это экология. У них другие страхи. По-моему, они не очень боятся, что война будет и в Европе, но боятся за будущее мира и того, что сейчас происходит во Франции. У нас были выборы, и избрали премьер-министра той партии, которая меньше всего [набрала], а это не очень демократический шаг. У нас тоже свои заботы. Что будет дальше? Может быть все и даже хуже. Мы родились в очень мирное время в Европе — я родилась в 63-м году, и всю мою жизнь все было гладко и спокойно, хоть и были экономические кризисы. Сейчас мы видим, что это не вечно и очень хрупко, к тому же в мире очень мало демократических стран, их меньшинство, поэтому нужно за это держаться и бороться. Мне кажется, миссия моих детей — это сохранить эти демократические островки.

Россия может стать демократической страной?

— А почему нет? Во Франции любят писать, что у русских нет такой традиции, что они никогда не станут демократами. Но я же вижу, когда общаюсь с людьми, что они нормальные, что они мечтают о свободе. Проблема в том, что Россия богатая страна, и все те, кто завладел этой страной, завладел ее богатствами, просто не хотят отдавать все это, потому что им нужны эти богатства для себя. Что для этого нужно? Нужно бороться. Кара-Мурза, Яшин и другие выехали и теперь будут продолжать бороться. Есть люди, которые хотят бороться, но внутри страны это страшно, потому что вам грозит тюрьма и репрессии. Об этом здесь очень мало говорят, но жена Владимира Кара-Мурзы рассказала мне, что сейчас сидит столько молодых. В основном говорят о больших оппозиционерах, но про то, что сажают совсем молодых, не говорят. Она рассказала про случай 16-летнего мальчика, которого посадили на 6 лет. Это страшно. Но все-таки я оптимист, поэтому думаю, что в России может быть демократия. Может, не совсем такая, как во Франции или Германии, но у каждого может быть своя форма. Нет такой страны, которая не смогла бы стать демократичной.