«Государство уже в нашей постели»

Юля – феминистка, активистка, координаторка проекта «Ребра Евы», соавторка канала «Зубы Дракона»  Юля считает, что история пока все еще пишется мужчинами и о мужчинах: про войны, про смену власти, где по большей части действуют одни мужчины, совсем упуская из вида жизнь и нужды женщин. Это формирует не только взгляд на прошлое, но и жизнь в настоящем.

В интервью Юля говорит, что граждане России до сих пор живут мифом о том, что Россия никого никогда не обижала, всегда оборонялась и всех спасала, в учебниках по истории мы можем прочитать о колонизации Испанией, Великобританией, но не Россией.

Расскажите о себе

— Меня зовут Юля. Я феминистка, активистка, соавторка канала «Зубы Дракона» и координаторка феминистского проекта «Рёбра Евы». Я сама родилась в Рязанской области, но приехала учиться в Санкт-Петербург, и в итоге после окончания университета я там осталась и прожила ещё 12 лет, вот до того момента, как мне пришлось уехать.

Занималась я в Питере в основном проектом «Рёбра Евы». Это феминистский проект: мы устраивали всякие публичные акции, у нас было физическое пространство, где проходило 300 мероприятий в год. Это мероприятия практически нон-стопом: большие фестивали, кино и арт-перформансы проходили практически каждый год.

Потом у нас появился проект «Сказки для девочек». Был объявлен опен-колл, авторки из разных городов и стран присылали свои феминистские сказки, потом иллюстраторки выбирали сказки, которые хотят проиллюстрировать. В итоге вышло два сборника, они продаются в России. Не знаю, продаются ли сейчас, но вот мы их привезли в Белизе — они в Белизе продаются, и есть сайт, где все эти сказки (даже больше) можно читать в электронном виде. Сайт двуязычный, даже, наверное, трёхъязычный: английский, немецкий и русский.

А потом уже, когда ситуация стала обостряться с Украиной, моя коллега подумала: «Почему бы нам не сделать антиколониальный какой-то канал? Потому что эта тема вообще не отрефлексирована россиянками, россиянами». Ну и как-то поговорили — и забыли. А потом уже после полномасштабного вторжения эта тема стала актуальной как никогда.

Поэтому феминистский проект немного ушёл на задний план, притом что я категорически против. Я считаю, что феминистская повестка важна, и именно отсутствие нормального феминистского дискурса приводит нас к тому, что мы имеем сейчас. Да, вот эти войны «непонятных мужчин», когда женщин стали отправлять, чтобы поддерживать эти войны. Это, конечно, абсолютно недопустимо. И феминистская повестка тут как никогда, я считаю, уместна.

Хотя многие, даже среди феминистской среды, говорят, что, ну, нет, так было и во времена суфражисток. Поэтому я абсолютно к этому спокойно отношусь. Да, были суфражистки, которые: «Вот, нам нужно срочно все силы пустить на благо фронта». Были те, которые: «Война? Вы что, офигели? Типа, нет, нет, нет, мы не сдадимся». Ну, вот так же и сейчас есть.

В Грузии мы уже практически полностью занимаемся антиколониальным каналом. Плюс я провожу экскурсии по Тбилиси по своим авторским сценариям на темы, которые мне интересны. Вот была экскурсия по женщинам Тбилиси, по квир-Тбилиси и ещё по пантеонам Мтацминда. Ну, всё это связано, естественно, с женщинами, с политическими репрессиями. Всё как обычно.

Как вы стали феминисткой?

— Часто я слышу такие: «То есть вот я всегда знала феминистку, но не знаю, как это называется». Я вот про себя такое не могу сказать, потому что я стала феминисткой в университете. Когда я пришла учиться, нам нужно было выбрать тему дипломной работы. И я думаю: «Я буду писать про женщин. Мне вот больше ничего не надо, вот про женщин я хочу».

Я пришла к своей научнице и говорю: «Да, давайте я буду писать про женщин». — «Ок, ну вот пиши про домашнюю прислугу», — потому что она занималась прислугой. «Ок, давайте». И три года, пока я готовила материал, я уже поняла, насколько же там много проблем. Естественно, ты читаешь положение женщины в Российской империи, сравниваешь с другими странами и читаешь социологические материалы современности, и у тебя просто накапливается какая-то критическая масса. Ты понимаешь, что: «Блин, ну что-то точно не то». Типа: «Что-то было сто лет назад, и мы ни к чему не пришли, да, и сейчас те же самые проблемы».

Поэтому я вышла из университета в 2010 году убеждённой либеральной феминисткой. Либеральной. Вот. Потом, уже после окончания университета, мне как-то тема была интересна. Я продолжала изучать самостоятельно и со временем уже поменяла свои убеждения с либерального феминизма на идеи радикального феминизма. Поэтому сейчас я остаюсь в рамках радикального феминизма.

Чем отличается либеральный феминизм от радикального?

— Либеральный феминизм часто обвиняют в том, что это феминизм для женщин среднего класса, белых, и что он не представляет реальной политической силы. Основная зона ответственности либеральных феминисток — это изменение закона. Вот, типа, «мы примем закон, и всё, тогда все проблемы решатся». Но мы видим, что это не всегда работает, и зачастую либеральный феминизм предполагает встраивание в патриархат. Это игра на правилах патриархата.

Мне такое уже не подходит, и я поняла, что никакой закон не сможет изменить положение женщин, если те, кто придумывают эти законы, и те, кто следят за их исполнением, у них в голове ничего не поменялось. Радикальные феминистки считают, что патриархат должен быть уничтожен, и что гендерные отношения — это эксплуатация женщин. И гендер как понятие должен быть уничтожен, потому что на нём зиждется вся система угнетения.

Многие боятся слова «радикально», потому что всё радикальное — это плохо. Да, я часто слышу: «Вот, я за феминизм, но не за радикально». Я говорю: «А чем радикальный феминизм?» — «Ну вот, типа, там мужчин бить, окна разбивать, не знаю, ещё что-то». Я такая: «Да, типа, у меня такого нет, нет такого в манифесте, не написано». Вот, «радикс» — это корень в переводе с латинского, и это как раз о том, что мы должны уничтожить корень проблемы, то есть существование гендера и патриархата. И только потом уже мы можем говорить о том, что система эксплуатации женщин будет разрушена.

Ваш феминизм стал политизирован с того момента, как вы стали радикальной феминисткой?

— Я бы даже, наверное, хотела загуглить и вспомнить этот день, потому что я помню, что была вот либеральной феминисткой, а потом пришла на лекцию «Рёбер Евы». Я тогда ещё не работала там координаторкой, но у них были периодически большие лекции.

И вот я пришла туда на лекцию про проституцию, потому что это был, наверное, такой краеугольный камень, когда я уже вроде бы понимаю, принимаю идеи радикального феминизма, но вот никак не могу решить, что же там с этой проституцией. И потом пришла, мне рассказали, почему проституция — плохо, и я ушла из этой лекции радикальной феминисткой. Вот, всё. То есть можно даже найти дату конкретно моего «посвящения», так это назовём.

Да, естественно, он тогда приобрёл полностью политический окрас, полностью. Сейчас, когда кто-то пытается свести его до… Стиля жизни, футболок, я не одобряю так.

Феминизм приводил вас к столкновениям с властью?

— Я думаю, то, почему я здесь, — это результат моего столкновения. Когда я начала работать в «Рёбрах», я уже знала, что там бывали и срывы мероприятий. Казаки нападали на женщин, которые приехали в фемшколу проводить. Всё я это знала. Но пока тебя не коснётся, ты как-то не осознаёшь это.

А уже когда стала сама частью команды, то, естественно, я столкнулась с колоссальным количеством прессинга. Это уже не говоря про мерзкие комментарии. Это ситуация с Милоновым, который приходил к нам в пространство, потому что услышал, что туда не пускают мужчин в определённое время.

Это и когда выламывали дверь, когда у нас была выставка в поддержку политзаключённых, когда прям выламывали дверь. От этой выставки отказались практически все площадки как раз из-за того, что там звонили, угрожали. Мы такие: «Нам не страшно, нам не страшно». И в итоге мы провели эту выставку. Всё кончилось. Приездом полиции, естественно. Всё кончилось тем, что там картины продавали через окно. У нас были открыты окна, и вот так вот посетителям передавали их покупки, да, их картины.

Всё это было. И потом уже был прессинг на… Нас. Саша Скачеленко, которая с нами на тот момент работала, да, все мы знаем, чем всё это кончилось. Заведено было уголовное дело на меня.

Это уже такая традиционная: 1 мая 2019 года, когда мы шли все на демонстрацию первомайскую. Она была санкционированная. Мы приготовили прекрасные плакаты и шли на митинг этот. А нас задержали прямо у входа в пространство практически. И четыре часа возили по городу, и потом отпустили без составления протокола. То есть они сорвали наше там участие, у нас был реквизит для практически всей фем-колонны.

И, ну, это… Там было в итоге сколько? Ну, 10 феминисток, может быть, и всё. Потом был ковид, по-моему, как-то вот всё это подутихло. И уже в 2022-м, по-моему, году задержали нас опять 1-го мая. Это уже прям традиция.

И отвезли в Гатчину как раз с подругой. Что же мы там сделали-то? А, мы должны… Естественно, мы этого ничего не делали, да, но приписали нам организацию митинга. Да, ещё и против военного вторжения России в Украину. Мы вообще ни о чём и не подозревали, об этом ничего мы не планировали такого делать.

Потом мы уже поняли, что 9 мая к нам придут, ну вот просто нет шансов, что к нам не придут. Поэтому решили уехать на 9 мая все уже. И в итоге вызов на обыск к нам пришли за полчаса до того, как мы должны были уезжать. Вот мы собираем вещи, мы хотели съездить в Карелию, чтобы нас не задержали.

Думаю, ну утром не пришли, они же обычно утром приходят. А они пришли вечером. Мы говорим: «А что вы так поздно пришли?» — «Ну, вот работы много». Был обыск. В итоге меня и мою подругу задержали, мы два дня просидели, познакомились с другими феминистками.

Это была статья: сообщение о заведомо ложном минировании. Мол, мы, 11 человек, по-моему, написали коллективное письмо о том, что мы заминировали РАНХиГС. Требовали много денег. Бомбу не найдут. Срочно деньги привозить по такому адресу. А я даже не знала, где это находится.

Посидели два дня. Потом уже меня выпустили под обязательство явки. Мою коллегу тоже. Там, естественно, смысл был нас просто ликвидировать к 9 мая. И всё, я думаю. Всех выпустили.

Потом уже я поняла, что я должна уехать, потому что раньше мне говорили, типа, «надо уезжать, надо уезжать, надо уезжать». Я такая: «Нет, я буду до победы». Вот уголовное дело будет против меня — я уеду. Это был мой договор с собой. Ну и в итоге уголовное дело оставили, и тогда я уже поняла, что всё. Ну, всё. Тут это предупреждение, и надо уезжать. Я такая, нет, я буду до победы, вот уголовное дело будет против меня — я уеду. Это был мой договор с собой.

Ну и в итоге уголовное дело оставили, и тогда я уже поняла, что всё. Ну, всё, тут это предупреждение, и надо уезжать, потому что вот эти все даже задержания 1 мая, когда активисты… Активисты, я даже не могу назвать их активистами, это просто какие-то люди, которые ненавидят других людей.

Тимур Булатов, может быть, слышали про такого «активиста», который ненавидит ЛГБТ, ненавидит феминисток. И мне кажется, он в целом ненавидит женщин, наверное. Вот он писал как раз на нас доносы, два доноса было от него.

И потом, когда мы вышли в Гатчине, включили свои телефоны, он нам писал, звонил. Он нас добавил в чат по «перевоспитанию», по-моему, или что-то там про «традиционные ценности», или «как быть нормальной женщиной». Что-то такое вот.

Он записывал мне видео, он говорит, в присланной фотке гор: «Вот смотри, как я отдыхаю». Я ему сфоткала свою гору и говорю: «Чувак, смотри, я тоже отдыхаю».

Он писал очень много просто гневных сообщений. Он говорил: «Ты будешь сидеть рядом со Сашей Скочеленко, типа у параши». Я говорю: «Ну, Сашка Скочеленко — прекрасная женщина, я посижу с ней у параши. Мне, типа, ну, норм. Я люблю Сашу».

Вот, ну, как-то… Потом я его заблокировала.

Расскажите про свой отъезд из России

— Когда на меня завели уголовное дело, я поняла, что мне нужно срочно уезжать. Я написала в правозащитную организацию, которая эвакуировала меня в Бишкек. Месяц я жила в Бишкеке. Потом, типа, всё, надо было что-то, ну, куда-то дальше решать.

Был выбор поехать в Польшу, например, по гуманитарной визе, но я не очень хотела в Польшу, потому что там запрещены аборты. Не то чтобы я каждый месяц делаю аборт, нет. Я просто не хочу жить в стране, где почему-то однополые браки разрешены, а женщина не может распоряжаться своим телом. Это для меня какое-то вообще что-то ужасное.

Моя коллега как раз по «Рёбрам Евы» сказала: «Ну вот, приезжай, здесь сообщество, здесь, типа, продолжим работу». И я такая: «Ну, типа, что я поеду в никуда, если я могу поехать, ну, где есть хоть что-то уже». И вот так я приехала в Грузию.

Мы поначалу пробовали проводить здесь какие-то мероприятия у «Рёбер Евы». Не очень зашло всё-таки. Здесь активистки, которых мне не нужно знать, которых не нужно учить феминизму, потому что они и так всё это знают. А учить грузинок феминизму у нас нет ни морального права, ни языкового барьера. В принципе, наверное, им это и не интересно. Да и вообще зачем? У них есть свои активистки, которые знают проблемы грузинских женщин. Они, типа, с этим справляются, и в случае чего, если они захотят, мы как-то с ними можем повзаимодействовать.

Потом вот мы полностью впряглись в «Зубы Дракона». У нас раньше была Мария Дмитриевна Рахманинова, потому что, по идее, это должен быть исторический экскурс с философской такой базой. Первые ролики… Хотя если я первые ролики смотрю — это просто ужасно для меня. Я помню, как первый съёмочный день, это когда мы ещё писались без суфлёра, а у меня вообще нет опыта перед камерой. Ну, мой опыт ограничен, ну, там вот какими-то эфирами небольшими. И всё, я рыдала, я первые дни рыдала, потому что я не могла ничего этого сделать.

А потом уже как-то привыкла, и у нас… Мы поняли, что суфлёр не так плох, как кажется. В целом уже поняли структуру, поняли, что людям интересно. Что людям мне интересно. Порой не интересно то, что интересно мне, но мы всё равно делаем эти ролики.

Так у нас феминистские ролики заходят хуже, чем деколониальные ролики. И нас смотрят, видимо, основные, те, кто нацелен на имперскость какую-то, его деколониализм. Феминистки нас, наверное, не очень смотрят. Всё-таки пропорции у нас не равны.

Хотя я хотела бы больше феминистского контента, но канал не об этом. Поэтому приходится сдерживаться.

Что не так с российской властью?

— Я думаю, что проблема российской власти — это отсутствие её сменяемости, самое очевидное. И это то, что у власти сидят мужики, которым 70 лет. Они вообще не представляют, в каком мире мы живём, мне кажется. Они живут в своём каком-то замкнутом мирке.

Но ещё я бы сказала, что всё это поддерживается различными институциями. Да, это поддерживается церковью, представлением о власти президента как о власти монарха и практически единоличного властителя, властителя государства. Это и школа, когда все курсы истории просто пропитаны тем, что Россия — великая страна, которая всех всегда спасала и ни на кого никогда не нападала.

Это сейчас курсы по «Разговорам о важном», какой там дичь несут, сокращение уроков обществознания и вообще обучение. Оно выращивает поколение людей, которые не умеют думать, которые вообще некритически относятся к своей истории.

Активно подвергали сокращению разного рода документы: расспросные речи, доклады, челобитные, в которых упоминалось об вооружённом сопротивлении местных народов. Именно в таком урезанном виде они затем и публиковались в массовых изданиях.

Многочисленные эпизоды военных столкновений, обоюдных набегов и рейдов, тем более факты продажи местного населения в рабство или систематических изнасилований в большинстве своём опускались. Кроме того, в 1929 году начинается «академическое дело», по которому множество известных историков и этнографов были сосланы и расстреляны.

Поскольку история искажена, точнее, наша, да. В учебниках история искажённая, и мы проносим этот миф о «Великой России» сквозь года. Поскольку, ну, кто после школы занимается изучением истории? Ну, вот только те, кто учится на истфаке.

А я училась на истфаке, и там ни фига не лучше. Там то же самое: «Россия всех спасала». Нам никогда не рассказывали, как была завоёвана Чукотка, нам никогда не говорили про ительменов, и… Ничего такого не было.

Я всё это стала узнавать только когда уже появился наш антиколониальный канал, и я стала заниматься этим конкретно. То есть нигде этого не найти.

И мы живём в таком мифе о том, что Россия классная, Россия никого никогда не обидит, Россия только всех защищает. И вот мы несём этот дискурс. И сейчас поддерживают люди войну, потому что Россия защищается. Россия ни на кого не нападала.

Мы «плохо с нами поступили», мы идём, чтобы «справедливость восстановить» или ещё что-то там. Мы всегда всех спасаем.

При том, сколько Россия войн развязала, про это вообще не говорится. И худшие страницы российской истории просто закрыты. Это цензура в книжках, в учебниках. Это сейчас репрессии в адрес учёных, как было в советское время, как было и в имперское время. Тут те же самые механизмы работают. Мне кажется, только пейзаж меняется, и всё. А так те же самые способы, те же самые.

Контроль за женщинами, контроль за СМИ, контроль за бытовой жизнью человека, то есть вторжение во все абсолютно сферы жизни, чтобы государство было везде. Везде просто. Государство уже в постели, государство уже в квартире, государство даже уже по телефону в вопросах. Когда людей задерживают за то, что они там в вопросах не так ответили. Ну, это просто, конечно, безумие какое-то.

После начала войны даже некоторые феминистки стали империалистками. Почему так?

— Для меня это удивительный феномен, притом что я знаю, что такие есть. Но я просто считаю, что они — жертвы российской системы образования. Пока ты не будешь изучать конкретно материал, ты не изменишь, скорее всего, своего взгляда. Потому что, в моём понимании, чтобы изменить свои взгляды, нужно узнать что-то новое. Это же не просто так: «Ва-ться», ты там стала деколониалисткой. Нет, нет, нужно много материала узнать, а он не такой доступный, как казалось бы.

Да и у нас в России, кажется, вообще вот этого дискурса деколониализма не существует. У нас даже как бы об этом не говорят. У нас, если вы проходите колонии, то колонии — это прежде всего Великобритания, это Испания. А у России нет колоний. Нет колоний.

Поэтому, я думаю, ну, такие феминистки были и во времена, там, 20 века. Ну что, есть, есть. Что ж, будем мы с ними работать. Что же, со счетов списывать? Нет. Когда-то я была либеральной феминисткой, ну, и вот. Всем рассказываю эту историю, потому что это знак того, что можно менять свои взгляды. Можно и нужно, если у вас есть для этого все необходимые основания.

Есть идея, что присутствие женщин во власти могло бы сделать власть мягче. Как вы относитесь к этой идее?

— Я не думаю, что если бы женщины пришли к власти, то вот женщины, как Мизулина — младшая или старшая, ну, типа, такие же женщины, наверняка не сделали бы жизнь других женщин лучше. Но вот опыт скандинавских стран, где уже квоты думают ввести для мужчин, потому что женщины так сильно продвинулись…

У Швеции была прям колоссальная подготовка к этому. Они не просто сказали: «Вот вам квоты, и давайте все женщины подряд». Нет, у них был долгий путь в борьбе с насилием, в борьбе за права женщин. И поэтому пришли туда женщины уже такие, ну, профи, с осознанием. И социальная политика улучшилась, потому что, как говорила Шульман, разнообразие — наше всё. Это разнообразие.

Должны быть разные люди, разных взглядов, разных возрастов. А у нас сидят 70-летние мужики, которые ещё вздыхают по Советскому Союзу. Ну, я думаю, что в любом случае нужно женщин больше у власти. Не как Мизулина, которая зачастую у нас в России, чтобы удержаться у власти, должна стать «своей» в мужском мире, соответственно, поддерживать мужиков. Потому что если ты не поддерживаешь их, то тебя завтра там не будет.

И это может быть какая-то адаптивная просто практика. Потому что Мизулина, насколько мне известно, раньше была в «Яблоке» и исповедовала совсем другие ценности. Может быть, она поняла, что была неправа, и стала вдруг пропутинской. Но, может быть, какие-то там и другие были мысли.

Ну, в «Яблоке» я работаю, и там денег нет. А вот стала в «Единой России» — и вообще стала монк. Сын у неё учится за границей. Может быть, может быть.

Вы критикуете имперский миф с позиции феминизма. В чём своеобразие этой критики?

— Вообще история, она очень патриархальна. История — это полный… Это мужчины писали о том, как одни мужики убивали других мужиков. И всё.

Если мы даже школьный курс истории смотрим, то там вообще кроме войны и политики ничего нет. Я вот помню свои учебники: у нас было в конце каждой главы большое — «Культура и быт». То есть вот, «Культура и быт» у нас где-то две странички. И иногда просто нам давали реферат: «Напишите реферат». Всё это вообще не изучается.

Мы изучаем историю страны только как историю бесконечных войн, завоеваний. И фемоптика, она позволяет, во-первых, взглянуть на имперскость через женскую оптику. Потому что даже если мы не смотрим… Если мы берём обычный патриархальный взгляд, мы не видим там вообще женщин. Мы не видим их как жертв угнетения, мы не видим их проблемы, с которыми они сталкиваются при столкновении монополии и колонии. Мы этого не видим.

Мы не рассматриваем проституцию как продукт колониализма, мы не рассматриваем репродуктивную политику. Короче, всё, что касается женщин, оно уходит из поля нашего внимания. У нас там добыча ресурсов, у нас там территория, войны, рабство — вот это вот всё.

То есть проблемы, которые в основном в фокусе внимания мужчин, а женщины их абсолютно не интересуют. Поэтому это очередной пласт истории, где женщины исключены. Просто женщин нет.

И даже одно существование «женской истории» говорит о том, что женщин нет в истории. Нам нужна специальная история, где мы будем говорить про женщин. Вся просто история, она про мужчин. А вот отдельная история — она вот про женщин. Нам вот нужна отдельная, потому что мы настолько не вписаны вообще никуда.

У вас есть видео про Пригожина, где вы говорите, что с оружием Кремль может захватить каждый дурак. А как вы видите, как придут изменения в Россию?

— Хотим передать Евгению Пригожину… Угадываю, Иосифу, кто с оружием Кремль… Может захватить каждый дурак. И напомнить, что феминистки захватывали его, будучи безоружными.

Я иногда думаю о том, какой бы сценарий мог быть для России наиболее возможным, с моей стороны. С фантазией, с политической у меня очень плохо, поэтому я смотрю только, как приходили к власти в разных странах. То есть это мирный переход к власти, что, видимо, в России пока невозможен.

Это революционный путь, который… Пока что, наверное, тоже ещё не очень возможен. По крайней мере, все изменения — вот здесь я согласна с Зубаревич, которая говорила, что, поскольку всё ухудшение положения происходит достаточно плавно, нет ощущения резкой смены образа жизни.

Если ты там хлеб покупала за 10 рублей, на следующий день пришёл он за 150 рублей — то, как бы, у тебя, естественно, есть возмущение. А если ты пришла — он 11 рублей, потом 12, потом 13, ты адаптируешься и привыкаешь. И вот это, наверное, сглаживает какие-то такие настроения и недовольства.

Ох, я не знаю, как… Иногда я думаю, что природа возьмёт своё, все мы не вечны, и, может быть, так будет. Но смена диктатора порой ничего не меняет. И будет… Есть Путин один, будет Путин два, и ничего… Ничего не изменится. Но я просто думаю, что это будет хороший день.

Что самое трудное в эмиграции?

— Я думаю, что всё. Всё. Вот я живу здесь два с половиной года, и я не скажу, что прошла вот эти стадии принятия эмиграции. И ни фига не прошла.

Поначалу была эйфория, вроде: «Вау, всё новое, как классно! Вот я ещё не пробовала хинкали, вот сейчас поем чурчхелу». А сейчас я такая думаю: «Блин, хинкали, чурчхела… Можно мне моей привычной еды, да? Можно мне моего привычного, не знаю, расписания метро? Почему метро закрывается тогда? Почему я не могу пойти в магазин и купить привычную мне еду? Почему здесь, не знаю, так не работает коммунальная служба? Почему здесь не предупредили о том, что нет газа?»

Всё вот это вот. К этому надо привыкать. И привыкать не один месяц. Я помню, как я гордилась собой, когда положила в первый раз деньги на оплату мобильного телефона. У меня ещё не было банковской карты. Я положила через терминал.

И для меня это было: «Вау, типа, я молодец», потому что до этого я пять дней не выходила из дома, потому что я была в шоке. И тут вот. Положила через всё это сама, там на кнопочки понажимала, ещё и деньги пришли. Ну, вообще прекрасно.

То есть вот таких маленьких каких-то побед… Помню, раньше я не ездила вообще на метро, я не ездила на автобусах, я ходила пешком. Ну, я жила относительно в центре, поэтому могла ходить пешком. И мне было страшно, я думала, что уеду не туда. Я до сих пор часто уезжаю не туда, но сейчас к этому я отношусь спокойнее.

Всё-таки Грузия — не та страна, где я всегда хотела жить. До того как я сюда переехала, я ни разу не была в Грузии. Как там люди некоторые ездят, смотрят, выбирают… Я не выбирала. Я не выбирала. Я просто вот приехала и такая: «Всё, я буду здесь жить».

Вы учите язык?

— Язык я начала учить ещё в России, когда поняла, что я в любом случае окажусь в Грузии. Даже если я поживу в Бишкеке, даже если я буду ещё где-то, я всё равно окажусь в Грузии.

Сразу нашла себе репетиторку, занималась грузинским. И вот уже сколько… Два с половиной года я изучаю грузинский и сталкиваюсь с проблемой того, что в Грузии со мной никто не говорит на грузинском языке.

Я думаю, что когда вот эта первая, вторая волны миграции в Грузию была, то многие грузины стали значительно практиковать русский язык, и они подтянули свой уровень русского, наверное, до уровня B2. А я свой грузинский не тяну, потому что я прихожу и говорю там: «Гамарджоба», там «Эмин, ля-ля-ля», и они мне отвечают на русском. Или, например: «Ой, да ладно, говори на русском».

Ну как? Я вот где эту практику найти? Я на рынке вот пришла, говорю: «Мне там 10 помидоров». И одна продавщица накладывает мне и считает: «Эрти, Ори, Сами», учат меня. А я-то уже знаю, типа, я помогаю ей считать, потому что я выучила цифры. Но с практикой как-то вообще не сложилось. Я не знаю, где её искать, потому что знакомых друзей грузиноговорящих у меня здесь не появилось.

И несмотря на два с половиной года, круг общения в основном — это русскоязычные мигрантки. И как бы это ни было прискорбно, но вот как-то влиться туда… Я не знаю, может быть, это очень закрытое комьюнити. Может быть, это… Ну, они не хотят с россиянами иметь дело. Я их прекрасно понимаю, видя, какие здесь порой бывают настроения. Не осуждаю, осуждаю.

Я понимаю, что я бы не уехала из России, если бы не вот уголовное дело.

Вернётесь в Россию?

— Я думаю, что я хочу вернуться. Потому что там всё, там моя жизнь. Говорят, что надо смириться с тем, что это теперь твой дом. Я не могу смириться с тем, что это мой дом. И как будто у меня там ещё значительная часть жизни.

Там мои подруги, там мои любимые места. Там моя библиотека осталась, по которой я очень тоскую. Там… Там три коробки с вещами моими, и как будто какая-то часть дома — она всё-таки ещё там. Наверное, это меня тянет. Я очень скучаю по своим подругам. Иногда они приезжают в Грузию, но, естественно, это не очень частое явление, всё-таки достаточно накладно.

У меня иногда бывают мысли такие: «Боже, можешь просто во Владикавказ поехать, просто вот во Владикавказ, просто пересечь границу, вот там немножко потусить и вернуться». Но я: «Нет, нет, нет. Не сейчас, не сейчас».

Ну и ещё меня вот «спасает» Армения. Мне кажется, Армения более такая какая-то… Она больше похожа на… Она больше напоминает мне Россию. И иногда я, когда бываю в Армении, так, ну, вот как будто побывала немножко в России. Всё-таки, несмотря на то, что осознаю, какое наше государство российское просто стилистарное, какие они принимают решения…

Иногда я думаю, что у меня созависимые отношения с Россией. И надо как-то это проработать с психологом, но пока что так. Пока что так.

Всё-таки я закончила истфак, и я никогда не хотела уезжать из России. Я никогда не представляла себя где-то в другой стране. Поэтому нужно, наверное, время, чтобы смириться с этой идеей. Может быть, два года недостаточно.

Я, конечно, очень благодарна Грузии, что она принимает такое большое количество россиянок. И, несмотря на то, что здесь говорят: «Вот, русских не любят», откровенно агрессивных выпадов в свою сторону я особо… Ну, там, каких-то один-два раза.

И я бы не сказала, что здесь прям как-то притесняют россиян. Я думаю, что у грузин есть полное право иметь претензии к россиянам. Поэтому у меня к ним ощущение, типа: «Ну, вы несправедливы, мы же, типа, хорошие. Мы же хорошие русские, приехали тут к вам».

Чего вы боитесь?

— Я боюсь заболеть, потому что у меня нет страховки.

Меня пугает идея о привыкании к войне. Потому что всё-таки два с половиной года — это уже… Война становится фоном, она нормализуется. Я очень боюсь, потому что война не должна быть нормализована вообще никогда.

Ну, я боюсь никогда не увидеть Россию больше. Я представляю себя иногда это, когда там, вот, может быть, придётся уезжать из Грузии. Потому что, ну, здесь эти законы: иноагенты, ЛГБТ-пропаганда. Получается, что ты в своей стране — преступница, здесь ты преступница.

И куда дальше? Ты думаешь, что ты уезжаешь из России, но Россия уезжает с тобой почему-то куда-то. Она тебя преследует.

Наверное, я боюсь равнодушия, вот своего личного равнодушия, привыкания ко всему безобразию, беззаконию, которое творится не только в России — да, в России и России по отношению к Украине, но и в Грузии.

Потому что, как мы видим, многочисленные митинги в Грузии тоже… Принимаются какие-то законы не в пользу населения. Я хочу быть чувствительной к ним. Потому что если мне станет пофиг, то это будет уже всё. Пути назад не будет.

Поэтому мне важно сохранять чувствительность к проблемам. Несмотря на то, что я в активизме уже 10 лет, и боишься, что когда-то… Ну да, типа: «Уже 10 лет я с этим борюсь, 10 лет с этим борюсь, ну ничего не будет».

Вот этого мне очень не хочется. Для меня это очень страшно. Потому что тогда не будет смысла вообще в том, что я делаю. А потеря смысла — это уже экзистенциальный кризис. И я… Ну, когда придётся искать новый смысл жизни, я не хочу.

О чём мечтаете?

— Я мечтаю, чтобы, естественно, кончилась война. Я думаю, я мечтаю, чтобы кончились все войны сразу, чтобы… Все политические заключённые были освобождены.

Те, кто хочет вернуться в Россию, смогли вернуться в Россию. И создали Россию, в которой будет приятно жить. В ту страну, в которой хотят жить.

Хоть уже некоторые списываются из счетов и говорят: «Всё, там уже всё, только под купол и всё». Но я не хочу жить с этой мыслью, потому что всё-таки хочется думать, что ты что-то контролируешь. По факту, наверное, ты ничего не контролируешь.

Но идея о том, что ты можешь что-то изменить, она… Пусть на уровне идеи, но она должна во мне жить.