Фотожурналист Пётр Шеломовский: «Будет хуже: репрессии будут нарастать»
Пётр Шеломовский – фотожурналист, родом из города Зеленоград в Подмосковье. Сейчас живет в Праге. Автор серии фоторепортажей из российских регионов: о людях и их жизни: https://www.shelomovskiy.com/ Фотожурналистом стал незадолго до событий на Майдане в 2014 году, кардинально изменив свою жизнь. Его снимки с начала событий Майдана, а потом и войны на Донбассе публиковались на страницах многих известных изданий. Во время первой поездки в Донецк был арестован (его перепутали с журналистом Ильей Азаром), после разбирательства – отпустили. Пётр был на месте крушения малазийского Боинга. В проекте “Очевидцы” он вспоминает те события, что там увидел, а также о том, кто сбил самолёт. “Если говорить категориями хорошо/плохо, война – это плохо, и в ней все антигерои. Но в жизни все гораздо сложнее, и у каждой из сторон герои свои, можно о каждом из них сделать свой рассказ”, – рассказывал он в одном из интервью. О работе в горячих точках, войне, людях по обе стороны окопов, ненависти и расчеловечивании – как это происходит – смотрите разговор с Петром Шеломовским в новой серии “Очевидцев”.
Расскажите о себе.
— Меня зовут Петр Шеломовский. Я отец трёх детей, фотограф. Мне 45 лет, живу в Праге.
24 февраля 2022 года вы написали очень короткий пост в фейсбуке. Вы считаете, что все дело лишь в одном человеке? И если не будет его, не будет и войны?
— Безусловно это война одного Путина. Это его амбиции, его желания, его Минские соглашения. Это он обиделся. Он очень хотел, чтобы Украина тоже была его. И теперь эта история про «не доставайся же ты никому». Вот и все. И чем скорее его не станет, тем лучше для всех нас.
Только ли один Путин желает этой войны? А как же те, кто в России его поддержал, включая «глубинный народ»?
— Давайте вспомним чемпионат мира по футболу в 2018 году. Я как раз в те дни был в Москве — это было прекрасно. Это были добрейшие, очень гостеприимные люди. Все любили иностранцев, особенно американцев. В каждом баре было такое единение. И почему это произошло? Потому что на неделю, или сколько продолжался чемпионат мира, в России выключили пропаганду. Как только ее опять выключат, мы все очень быстро придем в норму.
То есть поддержка войны, которая есть в обществе, на ваш взгляд — это исключительно влияние и ответственность пропаганды, а люди, которые оказались под влиянием — заблудшие овцы?
— Хороший вопрос. На него есть хороший ответ. Например, мы можем посмотреть на то, что произошло с Германией после Второй мировой и примерить это на Россию после войны. Никто никогда не преследовал простых немцев, никто их ни в чем особенном не обвинял. На скамье подсудимых сидели военные преступники. И в нашем конкретном случае тоже на скамье подсудимых будут сидеть военные преступники и их пропагандисты, конечно же.
Как вы относитесь к тем, кто пошел на войну в рамках мобилизации?
— Все очень просто. Мы помним историю с «Дождем». Мы помним историю с притяжательными местоимениями. Я всем своим друзьям говорю: «Ребятки, осторожней с притяжательными местоимениями. „Наши мальчики“ — это два моих сына, вот это наши мальчики». Я знаю из своего журналистского опыта, что любой человек, взявший в руки оружие, является комбатантом. У меня нет сочувствия к человеку, участвующему в агрессивной войне с оружием в руках. Я не испытываю никаких эмоций по отношению к этим людям. То есть чисто по-человечески их, может быть, и жалко, в том смысле, что они расстанутся с жизнью. Те из них, кто вернутся назад, принесут с собой свои травмы и отравят жизни многим людям вокруг. Я не понимаю, о чем здесь говорить. Как журналист я никогда не ассоциировал себя с людьми в камуфляже. Я старался как можно реже сидеть с ними в одной машине. Мобилизованные ребята — ну, надо иметь голову на плечах.
В 2014 году вы были в Украине: на Майдане и на Донбассе. Что вы для себя там поняли и какие чувства тогда там испытывали?
— Когда я приехал на Майдан — это было в декабре 2013 года — я сразу решил для себя, что хочу всю эту историю прожить. Я понимал, что происходит что-то очень важное, то, что потом будет иметь значение для всех нас. В какой-то момент Майдан очень плавно перетек в события в Крыму, а события в Крыму в какой-то момент очень плавно перетекли в события на Донбассе. И все это для меня выглядело книжным конфликтом. Людей учили друг друга ненавидеть, людей учили друг друга убивать, потому что никто никому резать горло не хотел. И в свое время я очень боялся, что всё будет как в Югославии, потому что много читал воспоминаний журналистов про ту войну. И то, что там вытворяли с людьми, которые раньше были соседями, не поддается осмыслению. Я очень боялся, что то же самое случится на границе России и Украины. Но в тот момент это не выглядело как что-то неконтролируемое. Было видно, что Россия сильно в этом участвует, и отчасти из-за этого все не превратилось в неконтролируемый конфликт между соседями. А сейчас оно вышло из-под контроля. Для России это уже очевидно проигранная война. Это та самая угроза существующему режиму, существующему строю, и здесь любые средства хороши, поэтому нет никаких условностей.
Ядерное государство может проиграть войну?
— Да, и очень просто. Дело в том, что, как мне видится, на современном этапе развития вооружения и человечества ядерное оружие в принципе не нужно. Я уверен, даже если Россия применит ядерное оружие в каком-либо виде, ядерного ответа не будет. Существует огромное количество очень точных, очень мощных конвенциональных вооружений, которые решат эту проблему. Не обязательно взрывать что-то огромное — это просто будут массовые жертвы среди мирного населения.
Накануне Пулитцеровскую премию получили украинские журналисты — среди них Евгений Малолетка за фото из Мариуполя. Что для фотографа на войне сложнее всего?
— Во-первых, я лично знаю Женю Малолетку, и очень за него рад. Конечно же, премия не за снимок — премия за работу. Потому что то, что он видел, то, что он прожил, то, что он испытал — это безусловно очень травмирующий опыт. Этот опыт и есть то самое сложное, что есть в работе фотографа на войне. То, что не попадает в кадр, то, что нельзя показывать другим людям, не травмируя их. Когда мы показываем новости, мы делаем это так, чтобы люди знали, что происходит, но при этом не остались с травмой в обычной жизни. Они приходят с работы, садятся смотреть телевизор, а там мы показываем вот это всё. Так нельзя: этот опыт остается с нами.
Какой из ваших фоторепортажей был для вас самым сложным и стал тем самым «травмирующим опытом»?
— Самое ужасное, что я видел в своей жизни, это последствия крушение «Боинга» малайзийских авиалиний на Донбассе. Мы приехали туда на второй день, ближе к вечеру. То, что мы увидели на следующее утро, было ужасно. Все эти люди не имели никакого отношения к тому, что там происходило. Это как раз то, что нельзя показывать по телевизору, тот травмирующий опыт, который останется с нами. Самолет упал на территории, подконтрольной пророссийским формирования. Я в это время был в Москве, собирался со своим другом Олафом Кунцем поесть шашлыка. Олаф — голландский журналист, жил в то время в Москве. И мы выходим из супермаркета, у него звонит телефон, он его берёт и бледнеет. Это был голландский самолет. Да, малайзийский рейс, но на нем летели граждане Нидерландов на отдых в Малайзию и не только. Я видел путеводители — там все поле было усеяно шлепанцами, путеводителями, детскими игрушками, фотографиями. Мы поехали искать билеты. На самолет их не было, тогда мы дали денег проводнику поезда Москва-Харьков и поехали вместе с Олафом и британским журналистом Роландом Олифантом — он работал в газете Тelegraph. Мы на поезде приехали в Харьков, оттуда взяли машину и в конце следующего дня уже были на этом поле — там украинское МЧС ставило палатки. Все подобные структуры долгое время работали под украинским контролем несмотря на то, что де-факто территория контролировалась пророссийскими формированиями. Нам дали палатку и какие-то носилки — мы на них спали. А уже утром на этих носилках носили тела. Мы пили там какое-то молоко, из деревни пирожки принесли, уже темно, этот столик стоит посреди тропинки, а с каждой стороны лежат куски тел.
Суд в Нидерландах не так давно признал виновной Россию в катастрофе Боинга MH-17. Что вы думали тогда там на месте катастрофы?
— Для нас, журналистов, которые работали на месте и наблюдали ситуацию своими глазами, так скажем, стопроцентное участие России в этом инциденте было очевидно. Я в институте учился на… Как же называлась моя военная специальность? То ли командир расчёта ПВО, то ли что-то в этом духе. Короче говоря, эти ПВО у нас были. И я прекрасно понимаю, как устроена такая штука — в ней не может сидеть тракторист. Даже если там те же самые рычаги. Запустить ракету по самолёту может только человек, который достаточно долго этому учился. Так что всё было сразу ясно. Непонятна была, условно говоря, степень ответственности. Это точно был российский БУК, и в нём точно сидел экипаж. Дальше непонятно — суд в помощь.
Во время начала военного конфликта в 2014 году — вы были и с той, и с другой стороны? Каким был тогда настрой у украинских военных и российских?
— Вся эта история началась не в Донецке, а гораздо раньше — в Крыму. Я видел украинских военных в Крыму, и они были растеряны. Они не понимали, как такое вообще возможно. Именно поэтому многие из них остались служить в России, многие вернулись, но они все не понимали, что происходит. Почему так? Как такое вообще может быть? И то, как действовала украинская армия в начале лета 2014 года, показывает, что украинские генералы тоже не понимали что происходит. Для них это было непостижимо. Вот как так? И поэтому они очень долго пытались отрезать Луганск с Донецком от границы с Россией. А с той стороны по ним стреляли. Они научились друг друга ненавидеть. Взаимное расчеловечивание — очень долгий процесс. Понятное дело, что где-то с 15-го по 22-й год конфликт был просто заморожен. В нём участвовали только те, кто были на передовой. Сейчас же это полномасштабная вторжение, полномасштабная война. И, конечно, возросло количество людей, которые задействованы в этом с обеих сторон, которые теряют своих близких на этой войне, для которых эта мелкая, личная история одного тирана превратилась в их историю. Это их друзья и родственники там, и кто-то не возвращается.
В вашем окружении есть люди, с которыми вы перестали общаться с начала войны?
— Для меня эта история началась раньше — в 2014 году. И уже тогда было понятно, что со многими из тех, с кем я дружил в молодости, из тех, с кем я ходил в горы, в институт, невозможно разговаривать. Их невозможно переубедить. Да, контакты были потеряны. Остается еще семья, и здесь тоже не все просто. Я стараюсь избегать разговоров на политические темы. С началом полномасштабного вторжения в феврале 2022 года этих людей стало сильно больше и я, к сожалению, не верю, что можно что-то изменить.
Только ли пропаганда виновата в том, что людей, поддерживающих войну, так много?
— Исключительно пропаганда. А что еще? Потому что телевизор, если выражаться человеческим языком, не перебалаболить. Я могу звонить каждый день, но телевизор с ними 24 часа в сутки. Я не могу конкурировать с ним, с тем потоком эмоционально заряженной информации, которая обрушивается на людей в режиме 24/7. И я представляю, как тяжело сейчас людям, которые категорически не согласны с тем, что происходит. Они живут в абсолютно «оруэлловском» мире. Абсолютно. Вы помните, что было у Оруэлла? Недавно же мы все его опять читали, правда? Главный герой сдался, предал свою любовь, когда ему показали самое ужасное, что он видел в своей жизни. То, чего он не мог терпеть. Кажется, там были крысы? И он сдался. А когда он сдался, ему стало легче. Это то, что происходит сейчас с людьми в России. Очень сложно терпеть эту информационную пытку, и они сдаются. А когда ты сдался, тебе легко.
Преследование людей с антивоенной позицией — оно будет набирать обороты в России. Видите ли вы параллели с 1937 годом?
— Исторические параллели — вещь неблагодарная. Мы можем, конечно, пытаться что-то там найти — это свойство человеческого разума, поиск закономерностей. Но закономерность, на мой взгляд, здесь одна. Репрессии будут нарастать, ведь по-другому они не могут. В данной ситуации это закон — гайку можно только закрутить. Будет хуже, и зачем нам параллели?
Вы много ездили по России, у вас была серия репортажей из разных регионов. Что в этих поездках вы поняли про страну и людей, и про то, почему мы оказались там, где оказались?
— На мой взгляд, это все даже не от недостатка образования, потому что образовательная система в России не ужас-ужас, а от недостатка просвещения, от неумения отличить добро от зла. Это то, что досталось нам в наследство от Советского Союза, когда государственное лицемерие заменило в людях дихотомию добра и зла, когда мы говорим: «вот это хорошо, а это плохо». «Хорошо» и «плохо» исчезли, а у некоторых, как мы видим, там даже ничего не появилось. Это философская проблема. Но если мы спустимся на землю — в Россию — то обнаружим, что очень часто все, что делают люди в глубокой провинции — пьют, воруют и ездят на вахту. Это все, чем они занимаются. Государство Российской Федерации почти за 30 лет своего современного существования не смогло создать для этих людей никакой альтернативы. И поэтому сейчас им так легко идти на войну и умирать. Потому что они ничего хорошего в своей жизни не видели.
Какое будущее ждет Россию?
— Мы сейчас находимся на таком этапе исторического развития, если это можно назвать развитием, когда все, что находится за горизонтом трех лет — тайна. Мы не знаем. Я не знаю. Кто знает? Возьмите у того интервью. Нет человека, который сказал бы, что через пять лет в России будет то-то и то-то. Что все будет хорошо через десять лет. На мой взгляд впереди очень трудное время примирения с реальностью. Потому что сейчас Россия и её народ очень сильно оторваны от реальности. И будет момент, когда все вернется в норму, но после нужно будет ещё очень долго учиться жить в этой реальности.
Когда закончится война?
— Я боюсь, что все зависит от сроков жизни одного конкретного человека — Владимира Владимировича Путина. Как только закончится Путин, закончится война. Мне это было понятно ещё 24 февраля 2022 года, что Путин и война — одно и то же. Нас учили, что Путин и Россия — одно и то же. Эта мысль, этот нарратив, который они несли в массы: «Путин и Россия это одно, нет Путина — нет России». Сейчас Путин — это война. И как только закончится Путин — закончится война. Я верю в это.
Чего вы больше всего боитесь?
— Больше всего я боюсь, что эта война будет длиться, и длиться, и длиться. Ей бы уже кончиться. Вот прямо сейчас. Все, хватит. Каждый день — это чья-то смерть, чьи-то слезы. Это не нужно абсолютно никому. Никому.