Экс-телеведущая ГТРК Екатерина Миленькая: «Как вы можете быть руками режима?»

Екатерина Миленькая, журналистка, джазовая певица, участница протестных акций. Эмигрировала из России после доноса. Когда-то она была успешной телеведущей, получала ТЭФИ, к ней на эфиры ходили губернаторы и другие люди из власти. Потом она поняла, что не может больше сидеть в эфире, не кривя душой и ушла из «ящика». Своих оппозиционных взглядов не скрывала. Ей к дверям приносили похоронный венок, угрожали. Поговорили с ней о войне, о Навальном и прощании с ним, эмиграции и возможности возвращения в Россию.

Расскажите о себе.

— Катерина Миленькая, мне 41 год, 20 лет из них я провела в телевизионной профессии, работая на телевидении в Самаре, в Пензе, на различных проектах по России. В 2018 году я ушла с телевидения, потому что это стало уже невозможно — в дальнейшую сделку с совестью. Пробовала себя в разных профессиях. Там сценариста, ещё и джазовая певица, работала в благотворительном фонде с детьми. То есть, вообще, мне кажется, что выбирать не нужно в жизни. И швец, и жнец, и на дуде игрец. А вот сейчас жизнь, я уверена, предоставит ещё массу вариантов попробовать себя в чём-то ещё.

В 2016 году вы получили ТЭФИ, работая на ГТРК Пенза. Почему через два года вы уволились?

— Вообще, это такая магическая история с «ТЭФИ», потому что это был мой день рождения, и мне исполнялось 33 года, а я, как я шучу всё время, я немножко эзотеричка, но не бывает таких совпадений. Более того, когда я увидела своих конкурентов в тот год, это было интервью с Юлией Чичериной про Бомбас, и это было интервью с мэром Риги про русский вопрос, ну, как бы, касаемый языка, там, его запретов и так далее. И, ну, то есть, когда я посмотрела конкурентов, я думала, конечно, это будет какое-то… политическое решение, потому что ну куда я со своей историей про аутизм. Это действительно была для меня волшебная история, потому что она прежде всего связана с моим племянником, у которого аутизм. И интервью как раз начиналось с того, что я сказала зрителям, что прежде чем представить свою гостью, я кое с кем их познакомлю, показала фотографию своего племянника, рассказала о нём и сказала, что у него аутизм. А дальше это было просто, как мне кажется, проходное, весьма себе интервью. И я всё бегала там с членами жюри, общаясь, и говорила: «Ну вы же мне дали только сначала, да, ну вот сначала само интервью-то так себе», а они говорили: «Да ну нет, Катя, нам было важно, как человек общается, то есть насколько он там открыт, искренен, насколько он органичен в кадре». Ну, как бы то ни было, из-за этой истории последовала цепочка событий, в ходе которой я поняла, зачем мне, как говорится, небеса дали «ТЭФИ». То есть, я сначала думала, ну, просто там Господь Бог решил наградить меня, так сказать, вот какая я замечательная журналистка. А это потянуло за собой потом цепочку событий, потому что там, в Уфе, где было награждение, ко мне подошла директор «Диснея» в России и сказала: «Вот мы проводим там адаптивные сеансы для детей с аутизмом, а не хотите в Пензе такое провести?» И в итоге это вылилось там в трёхлетнюю акцию «Зажги синим», Пенза присоединилась к ней, то есть я… Там уже через несколько месяцев сидела просто в правительстве региона, сидели мэры-пэры, и мы с ними решали, как там синим что подсветить, какие конференции устроить и так далее. Потом там были благотворительные спектакли, собраны миллионы, и то есть эта вот история была больше для этого. Что касается там, вот я получила «ТЭФИ», что в профессии, да особо ничего. Как была моя зарплата там под 30 тысяч рублей, так она, собственно, и осталась. Никаких привилегий мне это ничего не сулило. Но, наверное, я могла уже сказать, что я эксперт, и я вообще супер-пупер профессионал. Вот так. То, что в 2018 году я ушла… На самом деле, я вообще удивляюсь, как я до 2018 года там досидела, потому что когда меня уже там после 2018, даже после 2020, когда я стала ходить на митинги, спрашивали, типа: «А ты когда стала оппозиционной-то?» Я им рассказывала: «Ребята, вообще знаете, как я пришла на телевидение? Мне было 17, я училась на первом курсе самарского журфака, и закрывали НТВ». Канал, на котором я хотела работать в Самаре, вещал на НТВ. Они устроили длинный марафон в течение дня. Вот где любой желающий мог прийти и высказаться. Я в тот день бежала на день рождения к подруге, после института бросила сумку, увидела по телеку, что идёт вот такая история, говорю, мне туда. Побежала туда, пришла, меня припроводили, сказали: «Девушка, вы запишите, что вы там хотите сказать». Я говорю, я всё умею уже, они говорят: «Это всё понятно, прямой эфир всё-таки, мало ли». Ну, я что-то там прописала, и вот я помню этот момент, как сейчас, когда мы стоим в таком небольшом помещении, журналист меня представляет, я вижу только огонёк. Вообще ничего не соображаю, просто белый шум какой-то в голове, меня представляют, что вот первокурсница, журфака, решила тут высказаться. Я с двумя косичками, как в сериале «Просто Мария». И тут мне говорят, что типа, ну, пожалуйста, что вы хотите. И вот тогда я первый раз почувствовала, что я в прямом эфире, как рыба в воде. Я сказала примерно следующее, что новоявленный президент России Владимир Путин совершает большую ошибку, начиная свою карьеру вот с такого шага, как закрытие НТВ. Это наступление на свободу слова. Мы, молодые журналисты, так сказать, обеспокоены. То есть, изначально с таким настроем я пришла в профессию, ну, и благо я вот успела захватить вот эту, наверное, уже не окно, но форточку из 90-х, когда ещё немножко там свободный какой-то свежий воздух туда поступал. И после этого, ну, всё же происходило как-то очень постепенно. То есть, сначала вроде как и нет никакой цензуры, ничего тебе не говорят. Потом я говорю, я в 2008 или 2009 году в Самаре… Когда медведевские времена, и он там менял всё, помните, времена, менял времена. Часовые пояса он там все избавлялся. Я ходила на митинги против московского времени в Самаре, работая на госканале. Сейчас это просто. И я помню, мне звонила моя тогдашняя директриса, орала мне в трубку, что вы как та баба-яга, которая всегда против, вы вообще не прихерели ли вы, Кате, работая на госканале, и ходите на митинги? Я говорила: «А что такого, это мои бюджетные деньги». Ну, то есть, это телевидение существует на мои деньги, почему я должна не ходить на митинги, если это касается моей жизни и так далее. Но как-то вот постепенно, ну, да, вот это какое-то соглашательство, плюс я думала, что если меня эта политическая тема так триггерит, это со мной что-то не так. Все остальные вроде как довольны, это я какая-то белая ворона. И, конечно, это был определённый путь, видимо, к 2018 году я созрела, и сложились опять обстоятельства, что, мало того, я там развелась, мне нужны были просто другие деньги. И плюс у меня одно из последних было интервью на телевидении о том, как классно, что пенсионный возраст повышают. Помню, ко мне привели какую-то тётеньку из института повышения квалификаций, она уже пенсионер. Я прям сижу и говорю: «О чём мы будем с вами говорить?» Она говорит: «Я не знаю, видимо, о том, как классно быть здоровым в 60». То есть, такая подмена понятий. У меня были вопросы, и вот я их читаю. Просто с отсутствующим взглядом, мне всегда была какая-то надежда, что вот зритель, он считывает по моему лицу, если я говорю, что «Единая Россия» победила, да, и он видит всю грусть русского народа в моём фейсе, то как-то он это считывает. И вот это было тоже такое интервью записанное, благо его отправили в Москву, потому что, видимо, ощущали, что очень социально всё нестабильно. Вот, они сказали, что это интервью в эфир не выйдет. А я как-то решила, что, ну, наверное, пора. Уходить, и, если честно, не жалею. Мне кажется, что вот тогда я стала собой. Вернула себе себя.

Когда и почему вы впервые вышли на одиночный пикет?

— У меня был оппозиционный муж, который когда-то состоял в НБП, а на тот момент, когда мы уже познакомились, не состоял, но тем не менее, вот это вот революционное в нём… оно присутствовало, и мы стали выходить на митинги, и мне так это понравилось. Я помню, говорю: «Вот когда была Болотная, Самара, я выхожу, значит, из своего дома, из двора, и вижу, люди идут, идут, идут, и все такие: «Вы видели, что в Москве? Вы видели, что в Москве? Вау, там столько народу, там столько народу». И нас, я помню, в какое-то отцепление там, ну, как бы, тогда они вот эти металлодетекторы стали ставить, какие-то ограждения. И мы стоим, рядом со мной какая-то женщина в шубе вообще, мужик там с ребёнком на плечах. Я такая: «Вау, а нам-то рассказывают, они не маргиналы тут выходят». Там люди, которые выходят, берут микрофон. Я просто стою и думаю, да это прям министр природных ресурсов, а это прям министр финансов. То есть, здраво рассуждают, адекватно. Я смотрю, я тогда прям почувствовала первый раз, что начала формироваться нация какая-то. Тогда я, наверное, прочувствовала вот эту прекрасную Россию будущего рядом с собой. И это меня, конечно, впечатлило. Но потом был такой длинный период, когда я не выходила, и да, надо было сидеть тихо, не знаю, кому надо, но вот как-то такое, видимо, было созревание. А потом я ушла в 2018-м, и я устроилась пиар-директором в крупную пензенскую строительную компанию. И вроде как там тоже было, ну, особо с политикой вроде не связано, но приезжал губернатор пару раз там, да. А с президентом вроде мы как вообще не особо контактируем, поэтому там не было такого какого-то наступления на свободу слова. Но когда я и оттуда ушла, я вдруг себя спросила: «Слушай, ну ты же мечтала всегда, что вот ты уйдёшь с телевидения, и там выйдешь на пикет. А чего сидим?» И я взяла, тогда уже, по-моему, какие-то были траблы с пикетами массовыми, я взяла «ТЭФИ» и вышла, это была Беларусь. Я вышла на улицу пешеходную в Пензе, и у меня был плакат такой наивный, там, значит, типа, голосование, там, за пытки, за, не знаю, наступление на свободу слова, отсутствие выбора и так далее, и там за всё хорошее, да. А почему я взяла «ТЭФИ»? Не потому, чтобы прихвастнуть, а потому, что как раз, чтобы… показать людям, что им врут про маргиналов, потому что есть люди с вполне себе неплохой репутацией, которые выходят, которые недовольны. И это был потрясающий опыт, потому что это было, сейчас хочется процитировать Олега Тинькова, это было как страшно. И страшно не потому, что на тебя смотрят, к этому я более-менее привыкла, страшно потому, что на тебя никто не смотрит, потому что все проходят мимо, отводя глаза, как будто ты прокажённый, и только… Дети, молодёжь, школьники, студенты, они прям подбегали: «А чё, давай проголосовать там, прочее». Вот это было классно. И я стала тогда в «Инстаграм» вести трансляции, потому что мне страшно, а тут вроде как люди меня поддерживающие. Я всегда, когда шла на пикет, то есть меня почему-то подписчики мои, люди, друзья, они считают суперсмелой. Я трусиха ещё. Я иду, и я понимаю, что это может закончиться отделением и прочее, но я всегда спрашиваю: «Если ты можешь не идти, ты, пожалуйста, не ходи. Я не могу. Но если ты не можешь, ты иди, потому что, ну, я верю, говорю, эзотерично верю, что нужно слушать только свою душу. И когда ты начинаешь врать себе, я уже врала себе, и после этого у меня был ещё депрессивный эпизод, и я сказала, что всё, больше я врать себе не буду никогда. Вот что-то внутри знает, как мне надо, и я буду идти». И плюс я старалась перенастраиваться, то есть я не иду против кого-то, я иду за. Вот в тот момент, когда я вышла в… В поддержку «Дождя», я говорю: «У меня отняли профессию. Я иду сдать свободу слова, потому что иначе я не могу реализовать себя как профессионал». Вот это всегда как-то упрощало, и как-то вот этот страх, он немного отступал.

В 2021 году вы запустили свой оппозиционный канал на YouTube «Миленький Ченел». Вы сняли 8 выпусков, но не смогли раскрутиться. Почему?

— Всем привет, вы на «Миленьком канале», меня зовут Екатерина Миленькая, и да, это моя фамилия, да, она настоящая, досталась от папы, паспорт имеется. Это на всякий случай, если вдруг в вашей голове сейчас начнут возникать подобные вопросы. Удивительная эта история с ютуб-каналом была, опять-таки, вот, я просто, короче, сейчас маленькое отступление. Моя первая съёмка вообще на телевидении, когда бы то ни было, просто, да, в Самаре, была следующая: лето, я говорю: «Можно, мы, стажёры, там». Я говорю: «Можно, я поеду сниму какой-нибудь репортаж, там, не знаю, про то, как спасатели патрулируют берег Волги, мега, тижайте». Мы приезжаем, значит, спасатели в лодочку насажают, у меня два оператора-стажёры, и вот мы туда-сюда. По картинке вы меня поймёте, да, ну скукота. Я говорю: «Чего ещё делать?» И грудь, ну, цепочки со дна там достаём, и грудь. Давайте, что там, водолазный костюм наденьте, пожалуйста, поныряйте. Да, ну вот, нырк. Значит, мы снимаемся, нырк, второй раз, и раз так, в сторону, рядом с лодкой, всплывает труп. Клянусь, не вру, очень хочу, ну, в России, правда, осталась эта VHS с кассетой, на которой всё это задокументировано. И я приезжаю в компанию, мне говорят: «Миленькая, ты будешь такая удачливая в профессии, потому что ну такая первая съёмка, это, конечно…» И вот это как раз про такую вот некую удачливость, которая иногда срабатывает. Мы решаем запустить YouTube-канал, тут у нас сажают губернатора. У меня, конечно, у меня тоже есть грешок. Я ведь буквально там… Один? Всего один. Потому что сейчас 2021 год, а в 2016 и последний раз, по-моему, в 2017 году я сидела и брала интервью у Ивана Александровича, улыбаясь. Я, причём, знаете, такая, ну, то есть, память, она же как бы вычёркивает, и я думала, ну я там по-любому сидела. Правда, в 2017 году там прям по лицу вот так. И на вот этой волне как-то у нас там первый выпуск. И мы вдруг-то такие становимся оппозиционными, прям, прям, и начинают какие-то публикации выходить, что Миленькая там рвётся во власть, губернаторы, а мне так было смешно, я просто сижу такая на облачке, за всем этим наблюдаю, никуда не стремлюсь и так далее. И тут приходит новый губернатор, и как раскрутить канал, во мне как-то срабатывает пиарщик, и я, значит, там работала на одно относительно независимое издание, но потом меня подставило, но неважно. И мы там, ну, как бы такую, и на ютуб-канале мы сказали, типа: «А слабо вообще? Губернатору не встречаться с вот этими прикормленными журналистами, а встретиться с независимыми блогерами и так далее». И вдруг меня, то есть, с одной стороны, а это всё ещё происходит после митингов январских в поддержку Навального, то есть с одной стороны меня тут мутузят, значит, таскают полицейские суды и чего-то вот этого, с другой стороны меня вызывают в правительство и говорят: «Вы знаете, Олег Владимирович, это губернатор, вот готов строить гражданское общество». Интересно, как у него это получится в отдельно взятой Пензе вообще. Игрушки, понимаете, что система, но мы хотим сотрудничать с такими, как вы, значит там, оппозиционными игры. Правда, вы, наверное, дадите мне много денег и отправите меня куда-то в командировку искать павших где-нибудь в Беларуси? Да. Я говорю: «Я буду про это рассказывать на YouTube-канале». В общем, это были такие игры под ковёр, меня включили в Совет по правам человека, то есть, он такой прям пустил пыль в глаза. И вот на этой волне как-то получилось, что YouTube у нас там, ну, пусть небольшая, но 1700 там набрал как-то подписчиков. Это тоже круто и классно. Власть совершенно не заинтересована в том, чтобы на избирательные участки попали мы, думающие люди, которые хотят перемены, которые больше не хотят мириться с тем, что происходит вокруг. Власть заинтересована в том, чтобы на участки попали те, кто от неё зависит, те, кто с неё кормится, и те, кто живёт по принципу «лишь бы не было войны». Никогда прошли, не жили ничего и начинать. Так канал долго не просуществовал, но классно, что он был, я, по крайней мере, теперь знаю, меня не будет каких-то там страданий, что: «О боже, я могла бы создать YouTube-канал, а вот не создала». Ну не создала, что же, может, создам ещё, может, нет, по крайней мере, знаю, как это изнутри работает, и как сложно на самом деле приводить аудиторию.

Примерно тогда же вы запустили свой музыкальный проект Argentum Jazz. Журналистика и музыка в вас уживались?

— Вполне себе уживалась, хотя, да, это всё было странно. Вообще, я говорю, после того, как я ушла с телевидения и стала выходить на митинги, это было, конечно, ну, как сказать, это было потрясение в том смысле, что те, кто вчера с тобой, Екатерина Владимировна, и за ручку шарахались, просто как от ладана. Я помню, один раз мы на похоронах директора театра Мейерхольда в… В Пензе встретились с министром культуры, и я к ней подошла, ну, мы как-то на наши концерты ходили, и там: «Здравствуйте, Татьяна Владимировна», она стоит со мной, как бы разговаривает, всё здорово, тут выходит губернатор, и её просто сдувает от меня, так, как будто меня просто не существует, и это было гаденькое ощущение, но зато всё расставило на свои места и сбросило вот эти иллюзии, что там для этих людей я там имела как бы… значения нет. И для них имело значение я в контексте государственной машины госканала. Argentum Jazz – это как раз проект, где мы взяли стихи Серебряного века и добавили к ним своей авторской музыки. У нас просто на репетициях моя коллега по ансамблю Ирина очень любила такие эксперименты, потому что джаз – это всегда импровизация. Она говорит: «Доставай любое стихотворение». И как-то мы сделали песню «Я достаю из широких штанин» в таком преджазованном варианте. И она всегда заходила в публики, и вот в какой-то момент, я говорю, тоже сошлись все звёзды, басисты этого проекта сейчас в Черногории, где и я, собственно, и вот мы тут думаем тоже попеть, поездить. Вот мы стали делать этот проект, то есть, мы там… Песен, наверное, сколько у нас было? 15-17 Серебряного века. Потому что всегда как-то Серебряный век был мне ближе, чем век Золотой. Видимо, чувствовала я, что какая-то такая же судьба нас постигнет, как и авторов этих вечных строк.

Как вы узнали, что началась война?

— Я помню, как сейчас, что 23 февраля ко мне приехала моя подруга Екатерина Великая. У нас была такая парочка, тандем Екатерина Миленькая и Екатерина Великая. И мы с ней так классно пообщались, мы стали фантазировать, какой у нас будет дальнейшая жизнь. Я говорила, что: «Вот, знаешь, а я вот ещё могу быть дизайнером одежды». И вообще, мы стали визуализировать, что я там где-то в Милане, там выхожу на подиум и так далее. Ну, и разошлись мы, наверное, часов в пять утра. Я легла спать, проснулась и получила в семейном чате сообщение от сестры: «Девочки, началась война». И это был какой-то шок. Ну, это невозможно, как, как война, в смысле? Нам вот говорили: «Лишь бы не было войны, только бы не было войны», и вот она началась. И дальше две недели это было такое странное время для меня, то есть даже не могу это описать, ну, ты как в вате какой-то находишься. Я поняла, что я просто, ну, свихнусь, я взяла билет из Пензы и поехала в сторону Самары. Я приехала к маме, побыла там пару дней, и у меня была удивительная история, с вами тоже рассказываю. Я на «Тиндере» познакомилась с парнем, он жил и живёт, может быть, ещё, в Сызрани, это три часа езды от Самары. В общем, я приезжаю к нему в Сызрань, то есть, это первые дни после войны, и мы с ним дня три-четыре живём в одной квартире, кому рассказываю, никто не верит, но, ребята, придётся, мы спим в разных комнатах, он уходит на работу, он работал на каком-то оборонном, возможно, предприятии, приходит вечером с работы, мы разговариваем только о войне, о войне, что происходит, и вот так у нас три-четыре дня, вот просто такая. Днём он, когда он на работе, а я так ещё открываю глаза и вижу вот это вот окно в хрущёвке, значит, облака плывут и фикус стоит, это картинка из моего детства, из детского садика, вот когда я лежу, вот эти облака и фикус, я никогда не могла заснуть, и у меня при этом было такое какое-то присутствие Бога, как будто он меня вдруг, чтобы как-то уберечь и спасти, поместил вот в такое тёплое пространство, где даже вот это окно и этот фикус напоминает мне о чём-то тёплом, да, о детстве. И всё, через четыре дня я уехала, мы с этим парнем, может быть, через год там что-то списались, типа: «Привет, как у тебя дела?», «У меня нормально». То есть, и когда я уезжала, он провожал меня на электричку, и мне сказал: «Спасибо тебе огромное, ты сделала для меня невероятно много, мне не с кем поговорить об этом, потому что вся семья встала, как говорится, по дружье, и радовалась тому, что происходит», а вот я поняла, что… А я объяснить себе логикой не могла, как это так, припёрлась к какому-то мужику непонятному, что там могло случиться и так далее, что вообще тут дело. Ну, видимо, вот мы друг для друга в этот момент просто были нужны для того, чтобы поговорить. Я приехала домой, мама говорит: «А ты где была?» Я говорю: «Мам, просто не спрашивай, потому что ты не поверишь». И, возможно, она увидит эту историю из нашего интервью. А потом я вернулась в Пензу, и вот уже когда стало понятно, что ну вот такая реальность, нужно было как-то с ней справляться, мы с подругами организовали группу психологической поддержки, то есть как-то через телеграм-каналы. Собрали нас было несколько, буквально, человек, и вот я помню нашу первую, первое заседание. Вообще, у психологической группы есть определённые правила, что там мы говорим только о чувствах и стараемся там не о событиях, а больше про внутреннее состояние, но моя подруга, которая эту группу вела, я её потом спросила и говорю: «Почему-то нас не останавливала?» Она говорит: «Я просто понимала, что это нужно куда-то слить», и там люди, мы плакали и говорили о том, что у меня, например. Вот мы там сдружились, всё ещё очень, до сих пор дружим, это мои лучшие друзья. Например, одна девушка у нас говорила о том, что: «Я его ненавижу», говоря о Путине, что, типа: «Я бы прям вот убила и так далее». А в какой-то момент говорит: «Блин, кому я вру? Вот он мне руку протянет, а я ему помогу». И тогда для меня стало очевидно, что, возможно, мы не та сила, которая возьмёт ружьё и пойдёт убивать, но мы очень нужная часть этого мира, потому что мы умеем сострадать, в том числе и врагам. И сложно мне было все эти годы после войны внутренне. Я не могу ненавидеть. Я как будто бы не умею ненавидеть. Мне кажется, что, ненавидя, я только подкрепляю это зло. И, может быть, кто-то это называет обхарактерностью какой-то. Но мне кажется, что как раз в милосердии есть спасение для нас всех. И однажды вот это милосердие, оно пригодится.

Как изменилась ваша жизнь после начала войны?

— После начала войны стало меньше проектов, в которых я могла бы разрешить себе участвовать. В которых я могла бы, в принципе, участвовать. Что разрешать, в общем-то, и не надо. Потому что даже вот я работала в благотворительном фонде за полтора года до своей эмиграции. И я сразу пришла и, честно, сказала: «Я против войны. Поэтому если вы собираете на какие-то носочки, вяжете что-то, отправляете какие-то посылки, то меня там нет. Я могу работать с детьми, у меня есть вот такие компетенции, и всё». И надо сказать и отдать дань уважения руководителям фонда, хотя они были… за государство, скажем так. Тем не менее, когда были какие-то там праздники, типа а-ля патриотические, вот, меня не трогали, пару раз, ну, были поползновения ещё уговорить, типа: «Ну, там же не про СВО, там про любовь к Родине». И я как-то вот сказала своей руководительнице: «Вот представьте, что у меня мама, которая там в детстве тушила мне бычки, вот, там, била, я не знаю, не кормила и так далее. А вы мне приходите сейчас и говорите: «День матери – такой прекрасный праздник, давай отметим». Я говорю: «Вот моя Родина со мной примерно так обходится. Ну, почему я сейчас должна говорить о том, как классно её любить?» Ну нет. Поэтому, ну, и какие-то там по сценариям, то есть, даже вот я помню, я писала там слёт, ну, какой-то форум волонтёров. Классная история, люди помогают, добро. И мне нужно было обзвонить как раз там номинантов, вот. И одна из них была… девушка, которая регулярно ездит на Донбасс с какой-то помощью. Ну, так себе. В этот момент я, конечно, задавала себе вопросы: «Для чего ты это делаешь?» А вроде как её одну не вычеркнешь. У меня есть там семь фамилий, которые надо обзвонить. Я не знала, что она про Донбасс, как говорится. Но, тем не менее, я понимала, что дальше будет только хуже, потому что так или иначе всех будет интересовать. Тем более, я же публично высказывала свою позицию. Не все хотели работать с такими людьми, ненадёжными.

Были ли на вас доносы?

— Ну, прям вот доносов не было, но за то время, с начала войны, ввиду того момента, как мне пришлось уехать, было несколько событий, которые для меня стали вполне себе рядовые. Например, 30 апреля уж какого-то года, 22 или 23, я выхожу, у меня концерт был в тот день, я выхожу из дома и вижу похоронный венок. И у меня на двери написано: «Я нашёл тебя». Вот нужно вернуться к событиям, что произошло за неделю до этого. За неделю до этого на сайте знакомств, я как-то не заходила туда долгое время, а тут на почте увидела, что там вам оставили, там, комментарий под фото, интересно. Захожу, и у меня комментарий под фото, а в моём как бы описании меня там было, что: «Нет войне, как бы, если считаешь иначе, то даже не пиши», и, в общем, под моей фотографией мой земляк, значит, пишет о том, что: «Ты бендеровская шлюха, до тебя надо впятером, вдесятером» и так далее. Вот, а у меня как-то забрало опускалось в этот момент, я говорила: «Давай, а давай просто встретимся в прямую, ты мне скажешь, да, с кем бы ты ни пришла, я тебя», и так далее. Вот, а знакомые, как бы, правозащитники, которые меня там защищали в судах после там митингов Навального: «Слушай, ну давай подадим заявление в полицию. По крайней мере, мало ли что, в случае чего, там политическое убежище можно будет попросить на основе вот этих документов. Давайте сходим в полицию». Я пошла в полицию, и впервые там я оставила адрес своего проживания, потому что я жила на съёмной квартире. И ровно через неделю случилась вот эта история с венком. То есть, у меня есть предположение, потому что в тот день сразу несколько оппозиционеров Пензы получили такие сюрпризы. Кому-то там ворота разрисовали, кому-то машину. Вот, мне вот на двери оставили. Я помню, как приехал какой-то там товарищ майор извлекать вещдоки, вот этот, значит, венок. Я говорю: «А вы что, отпечатки пальцев даже не снимете?» Он говорит: «Я вас умоляю, этого венка касались тысячи людей там, ну, пока его упаковывали», и так далее, это была очень странная история. И он мне так говорит: «Эх, кому же вы так, Екатерина Владимировна, я говорю: «Не дала». Я говорю: «Вы на это сейчас намекаете?» Я говорю: «Жалко, те, кто это писал, знали, видимо, что писать, потому что тут явно не хватает какого-нибудь прилагательного типа “бендеровская”». Потому что для меня было совершенно очевидно, что это не какой-то парень, которому я просто насолила. Это был один случай. Второй раз это уже, наверное, был 23-й год. Мы с друзьями ходили в караоке и в том числе пели там и украинские песни. Как-то это было совершенно нормально для нас. А в один из дней как-то мы не приметили, что там находились те, кто был на войне. Вот они были уже пьяны, и я помню, это была песня «Океан Эльзы» про про любовь, и я помню, я прямо пускаю микрофон, проходит мимо меня, значит, хватает микрофон, подходит к администраторам, говорит: «Какого хера эти вот тут вот сидят?» Но они как-то, видимо, попытались там сгладить, и мы уже стали разъезжаться. Так вышло, что я осталась и ещё один парень там ждать такси, все остальные наши друзья уехали, и тут из кустов вырываются два быка, я по-другому просто не пишу, такие шкафы. Это вот всё те же, кто там, и микрофон у меня вырвал, их было двое. И они просто летят на нас, то есть начинают там пихать парня и говорят: «Ну, это пьяный бред какой-то», я там вокруг скачу, типа: «Что происходит? Объясните хотя бы, что происходит». Вот, и второй ко мне поворачивается, а он там был на моём концерте, да, он говорит: «Ты же нормальные песни пела, что с тобой стало-то?» Я говорю: «А здесь что, песни про любовь? А ты что на этом хохляцком языке, мы там с ними, там, типа, они нас тут убивают, а ты тут вот поёшь». Я говорю: «Слушайте, ну, это просто язык, у меня украинская кровь, ну, я её что, сцежу что ли? У меня там прабабушка украинка, я что могу с собой сделать?» В общем, тут с ним какие-то барышни, всё это продолжается, какая-то потасовка и такой намёк на драку. И вот в какой-то момент у меня действительно опускается забрало уже, я начинаю там орать на них, что типа: «Да вы только и можете, что вот наезжать на женщин там, стариков и детей, да это убивать мирное население!» Вот, меня парень, который со мной, пытается там как-то это… В общем, они мне сказали: «24 часа тебе, чтобы уехать из Пензы». Но я опять это не считала. Но, единственное, тогда у меня был шок, мы сели в такси, и я парню говорю: «Так, вот сейчас не надо мне рассказывать, что я поступаю как-то там неправильно», и я прям плакала, как ребёнок, и говорю: «Я же просто спела песню». Он мне говорит: «Давай представим фашистскую Германию, в которой какой-то противник войны решил спеть «Синенький платочек», ну, как быстро за ним СС гестапо пришло. Вот просто прими как реальность, что ты теперь живёшь вот в этой стране». Плюс он мне очень так в красках описал, он говорит: «Вот понимаешь, даже я, говорит, их пощупал, они на ногах еле стоят, но сейчас бы я, говорит, вот даже их повалил там, да, а у него по ТСР, для него я – его убиваю, он достаёт, не знаю, нож там, пыряет меня, и, не знаю, ты в инвалидном кресле или кого убивает, и так далее». Более того, приезжает полиция, и кто они? Ты, говорит: «Пензенский Навальный, а я – безработный, а они – герои своего. Как ты думаешь, у кого жизнь будет хорошая после этого, у кого жизни не будет?» И вот тогда это было прям жёсткое столкновение с реальностью, когда я поняла, что вот нельзя. И последний пикет, наверное, был, всё сообщество какое-то призывало женщин там выйти в чёрном, там, на площади, наверное, ещё тогда можно было как-то выходить. И я вышла с двумя гвоздиками, встала возле памятника Ленина в Пензе, у здания правительства, ну, не прошло и пяти минут, когда ко мне подошли, говорят: «Здравствуйте, здравствуйте, а что стоим?» Я говорю: «Горюю». А я вам плачу… Я чуть так себя настроила ещё в этом обо всём, думаю, они говорят: «Чё горюете? У вас кто-то умер?» Я говорю: «Да не кто-то, я говорю, сотни, а может, и тысячи моих сограждан, и не только моих», не горит: «Вы понимаете, нельзя стоять с гвоздиками в центре города». Я говорю: «А почему, где такой закон приняли?» Они говорят: «Ну вот надо с гвоздиками в церкви или на кладбище». Я говорю: «Ну, как-то темно, куда же вы хрупкую женщину отправляете?» Они говорят: «У вас документы с собой есть?» А я в этот день чё-то не взяла паспорт. Я говорю: «Вам сегодня подфартило». Я говорю: «Вы же не будете сейчас быстренько там проверять?» «Нет, ну проедемте в отделение». Вот, и это было тоже такое, ну, интересное общение с полицейскими. Ну, то есть я иду, и шесть человек меня в окружении, просто преступница номер один. Мы идём к машине, значит, там открываем дверь, лежит там саквояж и, значит, булочка на нём. Я говорю: «Граждане полицейские, прошу зафиксировать булочку. Я руками не трогала, поэтому если вдруг вас пронесёт, это не я». Вот, ну, они все тоже смеются, мы приехали к отделению, я говорю: «Покурить можно, что ли», я тогда курила, вот, и пока мы курили, я расплакалась, я говорю: «Ну вы что, правда, не понимаете, что происходит? Ну как, ну как вы можете вот быть руками вот этого режима, ну, там же гибнут люди!» Ну, вот глаза в пол, все понимают, как бы, да, делать ничего не могут. И дальше в отделении мы, наверное, часа два разговаривали, я не помню, кто по званию, он посмотрел мои документы, то есть увидел, что там у меня административка уже погашена. И он мне задавал такие разные вопросы, например, как вы можете доверять Навальному, тогда ещё живому, а вдруг он агент Кремля? Я говорю: «Слушайте, я журналист, я буду до конца своих дней, конечно, сомневаться во всём, но я выбираю по поступкам, скажем так, то, что делает и говорит Навальный, мне ближе, чем то, что делает и говорит Путин». Наверное, вот так как-то. И я ему в тот момент говорю: «Знаете, что от нашего разговора зависит ваше будущее?» Он такой: «В каком смысле?» Я говорю: «Я через 6 лет пойду в президенты России». Он такой: «Типа, так». Я говорю: «Вот мои соратники считают, что вас нужно вешать на столбах. Но я – женщина, говорю, я против насилия, поэтому мы пойдём другим путём». Он говорит: «Мне интересно знать, каким?» Я говорю: «Психотерапия». Он говорит: «Принудительно?» Я говорю: «Нет, будем уговаривать». И мне потом подруги говорят: «Ты понимаешь, что ты для них как?» А то, что я ношу кандибобер, в общем, не значит, что я женщина или балерина. То есть они на тебя примерно вот так же смотрят. Какая-то городская сумасшедшая, которая считает, что она пойдёт в президенты. Ну, мы просто посидели. Я говорю: «Слушайте, разговор, конечно, приятный, но можно уже как-то и домой. Там подруги ждут, волнуются». И, собственно, я ушла. И вот это было, наверное, последнее такое публичное выступление. Хотя «Инстаграм» я продолжала вести. И это, собственно, стало причиной для доноса. Вы спросили про донос, я вот так вот ушла в долгую. Да, я поехала на Дальний Восток, где ставился спектакль по моему сценарию, корпоративный спектакль, ну, всё. Я приехала в Хабаровск, побыла там, потом поехала в Китай, ещё съездила во Владивосток. И во Владивостоке мне продюсер пишет там, типа: «Срочно убери из «Инстаграма» все stories про то, что ты была в Хабаровске на спектакле». Ну, я уже даже вопрос не задаю. Я сразу понимаю, наверное, как-то это вот с этим связано. Я, значит, убираю. Я говорю: «А можешь объяснить?» Она говорит: «Да-да, я тебе чуть попозже объясню». Ну, проходит какое-то ещё время, она говорит: «Можешь убрать вообще stories, что ты была на Дальнем Востоке?» Я говорю: «А паспорт мне не порвать?» Ну, так, на всякий случай, может, всё-таки объяснишь, что происходит? Она говорит: «Ну, некая правозащитная через эту организацию, в общем, заинтересовалась твоими соцсетями». И присылает мне в «Телеграм», значит, пост организации 40-40. Таков известный, в общем-то, для чего она существует, всем понятно. И там, значит, пишется, что: «Господин губернатор Хабаровского края, как так получается, что на крупнейшего ритейлера Дальнего Востока работает человек, в соцсетях которого, значит: «Господи, храни Украину». Ну, а это вот всё в моих хайлайтсах, я, если честно, там и не чистила, что там было. Я понимала, что, например, фраза у меня была в статусе: «Мальчики, не берите эту повестку», что она тянет в современной России на экстремизм. И они всё это заскриншотили, всё это выкладывают и говорят: «Вы уж, пожалуйста, разберитесь со своими ритейлерами, а мы пока попросим МВД разобраться с творчеством этой пензенской либералки». И я, честно, я это прочитала, ну, мне бывало уже так страшно за эти три года. Я думаю: «Да ладно, фигня какая-то, вообще, просто сейчас всё уляжется и так далее». Но на всякий случай отправила, вот, я говорю там, правозащитникам, они говорят: «Ну, у тебя есть 10 дней». Я говорю: «В смысле, как? Как 10?» «Ну, потому что тут вот, ну, если захотят, могут, ну, и потом», то есть, это была такая история, я прилетела с Дальнего Востока в Москву, там меня правозащитник, значит, а он тоже возвращался из какой-то командировки, в машину, чтобы, мало ли что, с поезда не сняли, просто какой-то шпионский, блин, триллер. Мы с ним едем, и он такой: «Ну ты понимаешь, могут, конечно, и не донести, а могут донести, а могут». И вот это самое страшное, это то, что тебе чётко не сказали, как будет. И выбор приходится делать вот в этом. То есть, в итоге собрать чемодан за неделю, всю свою жизнь упаковать и непонятно куда улететь. Ну, вот какая-то такая история сложилась. И меня до сих пор тут, в том числе, спрашивают, типа: «А донос-то был?» Я не знаю. Ну, то есть, как мы можем это проверить, скажем так? Ну, мне вернуться и посмотреть, или что? Можно, конечно, попробовать подключить какие-то связи, они у меня там есть, но пока вот мне не сообщали о каких-то это. Значит ли это, что нет никаких папочек с документами? Не значит. У нас папочки, мне кажется, достаются. Вот прям: оп! Пересекла границу России, оп! А тут и уголовное дело, в общем-то, готово. Ну, то есть пока нет, пока мои счета не заблокированы, но вот всё в итоге закончилось доносом.

Вы ездили на похороны Навального в Москву? Почему для вас это было важным?

— У меня с Навальным вообще долгие отношения, скажем так. Я очень была очарована им до Болотной площади. И когда я активно путешествовала по Европе, в YouTube моём выскакивал Навальный. Все спрашивали, кто это. Я говорила, что я надеюсь, что это будущий президент России. Потом был 2012 год, и вот это непонятно что, ну, 2012-2011, болотные, вот это с оппозицией, вот это какая-то чухня, и я просто поняла, что, ну, меня там предали и прочее, и решила, что я больше не буду очаровываться. Потом у меня мама стала сторонницей Навального, и я ей часто говорила, говорю: «Мама, пожалуйста, прям, ну, не надо вот этого, вот этой вот любви, не надо творить себе кумиров, потому что, ну, мало ли». И стала как-то больше вериться в то, что действительно он какой-то ставленник, что-то там, кремлёвская фигура. Но когда он вернулся в Россию, для меня, конечно, все сомнения мои улетучились, потому что я ещё и филолог, я увидела в этом очень трикстерскую такую историю. Есть трикстер, такой архетип такого человека-шута, который всегда вроде бы так, ну, как Навальный, да, с улыбочкой на лице, но приходит разрушать старые режимы. И трикстер, там есть несколько признаков у него, один из них – он всегда умирает и воскресает. Например, Христос с точки зрения филологии, вообще культурологии, это трикстер. Гарри Поттер – это трикстер. И Навальный для меня – это трикстер. То есть для меня это было прям, в смысле, убили и он воскрес. Ну, прям реально при моей жизни происходит. И поначалу был такой сюр, что типа, кто-то пишет этот сценарий, такого не может быть. Но вдруг человек прилетает в это осиное гнездо, совершенно понимая, что ему грозит там. Ну, я подумала, что ну какие деньги нужно заплатить человеку, что должно там быть на кону, чтобы пойти в лапы льву, я не знаю, и так далее. И тогда я как-то поверила. Когда случилось его убийство, я сидела в этот день в парикмахерской, мне красили волосы, и всё было здорово. И мне звонит моя сестра, которая к тому моменту уже эмигрировала в Аргентину. Она звонит, плачет и говорит: «А Навального убили?» И всё, короче, ну просто покраска волос, ну там что-то мне красили, а я была просто в каком-то вот, ну это был шок, ну типа, ну нет, ну… Но это было слишком, ну это же, и я, причём, я была одной из сторонниц версии, что типа, ну, Путину это невыгодно, ну, вы чё, это… А оказывается, потом я уже просто пришла к выводу, что да просто срать он хотел. Выгодно, невыгодно, все эти, он вот так и решил, и так будет. Вот, и я в эти дни, ну, то есть первым делом я уже сидела в парикмахерской и думала: «Так, мне надо купить уточек». Вот у меня, кстати. Тоже вот это моя уточка, одна из набора. Они разноцветные были, но белая, она у меня такая духовная. Я её с собой везде, вот даже вот за границу с собой взяла. Я купила несколько уточек и ночью пошла к памятнику жертвам политических репрессий в Пензе. А он там прямо на пешеходной улице. И я была в три часа ночи, там уже никого не было, но было видно следы, и было видно, что их много. То есть, видимо, люди приходили и оставляли там цветы. И вот прошло несколько дней, когда уже стало понятно, что будут похороны, я в этот день переезжала в новую квартиру. То есть у меня сбывались вроде бы мечты, ну, там о новой квартире, я очень хотела там переехать в другую квартиру. Но это всё было смазано как раз потому, что я вот помню, что я там что-то протираю пыль в квартире, которую мне надо сдавать. И вот думаю о том, что же делать. И я себе говорю, что покупай билет, ты себя не простишь. И я быстро покупаю билет, кидаю там ключи в почтовый ящик, пишу хозяйке: «Вот так и так, не смогу вам лично их передать». Сажусь в поезд, и мне моя там тоже подружка по «Инстаграму», мы с ней никогда не виделись из Новосибирска, она мне всё: «Ну, ты едешь? Скажи, ты едешь? Ты едешь?» А она никогда не была там, ну, вот в таких, в такой буче, как говорится, ой, «Буча» сейчас приобретает другое значение, она очень боялась ехать одна, я говорю: «Да, я там», вот мы с ней в итоге встретились. Я помню, мы купили цветы, завернули в бумагу, что-то там в рюкзаке спрятали, чтобы, не дай бог, нас там на подступах. Вот, значит, парень, её друг, у которого мы там оставили свои вещи, мы там, в случае чего, там свяжемся по такой-то… Какой-то у нас был там шпионский план. Вот, и я помню, мы едем в метро, и чем ближе к станции «Марьино», тем больше людей с цветами, с цветами. И это непередаваемо. Это для меня похороны Навального – это один из самых трагичных, но одновременно и самых счастливых в моей жизни дней, потому что были… меня сейчас, правда, расплачусь, потому что когда, когда ты вдруг видишь, что ты не один, что их много, и они вот со всех углов идут с этими цветами, поднятыми головами, я такая говорю: «Женька, вытаскиваем цветы из рюкзака, всё, чё за херня вообще, почему мы трусим?» И мы выходим, они скандируют: «Навальный!», и это непередаваемо, конечно, и мы ходим, это всё вот… ну, и вдруг, ну, то есть мы до последнего думали, нас сейчас будут винтить, нас сейчас будут винтить, а нас всё не винтят и не винтят. Мы познакомились с ребятами какими-то из Питера, прокричались, наконец, прошлись, дошли в итоге до кладбища. Один из эпизодов там был, когда мы у торгового центра стоим, и парень достаёт огромную утку вообще, и там уже всё, и нет войны. То есть люди уже почувствовали, что всё, винтить не будут, и это была такая свобода, которую, наверное, уже не почувствовать тут. Может быть, и слава богу, но я рада, что у меня был такой опыт и такие впечатления. И в итоге мы дошли до кладбища, и знаете, короче, начало темнеть. Первое марта, холодно. Как бы мы тепло не оделись, всё равно это, ну, март. И вдруг очередь перестаёт двигаться. Там часов, я не помню, шесть, что ли, мы у кладбища стояли. Потом выяснилось, что там ССОшники как раз пытались, что всё, типа, похоронили и идите нахер. А мама Навального сказала, что нет, до последнего тут будут все, кто хотел к нему прийти, и вот пока мы стояли, и началось вот это: «Ребята, у меня чай есть, хотите чай? У меня шоколадка тут». Я стою, думаю: «Да ладно, откуда взялись вообще вот эти прекрасные люди?» И я тогда поняла, почему он вернулся, потому что в восемнадцатом году он ездил туром, да, вот этим президентским по стране, он нас всех видел, он видел нас не по отдельности, разрозненными, он видел нас приходивших к нему, я, к сожалению, не была, у меня мама была и рассказывала мне об этой встрече, говорит: «Ты не представляешь, там поставили колонки, в Самаре была выставка каких-то индийских товаров для ярмарки», и говорит: «Он, представишь, он просто приходит вот так, колонки там ковыряется, берёт вот так три шнура, вы так выдирает их, берёт свой матюгальник, и мы просто стоим, такая силища вообще!» Вот, и там на его похоронах мы в итоге двинулись, и стоим уже буквально 100 метров, может быть, даже меньше до кладбища. И там взрослые женщины. Они стоят и говорят: «Ребят, мы не можем уйти. Мы же тут не за себя стоим. Мы стоим каждый за себя, за того, кто в России не смог прийти, за тех, кто уехал и не смог быть тут. Мы стоим за всех них». Мы пели какие-то песни, перемены, им её автобусы сигналят. Мне кажется, это была большая ошибка властей, нас всех не разогнать, потому что мы увидели, как нас много. И поэтому, когда говорят о том, что там все остались те, кто всё это поддерживает, это всё враньё. Там остаётся очень много прекрасных, светлых людей. Я очень беспокоюсь о них. Мне очень хочется, чтобы они выжили.

Как вам даётся эмиграция?

— Вообще, моя иммиграция – это вереница чудесных событий. Я их рассказываю, люди многие не верят. Начиная от того, что, например, в турецком отеле я заселяюсь, и у меня на ресепшене сидит парень, мы с ним что-то разговаривали, я говорю: «Как вас зовут?» Он говорит: «Ну, вообще, меня зовут Йозеф, но я хочу, чтобы вы называли меня Иисус». Я всем говорю: «Да я у Христа за пазухой, у меня Иисус на ресепшене». В основном тебе проще адаптироваться в эмиграции, если возьмите с собой то-то, что связывает вас дома. Я кое-что тоже взяла. Срач. Привет, я Катя. Я была вынуждена уехать из России, потому что там на меня написали донос. И вот теперь я ищу своё счастье в эмиграции, веря, что она может быть. Кайф. Вот. Или, например, уже… Ну, то есть, понятно, тут Яшин, плюс там Noize. Я купила себе ещё в Стамбуле, будучи, билет на Noize. Сейчас бы я, наверное, уже не купила, потому что я понимаю, что такое 55 евро. А поначалу-то ты с России приезжаешь, вот это 55! Это же как 55 рублей, да? Нет? Потом: «Епара сэте», а это там 5 с лишним тысяч, ну, наверное. Но тогда мне нужно было подкрепить вот это вот. И в итоге я там, говорю, в Подгорице я познакомилась с парнем. Мы с ним погуляли, и на следующий день мне пишут: «Noize сегодня будет в школе, приходи, это встреча для родителей». И я вдруг с ним вот так оказываюсь. И заканчивая такими мелочами, когда я приехала, и как раз в день, когда был Гяшин, у меня случилось несколько потерь. Как я говорю, иногда нужно что-то отдать. Какой-то дань вообще за чудеса. В общем, у меня вылетела пломба. Это самый страшный страх эмигранта. Вот, легко, по страховке мне её ставили бесплатно, скажем так, забегая вперёд. И я потеряла очки солнцезащитные. А я в какой-то момент поняла, что очки и наушники – это моя защита от мира. Потому что её просто вот так вот взяли, выдернули, и вот так в другую почву. Естественно, мне хочется всё закрыться. Я как-то иду, у меня накрыло тут слезами, я иду по берегу моря уже в баре, иду такая плачу, говорю: «Гад, я без наушников!» Ну, я наушники сломала ещё. Наушники сломала, очки потеряла, а тут очки стоят, я не хочу за китайскую херь платить там 15 евро, и вообще у меня нет ещё доходов, и я иду вот это всё хнычу, и вот так на камнях лежат солнцезащитные очки. Я оборачиваюсь, никого вокруг, а я такая: «А что, так можно было?» До сих пор гоняю в этих очках, для меня это вот моё свидетельство чудес. Потом они, правда, в какой-то момент как будто бы заканчиваются, и ты сталкиваешься с бытовой реальностью, которую вот сейчас нужно достроить, но… Я думаю, всё будет хорошо.

Чего вы боитесь?

— Не знаю, сказать, что я ничего не боюсь, наверное, какая-то глупость. Я знаю, что я со всем справлюсь. Ну, ядерной войны, наверное, да. То, что, знаете, до смешного. Канун дня рождения, надо желание загадывать. И я такая там, типа: «А вот я хочу, чтобы вот прям передвигаться по Европе вообще, чтобы у меня какая-то такая вот виза, не виза». И я прям передвигаюсь. Я такая: «Ну да, ядерная зима, все визовые, все государства упали, никаких режимов». И ты спокойно передвигаешься по Европе пешком, потому что больше нечего. Ну, наверное, передвигаешься в каких-то, если выжила. И как Юрий Шевчук сказал в одном из последних интервью, что главной ядерной войны, чтобы не было, всё остальное починим. Вот, наверное, да, у меня, конечно, много страхов, начиная от того, что вдруг тут идут визы, заканчивая тем, что, ну, не заканчивая, в том числе и страх того, что, блин, ну всё, у меня жизнь кочевника началась. Я просто говорю: «Смирись с тем, что, возможно, никогда не будет никакой оседлости вообще». Если, конечно, режим не падёт, я не знаю, вернусь ли я, опять-таки, к тому моменту. Я понимаю людей, которые тут уже наладили быт, прошли через весь ад эмиграции, а потом такие: «Возвращайтесь!» Да срали, я уже всё тут осела. Поэтому чего я боюсь? Боюсь ли я, что война не закончится? Она закончится. Все войны заканчиваются. Ну вот, да, наверное, ядерная, это вот, если умом говорить, а если что-то как-то пофилософствовать ещё. Я боюсь, что мир без войны, который мне очень хочется построить, не только мне, а вот с единомышленниками, что это моя фантазия, выдумка, иллюзия, что на самом деле это невозможно. Вот это для меня страшно.

При каких условиях вы вернётесь в Россию?

— Ну, конечно, чтобы режим сменился. Опять сменился и придёт какой-нибудь а-ля Вагнера, которого уже нет, или Кадырова какой-нибудь. Ну, конечно, нет. Нет. Когда Россия возьмёт курс на демократизацию, когда тоже, конечно, уже демократия такая, под сомнением думаешь, а может быть… Это как, знаете, меня вечно спрашивают: «Ты вот в левых взглядах, правых, там, центристов…» Я говорю: «Слушайте… нахер! А вот отделение! А нельзя отсюда взять хорошее, оттуда взять хорошее», и так далее. Вот, вот нельзя какой-то строй, такой строй здравого смысла, вот как-то партию здравого смысла хочется создать, просто здравый смысл какой-то. Вот, ну, наверное, вот тогда я вернусь в Россию. Более того, я вернусь туда, если у меня будет внутреннее какое-то, ну, там желание, я не знаю, пока, как это может быть. Я тут похожу по горам, морю, скажу: «Нахрен его вообще это ваша политика, журналистика, ерунда какая, вон мир прекрасен, им нужно наслаждаться», я не знаю, там буду работать с детьми, например. Но есть во мне вот эта политическая какая-то часть, ещё пока не угомонённая, не сломленная, которая, ну, как будто бы я интуитивно чувствую, что я и тут смогу много чего дать. Я всё время говорю: «Ну, ладно, не президентом России, но министром просвещения я вполне себе могла бы стать. А, может быть, ещё и стану».