Анна Горелик — экономист, культурный продюсер и активистка, живущая в Сербии с 2022 года. Она участвовала в организации всех крупных антивоенных выступлений россиян в Белграде, начиная с шествия в годовщину войны. Тогда Российское демократическое общество в Сербии собрало более 11 тысяч евро на генераторы для Украины. После точечных репрессий против активистов Анна переключилась с митингов на перфомансы. Об уязвимом положении противников войны в Сербии и о том, за что бы сейчас посадили Пушкина, Анна Горелик рассказывает в интервью.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Анна Горелик, и по образованию я экономист, работаю продюсером культурных мероприятий, а еще я активистка в Белграде, в Сербии, где я живу уже больше двух лет.

Как живется российским оппозиционерам в Сербии? Насколько эта страна подходит для выражения антивоенной позиции?

— Я политикой не занимаюсь, и поэтому мне живется в Сербии в целом хорошо. Это очень дружелюбная страна, очень приятные люди. Но, как и в любой другой стране, есть очень много особенностей. И в Сербии это чувствуется в том, что… Властями Сербии достаточно ясно дано нам понять, что не стоит вот этого вот тут всего делать, что разрушит дружелюбные отношения, существующие у Сербии с Россией. Это прямо цитата из Александра Вулина, бывшего главы сербской спецслужбы, а сейчас просто чиновника на высокой должности. Непонятно, где здесь границы, да, вот в том заявлении, которое звучало от сербских властей. Границы не расставлены. Просто говорится, что мы не хотим, чтобы приехавшие в Сербию россияне занимались политической деятельностью. Вот это один большой вопрос, что есть политическая деятельность. Я не считаю гражданский активизм политикой. Второй вопрос, что из месседжей, которые можно выносить, под запретом.

Вы сталкивались с попытками ограничить вашу активистскую деятельность?

— Я бы сказала, что впрямую… Так, чтобы это… Именно ко мне было обращено? Почти нет. Сейчас расскажу об одном исключении. Но здесь были несколько неприятных громких кейсов: отзывы ВНЖ и выдачи предписаний о том, чтобы активисты покидали страну. А что самое неприятное, что эти предписания были рандомны, и как минимум в паре случаев касались людей, вообще не являющихся активистами ни по какой… мыслимой и немыслимой классификации, просто абсолютный рандом, который вот-вот упал на двух женщин. В страшном сне не способна к себе это представить. Со мной лично была одна неприятная ситуация, и в целом, в общем, я сама была виновата, наверное. Не то что виновата, неаккуратна. Меня не то чтобы даже задержала полиция, а ко мне… Ну, как бы обратилась полиция, некоторое время меня удерживала возле себя, и в итоге вынудила заплатить абсолютно левый какой-то штраф, когда я приклеивала плакатик к парковочному столбу возле посольства Ирана в Белграде. Вот, мне написали в какой-то выданной бумажке, что это страшный вандализм, я должна оплатить штраф за вандализм.

По вашему опыту, сербы действительно симпатизируют России или все-таки ориентированы на Европу?

— К большому сожалению, вся история Балкан за последние, наверное, лет 30, как минимум, устроена так, что человек, который, или страна, или политическое движение, или кто угодно, кто поднимает на щит противостояние странам НАТО, обречен здесь на внимание, я не скажу на любовь, но на внимание, на то, что его выслушают, на то, что к нему отнесутся как к потенциальному союзнику. И это то, на чем очень успешно играет Россия, собственно, все эти годы. Но при этом, если говорить вот об опыте частного общения, мне буквально пару раз встречались какие-то оголтелые путинопилы. 90% людей говорят, что война – это ужасно. Они… Абсолютно такие же люди, как любые другие. В этом смысле нет ни серба, никого другого. Просто люди. Все говорят, да, мы знаем, каково это, когда тебя бомбят. В этом месте очень больная, до сих пор открытая и не затянувшаяся рана. Абсолютно очевидно, расковыривают. Когда начинаешь говорить, наверное, вы хорошо понимаете, украинцы, они говорят, ну, украинцы же не самостоятельны, Путин же воюет с НАТО. И вот в этот момент диалог рушится, и, честно скажу, я не очень в этом месте боец. Я, как правило, говорю не совсем и перевожу разговоры на детей, собак, погоду, еду, сербское гостеприимство, что угодно. Потому что поломать вот этот нарратив в личной беседе почти невозможно, если это беседа условно с таксистом или с официантом. Когда это знакомые люди, плюс-минус одного круга, вот когда это были мои университетские приятели, таких вопросов в принципе не возникало, они все очень проевропейские. Видимо, это в целом специфика Белграда. Когда пытаешься привлекать к этому внимание, когда, допустим, мы делали недавно на тысячу дней войны довольно эмоционально манипулятивную акцию, они останавливаются, у них круглеют глаза. Нельзя отворачиваться от войны, и нельзя предавать Украину в этой войне. Они очень человечно реагируют. Был какой-то подросток, который закричал, что Путин крутой. Через год Украина не будет на карте. Он был один. А все остальные или подходили и хлопали по плечу, или как-то выражали, что они понимают, о чем мы, собственно, стоим и что мы делаем. И что самое очевидное, и что самое ценное, что мне было важнее всего, они донатили. Вот просто проходившие мимо сербы очень активно донатили на генератор для Украины. 1700 евро. Но это были не только сербы, это были сербы и другие люди, проходившие мимо. Я не спрашивала у них паспорта. Кто-то, пара человек, говорили по-английски. Мы стояли 4 часа перед зданием сербской скупштины, парламента. У нас было несколько человек. Мы специально закрыли лица масками, потому что считали, что речь не о наших лицах на этой акции, а о других. И мы передавали из рук в руки по цепочке распечатанные на больших листах, на А3, на плотной бумаге, портреты убитых украинцев, которые делает Виктор Меломед, российско-израильский художник, с первого дня войны рисующий жертв этой войны.

Как вы здесь оказались? Почему поехали именно в Сербию?

— Мне кажется, нет понимания как-то вот на уровне всего антивоенного сообщества того, что… Те люди с российскими паспортами, которые живут сейчас в Сербии, в целом не видели себя жителями именно этой страны. И, в общем, не то чтобы ее выбирали. То есть это явно не тот путь, которым меня вела жизнь. Мне кажется, что мой случай, он такой очень типичный. И это был абсолютно выбор, продиктованный финансовыми соображениями. Здесь просто дешевле, чем в ЕС. Это раз. И здесь чуть проще жить людям с российским гражданством, чем в ЕС долгое время. Это два. Мне было очень легко поступить в Сербии на магистерскую программу в университете. Хотя пришлось приложить некоторые усилия, потому что у меня есть кандидатская степень. Надо было их убедить, что она совсем про другое. Она про экономику. А вот в области культуры и искусства мне очень нужна магистерская. Но это был просто повод получить первое ВНЖ. И эта магистерская программа была сильно дешевле, чем мне бы обошлась, скажем, магистерская программа где-нибудь в Англии, где я могла бы учиться точно так же на английском языке, но на другом уровне. И я просто могла себе это позволить. Так что это был выбор такой, в общем, это был брак по расчету, да. Но в целом, когда я первый раз приехала в Белград, в общем, ничего особенного не ожидая, я поняла, что мне этот город очень нравится, и что я готова здесь остаться на какое-то время. Так получилось, что у меня дочка в Германии, любимый человек в Литве. Вот куда-то в сторону ЕС я постараюсь сдвинуться, как только смогу себе это позволить. Уехав из России, я поняла, что тем, чем я занималась там, я продолжить заниматься не смогу, потому что это была такая очень специфическая работа, очень привязанная именно к… к российской реальности, к российским институтам, к российской экономике, к российской образовательной системе. Я работала больше 10 лет координатором международного проекта, который делал в России Всемирный банк. Это был… Совершенно чудесный опыт, он мне очень много дал. Проект был про финансовое просвещение и финансовую грамотность. Делали его, соответственно, Всемирный банк, как зачинщик, и Минфин России. Я, к счастью, не была никогда госчиновницей, и это мне совсем не подходит. Но я была консультантом, координатором проекта. Тут у меня не было иллюзий, что придется начинать совсем что-то другое. И я просто решила взять такой гоп-йер, которого у меня не было после университета. Сделать его себе сейчас, чуть-чуть привыкнуть к тому, что реальность изменилась так, как она изменилась, и надо жить совсем в другом мире. И, ну, собственно, я использовала это, чтобы сдвинуться как раз вот в область культуры и культурных каких-то ивентов. В Белграде одна такая программа в области культурного менеджмента, и ее делает Белградский университет искусств совместно с ЮНЕСКО. Там много международных студентов, примерно треть, и все на английском. Собственно, потому я и поступила так легко.

Когда вы поняли, что уедете из России?

— Наверное, как только у меня закончилась стадия отрицания, где-то через, пожалуй, неделю после начала войны полномасштабной. В начале марта. Я уехала в начале октября, потому что вот в этом месте у меня тоже много эмоций и чувств. Всегда очень больно слышать, как люди говорят, там, не знаю, про октябристов, сентябристов и так далее, да, или про то, а где вы были первые полгода. Это все тоже привилегия, как и любое вот такое белое пальто, да, что 24-го числа началась полномасштабная война, 25-го мы собрали чемоданы и уехали. Хочется этих людей обнять и сказать, что у них все в жизни хорошо, раз они смогли себе это позволить. На мне было как минимум два… серьезных проектов в разных местах, где у меня была плюс-минус руководящая роль, я не могла их бросить, я лишил бы работы и, в общем, сильно подвела бы целых две команды. Мне нужно было это закончить, и мне нужно было продать свою московскую квартиру, чтобы у меня тупо хватило денег, чтобы и самой уехать и чтобы могла уехать моя дочка и еще мой старший сын, который тоже уехал. Собственно, оба моих ребенка оставаться в России тоже не хотели. Уехать втроем было нереально, вот просто встав и забрав чемоданы, потому что нам не хватило бы на это денег точно. Я помню, что я прямо там плохо спала, я действительно плакала каждый вечер, в общем, каждое утро, когда читала новости. Я помню, что меня потрясло, когда мы продали квартиру и сняли поменьше, просто чтобы где-то жить до отъезда. Я помню, что я решила, что наплевать, если это будет дорого, но я хочу, явно уезжая надолго, я хочу жить в таком месте, которое мне будет приятно вспомнить. И я выбрала довольно убитую, но в очень классном месте, квартиру на Чистых прудах, прямо напротив «Современника», через бульвар. И буквально через неделю на Чистопрудном бульваре началась выставка, не выставка, фестиваль «Времена и эпохи». И она была… такая вся милитаризированная. То есть она вся была про российские войны. И это был какой-то невозможный кринж. Кругом ходили дети в пилотках и в военных костюмах разных эпох. И взрослые тоже. И это было так странно, как будто бы вот рядом, параллельно идет какая-то чудовищная настоящая война. Вот тут вот, в самом центре Москвы, рядом с дорогими ресторанами люди в войну играются. Это только укрепляло желание уехать, конечно. Я понимала, что я не смогу вот это на себя нормализовать и не смогу абстрагироваться.

Вы участвовали в акциях протеста в России?

— Я ходила примерно на все протесты, которые были в Москве. Ну, там, от каких-то первых болотных и дальше. Я не то чтобы как-то этим сильно горжусь, потому что я просто ходила в место, куда шли все мои друзья и куда нельзя было не пойти. После начала войны мы ходили вдоль Тверской, все той же, где-то в районе Пушкинской, вот в тех краях Охотного Ряда. И это были как раз те моменты, когда там стояли через каждые пять метров космонавты. Мы ходили с приятельницей, которая родом из Харькова. К памятнику Леси Украинки, кажется, первые в Москве. Это, кажется, были первые числа марта, а может быть, и последние числа февраля, надо наблюдать. Вот. Сейчас это уже целая традиция, но вот тогда я помню, что я прямо думала, куда пойти. Набережная Тараса Шевченко, что там есть, непонятно. И вот придумала про памятник Лесе Украинки, мы пошли туда вдвоем, больше никого не было. Меня ни разу не тронули, была только одна какая-то странная ситуация уже, кажется, в апреле. Я почти сразу прицепила себе на сумочку такую на черном фоне белым маркером написанную бумажку с хэштегом «Тихий пикет». И там была цитата из Джавахарлала Неру: «Правда и любовь всегда побеждают, а тиранные убийцы терпят крах». Вот. Я очень собой гордилась и считала это очень смелым жестом. И я точно так же хорошо помню, что где-то в мае я эту бумажку сняла, потому что хэштег «Тихий пикет» показался мне в тот момент уже… немножко слишком рискованным. Я опаздывала чудовищно, как всегда. Меня остановили, сказали, что это у вас на сумочке? Я сказала, просто такая сумочка. Что вы меня задерживаете? Я чудовищно опаздываю. Меня ждут на записи подкаста. Вы вообще… Это был какой-то абсолютно такой необдуманный, очень эмоциональный выплеск. Я очень переживала. И, по-моему, дядечка просто как-то опешил от этого напора. Сказал: «Да идите, идите». Было забавно. Но когда я немножечко остыла, мне уже стало не смешно, и бумажку эту я сняла.

Сколько россиян сейчас живет в Сербии? Чем отличается местная русская диаспора?

— Есть оценка, которую делали журналисты BBC, если мне память не изменяет, в феврале, в конце февраля. И они говорили о 150 тысячах россиян. Есть оценки, которые я слышала от сербских коллег, и они… говорят чуть ли не о 250 тысячах. Но я думаю, что это не учитывает тех, кто делает визараны каждый месяц или плюс-минус каждый месяц на протяжении какого-то периода. Мне кажется, что истина где-то в районе 180-170, может быть, 200. Что касается специфических черт, тут я, наверное, могу рассказать про то, что мы делали в канале Российского демократического общества опрос. Около полутора месяцев назад в нем больше 600 человек поучаствовали, почти 700. То есть он условно-репрезентативен для тех, кто интересуется именно антивоенной историей и кто достаточно активен с точки зрения гражданской позиции. Больше 60% из этих людей сказали, что они чувствуют внутреннюю самоцензуру, что они не могут выражать свое мнение открыто, вот именно по вопросам, связанным с войной, с противодействием войны, с антивоенной позицией. И точно так же не уверены они в статусе своего пребывания в Сербии. То есть вот здесь есть беспокойство, и здесь есть, ну, некоторый дискомфорт. Конечно, это очень сбитая выборка, потому что это вот ровно что люди, склонные к активизму, к поддержке активистского сообщества. Но мне кажется, что это… Ну, такая вот канарейка в шахте, да, или, не знаю. История про то, что вот там первыми пришли за евреями, но все подумали, ну, бог с ними, мы же не евреи. Вот есть такое ощущение, что в Сербии начали придавливать антивоенных активистов с российскими паспортами. И это начало, а потом будет нельзя чего-нибудь еще, а потом нельзя будет еще чего-нибудь. Здесь очень непростая своя политическая повестка. Вот здесь… постоянно идут какие-то протесты, и видно, что с этим тяжело властям, они не выглядят абсолютно в себе уверенными, и, конечно, любые антивоенные протесты им ни к чему, они их путают, они не знают, что с нами делать, очевидно, что на них давят какие-то российские структуры, которых они не могут совсем игнорировать, а страна сидит на дешевом российском газе очень плотно, и, в общем… В значительной мере у них связаны руки. У меня вот здесь нет никакого стремления демонизировать сербские власти, что вот так они нам не сочувствуют. В общем-то, нет. Наоборот, даже от сербского президента регулярно, последовательно звучат слова о том, что Сербия поддерживает Украину и ее территориальную целостность. Спасибо ему за это. Большой и низкий поклон. Я думаю, это тоже нелегко говорить. Но у российских активистов антивоенных абсолютно точно есть ощущение, что они здесь не добродошли. Добро пожаловать, российские антивоенные активисты. И это то, что Сербию отличает от стран ЕС, например.

Что вас привело в российское демократическое общество в Сербии?

— Я уехала потому, что не хочу смиряться с войной. Не готова ее для себя нормализовать. В первую очередь для себя лично. И что я хочу говорить о том, что я против. И мне просто было интересно, где здесь такие же люди. И у меня было ощущение, что они должны быть, и что их довольно много. Первый раз я прилетала в Сербию летом, в июле, открывала банковский счет, договаривалась об аренде квартиры долгосрочной. Вот, подписалась на телеграм-РДО, и уже когда прилетела, просто пришла на первую же встречу через неделю, или, может быть, через пару недель после приезда, знакомиться, говорить, что я хочу волонтерить. Ну, и вот так, собственно, закрутилось это все. Ну, я успела как организатор поучаствовать вот в самом крупном… которые провело РДО, и это было на год войны. Мне было важно именно активно протестовать. Мне была важна возможность выйти с плакатом. У меня до сих пор есть ощущение, что иначе не было смысла уезжать. И что это единственный способ, в общем, не слить собственные принципы и не стыдиться того, что ты молчишь. Потому что, ну, вот, мне молчать стыдно. Я не чувствую никакой вины. Я чувствую ответственность, безусловно, в связи с войной. И, пожалуй, еще сильнее я чувствую стыд за свою страну. И с ним хочется что-то делать.

Какие мероприятия вы проводите в Белграде? Сколько людей на них обычно откликается?

— У нас была только один раз марширующая по улицам колонна, по большому счету. И это было… 3,5 тысячи человек, нам это сказала белградская полиция, это не мы придумали, мы даже не думали, что надо вообще считать, и не смогли бы этого сделать. Это был митинг в первую годовщину войны, 24 февраля 23 года. Я в нем была как такой начинающий организатор, потому что еще недавно только присоединилась к РТО. Но это было очень крутое тогда мероприятие, и совершенно удивительное чувство, что вот для нас перекрыли ну, главную такую вот артерию Белграда, транспортную улицу Теразия, которая идет к самому центру, к главной площади, к площади республики. И полиция стояла по всему маршруту, ну так разумно где-то раз в 100 метров, и нам помогала. То есть говорили там, у вас хвост отстал, крикните в мегафон, хвост подтянись. Это был просто какой-то слом шаблона полнейший, и, конечно, это было ощущение некоторой эйфории, что, о, как оно бывает. Вот какая может быть полиция. Вот. И это был, конечно, какой-то невероятный подъем. А потом зато нас заметили. Да. И это был не старик Державин. Это был немножко другой старик. Или какие-то его приспешники. Но, в общем, стало совершенно очевидно, что мы, конечно, молодцы. И ого-го. И мы тогда собрали 11 300 что-то там евро, на секундочку, в боксы для донатов. Нам дали 11 тысяч евро. Я помню, что мы их просто складывали в файловые папочки и запихивали в одну большую сумку, и чудовищно боялись, что сейчас нас шлепнут по голове, пока мы везем их на такси считать. Вот. И это был наш самый большой сбор, и он тоже пошел на генераторы для Украины. Как раз тогда была компания «Тепло для Украины» «Warmth for Ukraine». Вот мы им… перечислили все эти деньги, страшно собой гордились. Вот. А дальше уже такие толпы не выходили, потому что начались вот эти вот выдачи угроз нацбезопасности. То есть, видимо, как-то там сотрудничество спецслужб никто не отменял. Оно сработало, и, в общем, люди с российскими паспортами очень чутки к таким сигналам. Достаточно одного случайного человека, а лучше двух или трех, а лучше… парочки официальных основателей организации и парочки случайных, случайно выбранных из толпы людей. И все все понимают. И к нам по-прежнему подходят, и нам по-прежнему донатят. Но спустя некоторое время у нас, мы еще бежали в этой упряжке какое-то время и собирали людей, надеялись, что это какое-то недоразумение. Но дальше мы просто поняли, что будет безответственным устраивать именно политические шествия и митинги с политическими лозунгами, потому что мы не можем гарантировать безопасность тем, кто туда придет. Вот это стало очевидно после убийства Навального. После того, как резко изменилась тональность коммуникации с нами полиции, то есть они нас сразу предупреждали, что мы не можем гарантировать вашу безопасность. Нет, пожалуйста, отсюда расходитесь. Нет, в сквере с памятником Пушкина тоже нельзя. Нет, мы будем вынуждены начать проверять у вас документы, если вы не уйдете прямо сейчас. Было понятно, что на них тоже что-то сверху упало, и что это что-то… упавшая сверху, нам не рада и хочет, чтобы мы прекратили.

Как вы пришли к организации перформансов в Белграде?

— Я плохой организатор шествия с лозунгами и флагами, но мне было очень интересно с самого начала придумывать перформансы. И, собственно, я их делала два. Один в соавторстве с нашей художницей. И это был перформанс, который был посвящен жертвам Бучи. А потом я уже… придумала сама, причем совершенно случайно, перформанс на 1 июня, на День защиты детей, и он был про Мариупольский драмтеатр. Мы сделали тысячу бумажных журавликов, и из них перед Белградским главным народным театром на главной площади выложили слово «Дети».

Вы читаете лекции о Пушкине. Почему сейчас актуально вспоминать детали его жизни и творческого пути?

— У меня эта история, наверное, какая-то еще из детства. У меня отец очень увлекался всегда Пушкиным, хотя он вообще математик, профессор. Но у него было хобби, он искал в произведениях Пушкина всякие штуки про математику, отношения Пушкина с числами, с числовыми системами и так далее в его произведениях. Ему это было интересно, он даже какие-то статьи про это писал. А я себе взяла как-то вот как хобби историю про пушкинские деньги. Прочитала про это спецкурс в вечерней школе при экономфаке МГУ. И это было очень классно, очень вдохновляюще. Вот. И потом уже вот в проекте по финансовому просвещению у нас был… Ну, у меня была тоже пара лекций про пушкинские финансовые ошибки, потому что он наступил на такое количество финансовых грабель… граблей. Вот этого вот, что можно научить, я не знаю, целый экономический факультет на этих ошибках. Вот. Это интересно разбирать, и это мало кто знает. И поэтому здесь я продолжила даже не столько вот этот фокус, сколько вынула историю про его отношения с властью, его внутреннее диссидентство, которого было, дай боже, сколько. Потому что сейчас мне интереснее про это. И поэтому, собственно, и родились лекции про то, за что бы сейчас посадили Пушкина? По каким репрессивным статьям? Что он дискредитировал и какие чувства оскорблял? О, там было достаточно. Чувства верующих на каждом шагу. Знаменитая, как там было это, кишкой последнего попа, последнего царя Удавим, это Пушкин. Вот, ну, в общем, там хватило бы и на призывы к свержению государственного строя, и экстремизм, и терроризм. Ему не повезло только с иностранным финансированием, к большому сожалению. Вот этого как-то не досталось.

Для вас Пушкин певец империи или сеятель свободы?

— То и другое. Невозможно выдернуть человека из исторического контекста. Он относился к тому, что мы сейчас называем империей, имперскостью, совершенно иначе. И он был, в хорошем смысле, очень патриотичен, но при этом, ну, как мне кажется, да, но при этом абсолютно не был человеком, склонным идеализировать деспотизм, сильную руку и вот все вот это. Так что мне кажется, он просто был человек умный, со своими какими-то ошибками, не знаю, там, отношения его к женщинам, наверное, с феминистической оптикой лучше не рассматривать. Моя внутренняя феминистка… не любит Пушкина, и поэтому мы с ней это не обсуждаем.

Как вы относитесь к тому, что в Украине и Латвии демонтировали памятники Пушкину?

— Знаете, мне кажется, Пушкину все равно, вот правда, от него не убудет. Мне как-то за Пушкина не больно, потому что Пушкин – это тексты. Памятники – это не Пушкин. Я в этом смысле как-то немножко анархист, и вообще считаю памятники чем-то очень странным и скорее плохим, потому что они высекают в граните то, что было живым, и, как правило, не имеют к этому живому никакого отношения. А те, кому Пушкин чем-то важен, дорог и близок, никуда от него не денутся, даже если будут видеть в нем имперскость. Либо поймут, либо не поймут, но… Ну, это их дело, лично, как и любые отношения с любыми текстами, с любыми произведениями искусства, с любой литературой. Ему, повторюсь, либо все равно, либо он прекрасно бы понял, потому что человеком был умным и не жлобским, не мелочным.

О чем вы мечтаете?

— О свободе, о большей мобильности, о возможности быть рядом с теми, кого люблю. Конечно, чтобы закончилась война. Хотя это тоже звучит сейчас уже недостаточно определенно, да. Важно же, как она закончится. Я, наверное, мечтаю о том, чтобы не случилась ситуация, которая будет ощущаться как победа зла над добром. Вот, мне бы очень этого хотелось.

Чего вы боитесь?

— Компромиссов, которые навязаны, а не результат свободного выбора. Моральные компромиссы – очень пугающие меня вещи. Возможность оказаться объектом шантажа, когда в заложниках близкие. Очень бы не хотелось об этом лучше не думать. Отсутствие возможности помочь всем, кого любишь. Тоже по каким-нибудь дурацким причинам, финансовым, расстояниям, чему угодно. Тоже все очень простое.