Мы первое поколение, способное прекратить передачу насилия по наследству

Андрей Анастасиади — потомок советских греков, режиссер и оператор из Москвы. До войны снимал коммерческие фильмы, был умеренным активистом: сотрудничал с командой Навального, наблюдал за выборами, ходил на митинги. Весной 2022 Анастасиади покинул Россию «с тремястами долларами в кармане». Сейчас живет в Буэнос-Айресе, ведет влог об эмиграции с еженедельными стримами «Радио Аргентина». Как демонстрация нормальности поддерживает режим? Почему москвичи продолжают не замечать войну? Об этом Андрей Анастасиади рассуждает в «Очевидцах 24 февраля».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Андрей Анастасиади, мне 41 год, я режиссер, оператор и уже почти 15 лет занимаюсь съемкой всевозможных мероприятий и ивентов: от показов до олимпиады, от покраски самолетов до детских утренников. В общем, всего непостановочного.

Чем сейчас занимаетесь в Аргентине?

— Тем же, плюс уже где-то больше года я начал заниматься YouTube. Еще мы с моими товарищами проводим еженедельный стрим «Радио Аргентина» и почти год рассказываем о жизни здесь, о новостях и общаемся с разными людьми. У нас постоянно русскоязычные, испаноязычные гости. Я буквально на днях понял, что, наверное, это можно назвать своеобразной хроникой новой волны русскоязычной эмиграции.

Вы как-то проявляли свою гражданскую позицию до начала войны?

— Я всегда придерживался либеральных ценностей. Я был, наверное, умеренным активистом. Как волонтер я в некоторые годы сотрудничал с Алексеем Навальным. Я был наблюдателем на выборах. Полностью я в это не окунался, но, тем не менее, всегда за этим следил. Мои первые президентские выборы — те, в которых участвовал Путин. Я с самого начала голосовал против. Сначала была возможность голосовать против всех, потом её убрали.

Почему вы уехали из России?

— Война. Не то чтобы до 24 февраля все было отлично, а потом вдруг поменялось, но это стало некой чертой, после которой уже просто физически невозможно в этом находиться. Для меня само нахождение в России было неким согласием. И окончательно я принял это решение после того, как любое несогласие было полностью подавлено и закрыли «Эхо Москвы». Это же происходило молниеносно, буквально в течение недели стало понятно, что даже в инстаграме нельзя повесить сторис «Нет войне» — за это будет наказание, преследование, вплоть до тюрьмы. Просто молчать и находиться там я не мог, поэтому в первых числах марта уехал.

Вы участвовали в антивоенных протестах?

— 24 февраля я сразу же вышел на улицу. Помню довольно сильный шок — не шок, но неприятное удивление: я был наблюдателем на выборах 2012 года, когда Путин возвращался в президенты. Мы пересчитывали бюллетени перекладыванием, как должно быть, все по правилам, снимали на 5 камер, максимально избежали каких-либо фальсификаций, и тем не менее большинство все равно проголосовало за Путина. Наверное, потом я понял, что важно то, что только 40% проголосовало за него, а 60% были не за него. 24 февраля, когда я вышел на протест, было снова что-то подобное. Люди вышли, но их мало. Все равно есть это молчаливое большинство, которое готово терпеть все что угодно и просто не высовываться.

Почему многие люди в России предпочитают не замечать войну?

— Это могло начаться с усталости и разочарования, потому что 90-е вроде бы подарили надежду, что сейчас придет демократия и все наладится. Как будто свобода стала слишком тяжелой. Это был резкий переход от Советского Союза, где за тебя все решили, и ты просто плывешь по жизни, к полной свободе, полному хаосу: со всех сторон говорят разное, нужно выбирать — это тяжело. Как будто сначала общество от этого устало, а когда ему дали чуть больше денег, все радостно туда прыгнули: «Все, мы теперь будем потреблять и отдыхать». Отчасти это и меня коснулось — я помню середину 2000-х, когда хотелось просто нормально пожить и не думать об этом. И этот эскапизм только усиливался. Наверное, здесь произошло что-то, напоминающее лягушку, которая медленно варилась в молоке. Медленно-медленно, маленькими шажочками: уже и это нормально, и с этим можно свыкнуться, и мобилизация окей. Не меня же мобилизуют, а соседа забрали — ну и ладно. Все это продолжается, и с каждым днем можно только сильнее и сильнее удивляться тому, насколько далеко этот эскапизм заходит. Есть люди, очень хорошо зарабатывающие в России, им очень тяжело расстаться с тем, чего они добились. Мало того, я даже разговаривал с людьми, приезжающими посмотреть обстановку или быстренько родить ребенка, чтобы был запасной вариант, но они все равно едут назад, потому что: «Ну, блин, там же деньги. Там можно зарабатывать деньги, а кому мы нужны где-то еще?» Это, конечно, не очень большой круг людей, у меня гораздо больше знакомых средне-московского класса. И для них режим по-прежнему сохраняет фонарики, кафе работают и какая война, мы еще поплясать и потусоваться должны. «Отстаньте от нас. Зарплаты платятся, экономика все еще держится, мы не хотим ни о чем думать».

Что вы чувствуете, когда видите, что люди делают вид, что никакой войны нет?

— Изумление вперемешку со страхом за людей. Наверное, у меня такие же ощущения, когда я смотрю ролики, в которых человек свешивается над бездной. «Вот, смотрите, я могу на руках повисеть или стойку на голове сделать», а под ним обрыв. Я всегда думаю: «Зачем, зачем так делать?» С одной стороны — это переживание за человека, а с другой стороны — ну, он же сам туда полез, он должен осознавать, что все риски берет на себя. В итоге я принял решение и в социальных сетях отписался от многих людей, потому что невозможно уже смотреть на этот пир. То есть я понимаю, что нельзя замереть и ничего не делать. Понятно, что сейчас репрессии настолько сильные, что у людей нет свободы голоса, они не могут выйти и протестовать. Но при этом решать: «Раз мы ничего не можем, то вообще на все забьем и будем веселиться, делать селфи на фоне Кремля, красивого летнего города и писать: „Какое же все-таки прекрасное лето в нашей столице“» — это перебор. Потому что это все равно, может быть, неосознанная, но поддержка режима: «Смотрите, здесь все нормально». Демонстрируя нормальность, ты косвенно поддерживаешь то, что происходит в стране, то, чем занимается руководство России. Консьюмеризм в некоторых головах победил, и на это очень горько смотреть.

Как вы оказались в Аргентине?

— Через несколько дней после 24 февраля мы с девушкой — сейчас уже женой — купили билеты Москва-Стамбул-Тбилиси на середину марта. Потом возникло подозрение, что из-за того, что события настолько быстро развиваются, до середины марта могут или границы закрыть, или ещё что-то случится. В общем не стоит находиться в Москве. Я принял решение, на следующий день купил билет и улетел в Узбекистан, в Бухару. Выбор был спонтанный — я просто перебирал все ближайшие страны, куда можно было найти билет за вменяемые деньги. Поэтому прощание с Москвой, в которой я прожил большую часть своей жизни, прошло за сутки, и на сборы у меня было тоже меньше суток. Так как я оператор, мне было легко: я просто собрал большинство своей техники, надел беговые кроссовки, взял с собой форму для бега и уехал. Когда я уезжал, я знал, что уезжаю очень надолго, если не навсегда. Это был интересный перелет — думаю, рейс Москва-Бухара такого количества хипстеров еще никогда не видел. Когда я зашел в самолет, первым желанием было выкрикнуть что-нибудь вроде: «Свободу Навальному» — я почти уверен, что большинство ответило бы. В самолете я начал перечитывать автобиографию всемирно известного фотографа, еврея Хельмута Ньютона. Когда он уезжал из нацистской Германии в 1937 году, был интересный момент: он описывает последний ужин с родителями, и там есть такая приписка: «Я больше никогда не видел своего отца». И так как это автобиография — он написал ее уже в почтенном возрасте — то ему известно, чем всё закончилось, а я только улетаю, у меня приписки: «Больше я никогда не возвращался в Москву» нет. Но, я думаю, скорее всего так и будет. После я переехал в Стамбул, встретился со своей девушкой, которая прилетела туда чуть позже, и около двух месяцев мы провели в Стамбуле — думали, куда ехать дальше. Я обратил внимание на Аргентину —действительно демократическую страну. Мы посмотрели, всё взвесили и решили, что едем сюда.

Вы переживаете за родственников, оставшихся в России?

— У меня есть мнение, что все они совершеннолетние, дееспособные люди, способные принять решение оставаться или уезжать. Мало того — если они захотят уехать, я могу им помогать на новом месте знаниями и прочим. Это их осознанный выбор — остаться, и я на это повлиять не могу.

Изменились ли отношения с родными после начала войны?

— Я скажу как на суде, где имеется право не свидетельствовать против своих родных. Не хочется погружаться в детали, но хорошо, что мы продолжаем общаться. На данный момент мы выбрали стратегию общения на бытовые вопросы, не затрагивая тему войны. Я считаю, что нужно сохранять связь с людьми, с которыми еще возможно хоть как-то общаться. Рано или поздно война закончится, и мирную жизнь придется восстанавливать. Нет смысла сжигать все мосты. Удивительно, насколько тема войны стала полярной. Со многими, казалось бы, образованными и здравомыслящими людьми невозможно общаться — я не понимаю их и вижу, насколько они не понимают меня. В России у людей довольно большая проблема с границами — не понимают, где заканчивается твое и начинается чужое. Это и огромное количество домашнего насилия, и общее непонимание, где начинается и заканчивается свобода другого человека, где нужно остановиться, и причинение добра. «Я же лучше знаю, как тебе лучше». Подобное происходит и между родителями и детьми, и между супругами, и это же вылилось на глобальный уровень стран. Идея о том, что соседнее независимое государство — никакое не государство, а просто твоя младшая сестра или младший брат дурачок, и мы тебе сейчас всё объясним, с нами же клево, а эти тебе только обещают, а мы тебе от всего сердца, со всей любовью. Ах, ты не хочешь? Ну, тогда получай. Это как будто с микроуровня, с внутрисемейного уровня, вылилось на макроуровень отношений между странами. Это наследие нашего ужасного 20-го века. В России нескончаемый поток насилия. Можно смотреть дальше в историю, и по большому счету в России нет и никогда не было опыта свободной жизни. Мы от крепостного права еще толком не отошли, оно все перетекало и перетекало, и у каждой семьи есть огромный исторический опыт насилия, смертей, депортации, бесправия, безволия. Я где-то услышал мысль, что сейчас появилось первое поколение, у которого есть хоть какой-то ресурс и средства наконец преодолеть передачу насилия по наследству, потому что появилась психологическая помощь, она перестало быть чем-то запрещенным — нет того, что ты «больной» — и гораздо больше людей стали обращаться к психологам. Был шанс наконец остановить это, но мы не справились.

Что для вас самое сложное в эмиграции?

— Я пока никак не могу выучить язык. Неспособность полноценно общаться с местными жителями ограничивает. Конечно, сейчас не так, как было 40 или даже 20 лет назад. Сейчас у нас огромное количество технических средств, чтобы друг друга понять. И мало того — сейчас у меня на ютуб-канале половина зрителей аргентинцы, которым это интересно. Я в какой-то момент начал добавлять полуавтоматические субтитры на испанском. Не знаю, насколько это хороший перевод, но люди смотрят, им интересно, и такое дружелюбие со стороны жителей страны, куда я переехал, очень подкупает и заставляет делать больше, интегрироваться, искать любые возможности для взаимодействия, а не просто вариться в русскоязычном комьюнити.

Что могут сделать уехавшие для того, чтобы война поскорее закончилась?

— Я считаю, что есть несколько путей, которые лично я могу осуществить. Насколько в итоге это повлияет на кого-то — не знаю, но и влог об эмиграции я завел для того, чтобы показать, что, во-первых, уехать возможно. Когда я уезжал, у меня в кармане было 300 долларов наличными, и не было карт. Если у тебя есть голова на плечах, разобраться не настолько страшно и ужасно. Второе, хотелось показать, что мир есть, он по-прежнему открыт, тут живут не вурдалаки, а нормальные люди, здесь многое возможно. Есть страны, где я могу выйти перед президентским дворцом с любым плакатом, например, за Навального или против местных инициатив, и меня никто не скрутит, никто не арестует. Мы даже можем собраться сотней человек, и полиция скажет: «Окей, все нормально». Это важно. Как сказала Екатерина Шульман: «Важно сохранять ощущение нормы. Норма — она вот такая, а не когда кругом автозаки, ничего нельзя сказать, огромные штрафы, сталинские сроки за слова. Это не норма». Будучи вне России, удается сохранять ощущение нормы, плюс рассказывать другую точку зрения. К сожалению, далеко не все, я бы даже сказал большинство остающихся в России не способны сейчас это воспринимать, но, возможно, смогут позже.

В Аргентине общаетесь с украинцами?

— Может быть, из-за отдаленности Аргентины, здесь накал страстей меньше. Мы находим общий язык со всеми. Я несколько раз бывал на украинских митингах, проходивших здесь, и это было абсолютно нормально. Здесь есть антивоенные чаты, где между собой координируются люди, приехавшие из России, Беларуси, Украины, Кореи. Не очень удается найти общий язык с людьми, давно уехавшими из России. Такие здесь есть, часть из них смотрят Russia Today — этот канал сюда долетает. Они за Путина, и у них тут даже бывают сходки. На днях сюда привозят хор Турецкого, что ли. Это закрытые встречи, билеты они распространяют тайно, скрывают место, потому что антивоенно настроенные люди пытаются найти эти места, чтобы устроить акцию протеста. На 9 мая даже были столкновения, потому что находились пропутинские русские, готовые напасть на фотографа и разбить камеру. Я не знаю, кто это конкретно, но такие люди есть, и с ними сложнее всего.

Чего вы боитесь?

— Я боюсь, наверное, ядерной войны. В Аргентине это менее страшно, но любой человек на планете, несмотря на математические модели, не может предсказать, что будет, если начнется третья мировая с применением ядерного оружия. До меня долетают обрывки с российского центрального телевидения, что пропаганда спокойно вещает о ядерной войне, вроде: «Ну, а что делать, что еще остается?». Это пугает.

О чем вы мечтаете?

— Глобально я мечтаю о том, чтобы наконец жить в мире, чтобы мы смогли вместе дойти до такого уровня самосознания, что наконец-то отстанем от других и научимся созидать, а не разрушать. Эта проблема не только России, а в целом человечества, и мы только к этому движемся. Я очень люблю путешествовать, а на данный момент я могу путешествовать только внутри Аргентины. Мне бы хотелось решить этот вопрос, чтобы продолжить смотреть мир, смотреть на его разнообразие, видеть примеры того, как здесь люди живут так, а здесь вот так. Но даже путешествуя по Аргентине, глядя на красоту этой страны, глядя на то, какие здесь приветливые люди, я ощущаю надежду на то, что мы справимся.