Егор Рыбаков: Они построили недорейх из говна и палок»

Российский актер театра и кино Егор Рыбаков после начала войны переехал в Тбилиси. Сейчас играет роль Сталина в антивоенном трагифарсе по пьесе Артура Соломонова «Как мы хоронили Иосифа Виссарионовича». В спектакле «Stalin 24», поставленном грузинским режиссером Серго Кения, российские актеры пытаются понять, как страны скатываются в фашизм. О параллелях с современностью мы поговорили с Егором Рыбаковым сразу после спектакля.

Расскажите о себе.

Меня зовут Егор Рыбаков, мне 39 лет. Я — актер. Закончил высшее театральное училище имени Щепкина, курс Виктор Ивановича Коршунова, в далеком 2004-м году. Я работал как актер в Москве, играл в спектаклях, снимался в кино, в сериалах. Работал ведущим, немного организатором. Вел разные корпоративы, свадьбы.

Вы участвовали в протестных акциях до войны?

Где-то с 2007 года я стал ходить на акции протеста. Я даже сначала немного «охватил», я был, можно сказать, внутри государственной структуры, был членом «Идущих вместе». И это тоже большая отдельная история. Я рад, что я там был, потому что я успел увидеть насколько все лицемерно. Это мне дало понимание, что я просто не смогу там быть. И я не один такой.
И с 2007-го года я стал ходить на акции протеста, и ходил до 12-го года, буквально до Болотной, на который я был. Я очень во все верил. При этом я был, так сказать, активным чуть более, чем принято. То есть я был не за шарики, не за протест в обеденный перерыв. Хотелось действительно изменений. С 12-го года я понял, что мне нужно, наверное, уезжать. Но из-за актерской работы я привязан к месту. И что самое страшное, я привязан к языку. При этом я знал, то у меня неплохой английский. У меня очень приличный польский, но язык, который ты знаешь на бытовом уровне, даже на хорошем, и язык, на котором ты можешь работать — это все-таки две большие разницы.

После Болотной площади я понял, что ты можешь бороться с режимом, ты можешь бороться с Путиным сколько угодно, но бороться с большинством населения бесполезно абсолютно. Для нас Болотка — это был, на мой взгляд, пик протестной активности в России. Там было около 100 тысяч человек. Но это же смешно. Избили тогда тысячу человек, из этих 100 тысяч. Тысячу людей, которые были хоть как-то готовы сопротивляться. А если нет ядра, которое на что-то готово, тогда вообще ничего не будет. И то, как люди отреагировали в большинстве своем, и то, куда это всё катилось — привело к тому, что все разваливалось, что они перехватили инициативу. Я понял тогда, что я лишний. Потому что это реально их страна, их большинство, а я тут такой, типа, подождите-подождите, давайте жить не так. Но нет, я должен, если уж не уважать, то принимать решения народа. Вот я его, соответственно, и принял. В какие-то моменты я и дальше выходил, против «Закона подлецов», еще на какие-то акции. Выходил, сам не понимая, зачем. Это, на самом деле, какой-то полный абсурд. Просто ради очищения совести. Потому что не можешь не выйти, тогда ты выходишь.

Ваши первые мысли и чувства 24 февраля?

Я расплакался. У меня был ребенок, то есть он у меня есть. Я был с сыном, ему сейчас 12 лет. А было тогда соответственно 11. Вот я просыпаюсь, у меня разрывается телефон. Все пишут — я читаю.

Я ждал этой войны, особенно последние месяцы. Я понимал, что она неизбежна, что она будет. Я говорил с 14-го года, что будет большая война, что Россия готовится. Работал в Одессе — снимался. Говорил там людям. Я был негативщиком, экстремистом, радикалом — весь набор.

А 24-го это все случилось. До этого у меня была минимальная политическая активность в Фейсбуке, особенно политическая. Но тут, я не выдержал. Начал писать один пост, второй. Когда под ними пошли комментарии — ты за это сядешь, я понял, что уже написали доносы. После 14-го года я несколько раз отправлял деньги в Украину. И когда это началось я тоже отправил перевод. И на утро выходит этот закон, о том что это измена Родине, до 10-ти лет. Понял, что нужно уезжать. Потому что через людей я понимал, что меня знают. То есть, меня знают по записям на митингах. Меня не трогали, потому что я как бы вышел из игры. А тут я понял, что надо мной висит этот меч. Я понял, что не хочу рисковать, чтобы не получить уголовное дело, не хочу играть в эти штуки. Плюс я просто не понимал, как дальше жить. Все обрушилось — вся жизнь. Как дальше работать? Сниматься в сериальчиках и делать вид, что ничего не будет?

Я купил на 10-е билет. Раньше никак не мог. У меня было пару спектаклей. Но это всё. Я почти не выходил из дома. Я просто элементарно боялся. Я понимал: ну как, вот ты играешь, а над тобой эта ужасная чёрная туча! Конечно, я понял, что вся моя жизнь после 24-го уже не будет прежней, потому что война всё меняла на уровне ощущений. Ты же ещё не понимаешь, как это будет. Какой масштаб?

Зачем Путин развязал войну?

Он не мог ее не развязать. Это единственная экспонента тирании, которая была возможна. Диктатура такого уровня, которая была в России, не могла не привести к войне. Не было другого варианта. Сколько мы воевали? Он начал с войны, он начал со второй чеченской войны. Потом была Грузия, потом случились Крым и Донбасс. И потом была Сирия. И я понимал, что не будет ни дня без войны. Пока он будет у власти — война не остановится. Может быть передышка, может какое-то перемирие, какая-то перегруппировка, но уже не будет дня без войны. Пока его не остановят. Это та же самая история, что была с Гитлером. Я не сравниваю масштабы их личности. Я имею в виду, что это один и тот же принцип. Мир должен объединяться, чтобы его остановить. И сейчас мы видим — мир пытается это сделать. На нас, на грузинах, лежит огромная миссия, как и на других соседях России в том, чтобы мировое зло, наконец, было побеждено.

Вы играете в спектакле роль Сталина. Видите ли вы параллели Сталин-Путин?

Тут есть параллели не между Сталиным — Путиным. Есть параллели про диктатуру, как она приходит к людям, как она внедряется. Как мы ее всасываем. Как она понемножку привносит дикие вещи, которые нам казались невозможными 10 лет назад. Вдруг просто они к нам пришли. Мы их получаем. Мы такие раз: да нет, уже нормально. Так как меня всегда интересовали политика, социология, мне интересно с этой точки зрения, как общество меняется. И по-актерски я наблюдаю за людьми. Я видел людей, которые еще 10 лет назад были хорошие, которые могли смеяться над телевизором, над тем, что там несут. У нас с ними были разные убеждения, но они смеялись. Ну что, ты будешь телевизор слушать? Это же глупость, это же бредятина. И я видел, как менялась их риторика, как они медленно превращаются в фашистов. В людей, которые не видят ничего кроме власти. Это очень привлекательно, потому что внутри ты часть большой великой империи. Против тебя много врагов, но они все слабые. Вы их обязательно победите, потому что вы — свет, вы с мечом всех раскидаете. Вы самые богатые, великие, и вы в рай попадете. Есть великая миссия — в это действительно очень приятно верить. А если ты вне, если ты вдруг выпадаешь из этой матрицы, ты оказываешься в нищей стране, которой скоро не будет, без перспектив. Где ты не понимаешь, как выжить, как вообще дальше жить, что будет с твоими детьми, с тобой, на что ты завтра купишь еды, и вообще дойдешь ли ты до булочной, или тебя расстреляют люди с оружием, которые будут решать теперь, чья это улица.

Как вы считаете не уступает ли сейчас театральный абсурд реальному абсурду?

У нас спектакль — трагифарс, это не абсурд. Мы живем в трагифарсе, мы уже жили до этого и живем сейчас. И, конечно, как человек, я понимаю что, более комичной и страшной диктатуры просто не было. Гениальное сочетание. То есть, они же все реально долбоносы. Они же прямо дебилы. Ты же видишь эти лица, и на лицах все написано. Но при этом, это не отменяет ужаса и страха, который пришел. Но это не то зло, которое было условно при Гитлере: да, мы — зло, мы сейчас всех убьем, всех захватим. Или вы нас победите, или нет. А эти притворяются. Они же не могут сказать правду вообще, в принципе. Они дебилы. Они же реально из говна и палок все. Они построили этот недорейх из говна и палок. Просто абсолютно удивительно. Я понимаю, что если бы я не смеялся, то я не знаю, как бы я выжил. Это я сейчас не эрудирую — я много лет живу в состоянии, которое, конечно, не особо стабильное, но я понимаю, что только мой смех, ирония, она меня как-то вытаскивает и спасает. Потому что иначе я бы дуба дал.

Как получилось что власть захватили «дебилы»?

Мы в этом виноваты, люди. Мы не прошли то, что должно были, в девяносто первом году. Много, кто виноват. Америка и вообще Запад неправильно себя повели в 91-м году. Вместо того, чтобы нас жалеть, пытаться нас привести в чувство, интегрировать, они должны были вести себя так, как вели с нацистской Германией в сорок пятом году. Коммунизм должен был быть осужден. Должны были быть вскрыты все архивы. Должны были быть люстрации. Пока мы не примиримся, не поймем, что хорошо, а что плохо, то у нас и будет этот Сталин, который вечный. Который возвращается и который вернулся. Я видел этот сталинизм. Знаете, в 2007-м году в России был проведён огромный опрос — «Имя России». Победил с отрывом в полтора миллиона голосов Сталин. Тогда они еще перепугались, и убрали его с первого места. Второй был Петр Первый — тоже тот еще персонаж, но там на полтора миллиона была разница. Это был 2007-й год. И в седьмом же году Балабанов снимает «Груз 200». Говорит об этом ужасе, об этой ностальгии по Советскому Союзу, которая сначала была милая и прекрасная, по тому, какие мы были хорошие, молодые, красивые. И там была картошка за две копейки. Это чувство разрасталось, стало больше, чем ностальгия. Люди стали смотреть туда и уже не видеть ни настоящего, ни будущего. Потому что, не изжили все эти травмы. Мы не определились, что хорошо, а что плохо. Хорошо убивать людей? Убивать прежде всего русских людей? Убивать население, советских людей, российских людей? Мы даже не можем определить, где трагедия и понимать, что жизнь человека есть наивысшая ценность. Поэтому Путин всего лишь эксплуатировал нашу имперскость. Величие, желание вернуть молодость. Все это он собрал, смешал и подарил нам. А люди с радостью приняли.

Что делать?

Я не знаю, что я могу сделать. Я чувствую стыд что я не там, и что я не воюю. Что я вот в такой форме. Что я, наверное, не принесу никакой пользы. Я — актер. Вот все, что я могу делать. Это здорово, что у меня есть возможность на сцене говорить про это, этим зажигать. Это очень важно. Я верю в это. У меня был, честно говоря, кризис в какой-то момент. Потом я понял, что все-таки это работает. Для каких-то людей это очень важно. А если важно даже для одного в зале, значит, мы уже не зря работаем.

Что должно произойти, чтобы народ очнулся?

Уже только проигрыш. Должна произойти Германия 45-го, ничего больше. Самое страшное, что я вижу, это деградация народа, деградация населения страшная, когда матери думают о белой «Ладе».
Когда отказываются вызволять своих сыновей из плена — это было просто невозможно себе представить еще в 90-х годах. Я помню девяностые годы. Я был ребенком, таким очень активным ребенком. Я помню первую чеченскую. Я помню, как ребята из двора уходили. Кто-то возвращался. Я помню «Матерей России». Я помню, какая это была мощь. И как это все выродилось, как это всё уничтожили.
Мы думаем о своих детях. Это же так естественно, это же норма. Что может быть проще? А тут мы думаем не о детях, а о белый «Ладе». Ну норм вроде, да, хороший вариант. И вот это, это самое страшное, что произошло.

Чего боитесь больше всего?

Я хочу, чтобы у моего сына было будущее. Я боюсь ядерной войны. Я боюсь, что какой-то идиот по своей тупости нажмет на кнопку. Они захотят добиться какой-то тактической цели, а это за собой повлечет цепь очень страшных последствий, которых я действительно боюсь. Мне страшно, что мой сын там до сих пор. Так получилось, что там моя бывшая жена. Там моя мама. Она не хочет уезжать и я ничего не могу сделать с этим. Там остались близкие друзья, их уже, правда, на пальцах одной руки можно пересчитать, но они есть. Тоже по разным причинам не уезжают. Я переживаю, конечно, за них. Мне не так страшна моя смерть, но я просто хочу, чтобы у моего сына было будущее. Мне просто жалко. Он не заслужил. Мне жалко детей. Поэтому я вот этого боюсь очень.

Вернетесь ли в Россию, если режим падет?

Во-первых, я думаю, что же если он падет прямо сегодня, то будет такой период ада и внутренней войны на самых разных уровнях, и установления и дележки власти, которые будут ничуть не легче, а скорее всего страшнее для людей в России. Я не представляю, сколько это продлится и закончится ли это на нашем веку. Потому что я думаю что, во-первых, Россия не может остаться в этих территориях. В семнадцатом году распалась Российская империя — потеряли территорию. В девяносто первом году — Союз. Сейчас — Россия. И это все будет очень, на мой взгляд, тяжело проходить. Я не представляю, как. И сам этот момент настоящий денацификации, который прошел когда-то с немцами, как он пройдет в России, я пока не представляю. Это абсолютно уникальная ситуация. Мне кажется, все будет гораздо тяжелее. Русские — не немцы. И в Германии все было совсем непросто. Это все тоже пришло только с ростом экономики, только в пятидесятых годах и только, когда они увидели, что можно жить нормально без диктатуры. Но они хотя бы нормально жили при диктатуре и гораздо короче, чем русские живут.

Я мечтаю, что я найду себя, что я буду жить в нормальной стране. Я смогу назвать её своим домом. Я могу здесь реализоваться. Но, конечно, ничего нельзя загадывать. Я хочу жить здесь и сейчас. Сколько мне отведено. Я хочу жить. Мне кажется очень неправильно ждать, когда там что-то падет. Я в новостях весь, но мне кажется неправильно здесь пережидать, чтобы потом вернуться. Я хочу на полную жить здесь.