Айсолтан Ниязова — для друзей Ая — участница группы «Pussy Riot». Родом из Ашхабада, после установления режима Туркменбаши уехала в Россию — с 90-х жила в Москве, делала карьеру в банковской сфере. Проходила фигурантом по делу о «краже века» — о якобы хищении из ЦБ Туркменистана миллионов долларов. Отсидела по этому делу в России шесть лет — в СИЗО познакомилась с Марией Алехиной. О свободе, дружбе, страхе и борьбе за свои права даже в условиях тоталитаризма Ая Ниязова говорит в проекте «Очевидцы»:

Расскажите о себе.

— Зовут меня Ая, фамилия моя Ниязова. Жила я до войны в Москве. В Москву я переехала в 1993 году из Ашхабада, потому что я родилась в Туркменской ССР. Получила гражданство России. И вот столько времени я жила в России. У меня мама русская, папа туркмен. Я, будучи студенткой политехнического института в Ашхабаде, поехала в 1991 году к своей тете в Москву. Мы пошли куда-то гулять, а все люди куда-то стали бежать, и что-то такое происходит, а мы не очень понимали. И тут кто-то из мальчиков говорит: «Там захватили Белый дом». Мы видели танки на Арбате, и у всех была такая эйфория, мы кричали: «Стой!», я помню, даже охрипла, там перемен требуют наши сердца. И у меня было такое воодушевление, такое было счастье, что я даже ни на одну минуточку не задумалась, стоя в этой толпе, что закончатся мои каникулы, я вернусь в Ашхабад, и это будет другое государство. Я просто думала, что мы избавляемся от тоталитаризма, что мы будем свободной страной. Но я не подумала, что мы будем потом скакать по этим осколкам бывших республик и мучиться. Мне было абсолютно счастье и радость, что мы наконец-то будем свободными.

Как война с Украиной изменила вашу жизнь?

— Мой дядя в Украине, в Харькове был. Когда началась эта подлая война, мне позвонил мой дядя по видеосвязи, за балконом, вот с такими обезумевшими глазами. Я видела эти самолеты по его видео. И он просто со слезами на глазах кричал мне: «Ая, твоя любимая родина напала на мою любимую родину». Хотела поехать к Маше Алехиной и Люсе Штейн. Они тогда вместе жили на Старом Арбате. Я думала, что я пойду к девочкам, потому что я одна не справлюсь. Ну, а параллельно мы с Машей Эйсмонт, адвокатом московским, договорились, что мы встретимся с ней на Пушкинской площади вечером. Я поехала к девочкам, у них стоит автобус ОМОНа под подъездом, они были с браслетами обе, и Люся, и Маша. Маша рвалась поехать со мной, и я сказала: «Маша, если бы у нас хотя бы 1% из 100 был бы, что мы с тобой дойдем до Пушкинской площади, мы бы, конечно, им воспользовались, но с тобой — ни одного процента. То есть одна я выйду, скорее всего, а с тобой уже нет. Поэтому вы рисуйте сейчас плакат и пишите свои имена там тоже. И я буду всем журналистам на Пушкинской говорить, насколько успею, что вы присутствуете таким образом здесь, что вы тоже против этого вторжения». Я в Москве все время ездила на машине, и у меня не было теплой одежды. И когда Леша Навальный сказал, что он будет возвращаться, я подумала, что мне надо купить большой пуховик. Я поняла, что мы все это время проведем на улицах. Вот, я купила себе большой-большой пуховик, как я его называла, «двухспальный» пуховик, чтобы можно было там сутки не заходить в дом, не замерзнуть. Вот, и я говорю: «Люся, что ты сидишь без дела? Хватит, иди, нарисуй мне на спине, пиши мне на спине на пуховике». Я говорю: «Потому что у меня выхватят из рук плакат». А Люся поднимает, помню, ребенок, свои глазенки красивые на меня и говорит: «Нет, ну с плакатом у тебя, если ты его спрячешь за пазуху, есть шанс добежать до Пушкинской. А если я напишу на спине, то уже нет. От подъезда ты сразу пойдешь в автозак». Я бегу со всей силы. А Москва украшена еще после Нового года, эти огонечки, бульвары. В этот момент мне пишет, звонит Маша Эйсмонт и говорит: «Ай, ну ты где? Я тут бью копытом, я хочу достать плакат». Ну а мы с ней договорились, что мы будем «винтиться» вместе, что друг без друга не останемся. И я говорю: «Машенька, я бегу, я бегу, честно. Я бегу, вы не представляете, в этом пуховике, как дымящая лошадь». И у меня только вот в голове меня бьет: «Это же что ж такое происходит? Я бегу по своему любимому городу, чтобы “свинтиться” в один автозак с другом». «Свинтились» нас туда, набили нас полный автозак. Я всю дорогу, пока мы ехали, они еще не знали, куда нас везти. В общем, я читала с этим конвоиром нашим стихи. Гумилева, Мандельштама, Цветаевой, рассказывали, что происходило в нашей стране. И все другие задержанные мне хлопали. И потом эти ребята, что было смешно, эти конвоиры, когда нас вывели к Мещанскому ОВД. Они мне сказали… Один ко мне подошел высокий симпатичный парень и сказал, что я вот готов прямо сейчас уволиться, если вы пообещаете мне найти другую работу, потому что мне его послушать… И красивый молодой человек, но неужели это… он готов… У меня нет никакого образования, ничего не могу, только людей умеешь в автозаках возить, он когда… больше ничего не умею, и то есть… много там… вам типа… но вы вот сейчас так все это рассказывали, и мне прямо… ну типа вам респект. Я ему сказала: «Ну тогда дайте мне постоять, раз мне респект, раз мне не дали постоять на Пушкинской площади, дайте мне с плакатом постоять здесь, возле ОВД “Мещанское”». Он говорит: «Стой». Я вот так встала, вот так стоит автозак, вот так стоит милиция, вот так все, кто вышли с автозака, все-таки я стояла, они мне дали 15 минут стоять. В ОВД «Руки прочь от Украины» и «Нет войне». И потом я стояла, и потом нас завели в ОВД. Вот, и потом, ну, подошли адвокаты, потому что уже я отзвонила еще с автозака, и уже все знали, что меня задержали. И там, ну, три адвоката ко мне подбегают, каких-то молодых ребят, которых я не знаю, с «ОВД-Инфо», или откуда, ну, там, Маша, Алехина, Люся, они все стали писать. И они сказали: «Кто Ая? Кто Ая?» Я говорю: «Не я». Они говорят: «Вот мы к вам». Я говорю: «Зачем столько? Там другие задержания?» Говорят: «Ну вот». Я говорю: «Все, отдам “ОВД-Инфо”, не оставляйте, езжайте дальше на другие задержания». Ну, в общем, до четырех утра мы были в ОВД, потом в 4 утра нас отпустили под обязательство явки в суд. 25-го я, конечно, опять не смогла сидеть дома. Опять вышла, меня опять задержали. Опять они… еще тогда, видимо, у них нет этого. И третий раз меня задержали 27 февраля. Я поехала на Рижский рынок, купила желтые цветы с голубыми, желтые розы, на Немцов мост, чтобы пойти. И этот… февраль… и мне в бумаге этот пакет заделали. Я была с подругой. И мы доезжаем на такси до Немцова моста, до Варварки, переходим мост, и я увидела урну и стала срывать эту бумагу. И подруга мне говорит: «Тая, подожди, давай хотя бы дойдем, потому что вдруг тебя за желто-голубые цветы…» Еще тогда не арестовывали за цветы. И у меня дернулась рука остановиться, а потом я говорю: «Что? Я дожила до 50 лет, я буду бояться по своему городу ходить с цветами? Зачем я жила тогда вообще на этой земле?» Я срываю этот плакат, эту бумагу, выбрасываю в мусорку, мы переходим дорогу с этим огромным… с желто-голубыми цветами. Ко мне подходит милиционер сразу. Я ему говорю: «Дайте хоть цветы положить». Я дохожу до портрета, мы кладем эти цветы и заходим в автозак. И они меня же, когда увидели, что третий раз, сказали, что еще не было за фейки статьи. Они сказали, что под административной статьей, что три административки переквалифицируют на уголовное. И в этот момент мне звонит сын и говорит: «Мама, ты понимаешь, мне кроме живой тебя ничего не надо». Ну, в общем, и получилась вот такая история, что я полетела к сыну, у меня сын в Швейцарии, я еще дружу с людьми из швейцарского посольства, и они мне сразу выдали… листья пассы… я приехала на чистую… проду… в посольство швейцарское, мне сразу выдали разрешение на въезд в Швейцарию. Я сделала эти тесты, еще тогда COVID был, и я вылетела в Швейцарию через Стамбул, а я, получается, я вылетела 4 марта. И с 24 февраля до 4 марта я не спала ни одной ночи. Я просто ревела безудержно, у меня не было глаз. Я как китаец, у меня такое было пухлое лицо. И я помню, когда моя мама из Ашхабада, когда начались репрессии в Ашхабаде, я забирала свою маму в Москву. И моя мама всегда веселая, красивая женщина. Я ее встречаю в аэропорту, она заплаканная, она на себя не похожа. И я помню, как мне стало больно. И вот тут меня встречает мой сын, и я вижу его лицо, и я прямо… Вижу, что я такая же была.

В 2022 году вы отправились с группой «Pussy Riot» в антивоенный тур по Европе. Расскажите про скандал с вашим задержанием.

— Маша Алехина написала книгу, «Riot Days» называется. И по этой книге поставили спектакль. И на самом деле книга… этот спектакль, кажется, не совру, в 2016 году вышел. И он уже был. Просто часть участников не захотела по своим причинам уезжать из России, кто были до этого. И, соответственно, пришлось вводить новых девочек, ну, ребят, кто будет выступать, потому что… мой мальчик еще был Антон. И нужно было прорепетировать. И мы не знали, где репетировать, и вот нам Исландия предложила площадку. В общем, мы там репетировали, потом начался тур с Берлина. И мы были во многих городах Европы. И все деньги… Сбор от продажи билетов и от продажи мерча шел на детский госпиталь «Ахмадет», который потом Россия… кинула бомбу туда. Полные залы были в каждом городе. И к тому времени у меня истекало уже 90 дней этого безвыездного пребывания в Европе. И мне нужно было где-то останавливаться. А тут получилось, что мы поехали в Хорватию с концертом. И представляете, на границе мы уставшие. Мы ехали из Германии 12 часов. Мы на вэне. Нас возил на вэне очень хороший парень чех. Он такой панк тоже. Он купил старую скорую помощь. Ну, списанную скорую помощь чешскую. Продавали списанные автомобили. Он их купил и сделал такой вэн. И вот представьте, «Pussy Riot» по Европе на скорой помощи. И мы уже подъезжаем к границе Хорватии, и Любыш, вот наш прекрасный водитель чех, говорит: «Девочки, потерпите, ну, сейчас проходим границу, и от границы там 20 минут до отеля, и все, и будем спать». Мы: «Да». И мы подъезжаем к границе, 10 паспортов, у нас 10 человек было в машине, 10 паспортов даем, и тут смотрим, бежит полиция как-то, бежит, сильно открывает дверь, типа: «Кто Ая?», «Злая Ая». И меня хватает, и как бы задержанность. И меня задерживают в Хорватии, по запросу Интерпола от Туркменистана еще 2002 года. Я думала, что его уже не существует. Меня оставляют на этой границе, девочки уезжают. И тут я остаюсь без телефона, без связи, в этой ночи. Сонная, уставшая после 12 часов езды. К 10 утра они куда-то связывались, что меня надо везти в суд. И меня, значит, везут в этот суд. И в этом суде говорят мне, что вы можете сейчас отказаться, тогда вам надо будет сутки переночевать в полиции без адвоката, потому что… год… мы не можем… у нас выходной день в Хорватии, День независимости Хорватии… в… ну… или… а если вы можете сами объяснить ситуацию, то тогда можем сейчас… Я подумала: «Зачем я буду сутки ночевать в полиции? Я могу сама». Я стала сама этому судье объяснять, что произошло недоразумение, все такое, а он такой сонный, судья тоже, его вызвали, он… праздник… и он такой мне говорит: «Ну вы задержаны на 48 дней. 48 дней вам достаточно, чтобы вы подготовили позицию своей защиты». Я говорю: «Вы что, вы не в себе, что ли? Вы же не в санаторий меня отправляете на 48 дней. В тюрьму! Вы чего?» Ну, в общем, и меня, значит, в тюрьму везут. В хорватскую, в Загребе. Затвор называется у них тюрьма. А там мне говорят, что вы можете сделать один звонок на три минуты, ровно на три минуты. Я говорю: «Да, конечно». Они говорят: «Ну, говорите номер». Они же мне забрали мой мобильный телефон. Я говорю: «Я не помню ни одного номера. Вы мне, говорю, дайте, пожалуйста». Они мне говорят: «Нет, вы не имеете права брать свой мобильный телефон». Я говорю: «Ну вы шутите, что ли? Я говорю, ну мы же, говорю, тут все люди. Ну вы хоть один телефон… сама… сама…» — говорят, женщина там была. «Вы хоть один телефон сама помните наизусть? Хоть один. Вот я своего сына даже не помню наизусть телефон». Она говорит: «Ну и я не помню». Я говорю: «Ну вы же понимаете». И она дает: «Ну только первый номер, который у вас там будет в набранных». И первый номер оказался вот Саше, нашего друга, Чапорухина, продюсера «Pussy Riot». И она набирает этот номер, и там он говорит: «Аечка, ты на громкой связи?» Я говорю: «Ребята, мне три минуты, меня…» А Маша мне говорит: «Ай, нет-нет, мы нашли адвокатов, просто сегодня праздник, сегодня-завтра будет суд, мы нашли очень хорошего адвоката, завтра ты будешь с нами, потерпи одну ночь». Я говорю: «Машенька, меня сегодня уже задержали на 48 дней, уже сегодня был суд». Она говорит: «Как? Не может быть!» Я говорю: «Так может, я уже вот в СИЗО, меня привезли, вот сейчас досматривать в СИЗО будут». Маша сразу всю прессу собрала, как перед конференцией, у ворот тюрьмы этого СИЗО. В общем, по всем каналам хорватским только вот: «Эту участницу “Пусси Райот” арестовали. Арестовали в Хорватии». В общем, и сразу пришла адвокат очень хороший, Лина, мы до сих пор с ней дружим. Она была ученицей первого президента Хорватии. Она была адвокатом нынешнего мэра Загреба, когда он был антикоррупционный деятель. Его задерживали, много раз сажали, как типа нашего Навального. Но он в Хорватии все-таки стал мэром столичного города. Маша пробилась с Люсей Штейн, они пришли ко мне на свидание, а Люся, бедная, с такими глазенками, она думала, что я там плачу. А я такая: «Маша, так, тут нарушаются права так-то, так-то, я уже сказала это, ты должна остализацией с ОНК, чтобы сюда пригласили ОНК». Маша такая на Люсю поворачивается… Я просто думала, что ты тут плачешь, а Маша говорит: «Нет, я там уже бурную деятельность развела, я не сомневаюсь. Она там не плачет, она там чем-то занимается уже». На пятый день пришла ко мне адвокат утром, вот с такой толстой жалобой, со всеми поддержками, письмами от правозащиников всяких, и она стала переводить это с хорватского на английский. Я говорю: «Нет-нет, я вам полностью доверяю, мне просто интересно, когда может быть рассмотрение». У нас в России до 30 дней могут рассматривать апелляционную жалобу, и я все это время определяю. Она говорит: «У нас, к сожалению, точно так же, но просто я надеюсь, что такого информационного резонанса, чтобы все СМИ, все телевидения, все газеты пишут только о вас, ничего другого, никакого инфоповода сейчас в Хорватии нет, только вы». Я говорю: «Надеюсь, что они не будут тянуть». Лина, значит, адвокат, уходит. Меня ведут по коридору в эту камеру. Тут бежит начальник этого СИЗО и говорит: «Сюда, сюда, не Ая, а вы это». А к тому времени Маша уже там связалась, ОНК пришло, и меня заводят там члены этой общественной наблюдательной комиссии Хорватии. Я им начинаю рассказывать, как нарушаются права женщин здесь, он бедный там… Я говорю: «Нет, это все правда». Они начали со мной идти открывать другие камеры, а те же люди не знают меня, они их спрашивают так, а не когда так. Часа три я ходила там с адвокатом сначала, потом это, я уже пить хочу от того, что говорить. И вот тут меня ведут в камеру, а мне как раз девочки сделали передачу, и возле этой кровати, где я там сплю, пакеты там вижу, вода все, и я такая только брать… петух опять эта камера открывается, «Вам язвы, идите», и что-то мне говорят, они еще плохо говорят по-английски или что-то, и что-то говорят, я не могу понять, что они вообще мне говорят, и эти все женщины, которые в камере со мной сидели, они начинают прыгать, все по очереди подходить меня обнимать: «Ая, вот, out, out». Я думаю, что… «А, вот, они год… голод…» А я думаю: «Какой гуа? Вот адвокат только от меня ушла и поехала, согласовала со мной жалобу, поехала в суд. Думаю, она еще до суда не доехала, чтобы подать апелляцию. Думаю, какой гуа, вот что они вообще говорят». И когда я спускаюсь вниз уже, они даже не стали ждать апелляции, просто аннулировали решение того судьи до 5 дней. И тут бежит вся администрация, это все Зои, говорят: «Пожалуйста, пожалуйста, у нас ругаются, выйдите, пожалуйста». Там вся пресса, там все вас встречают. И я вот это у меня… Сложно… бекреть, когда я туда хожу. Выхожу, а там вот Каннский фестиваль. Все вот так заполнено журналистами, камеры, все щелкает. Потом мы идем все в кафе с правозащитниками, с адвокатом, с этими ребятами, когда уже дали эту пресс-конференцию. И мы сидим, кто-то вини, адвокату звонит. И она берет трубку, что-то по-хорватски что-то говорит, а потом мне говорит: «А, это мэр Загреба, завтра будет прайд, он хочет, чтобы вы были его личным гостем, вы не откажете?» А я говорю: «Ну нет, конечно». И вот на следующий день получается такое вот безумие. Ты только вышел из тюрьмы, ты вообще не успел заехать в Хорватию, тебя арестовали на границе. Потом ты пять дней провел в хорватской тюрьме, а потом ты выходишь и просто за руку с мэром города идешь по прайду, к тебе все подходят, члены парламента, потом я выступила, я же там… написала, и изменили условия содержания хорватским женщинам по моим всем жалобам. Мне Хорватия предложила политубежище после всего этого. Они сказали: «Оставайтесь у нас, пожалуйста, там идти за то, что такое недоразумение». А я хотела в Литву, потому что в Литве много наших ребят. И вот я прилетела в Литву, и Литва дала коммунитарную защиту. И почему мне в Литве больше всего? Потому что мы-то объездились с девочками пол-Европы. И, конечно, на концертах было много людей, но они специально приходили на «Пусси Райот». А вот так, если внешне, ну, ты не видишь. То есть, а в Литве ты только заезжаешь, там все в украинских флагах. Потому что Литва, знаешь, такая оккупация. Литва — это маленькая страна, гордая. Она, мне кажется, делает больше всех для Украины.

Пострадала ли ваша семья от действий тоталитарных режимов?

— Отец моей бабушки по маминой стороне, он был репрессирован и расстрелян в 1938 году. В 1941 году, когда началась война, моя бабуля была эвакуирована в Среднюю Азию со своей дочкой двухмесячной, маминой старшей сестрой. И она помнила все эти аресты, она очень боялась, что дети врагов народа и все прочее будет. И ее муж, мой дед, я его при жизни уже не застала, он умер до моего рождения. Вот, и моя бабушка решила остаться после войны в Средней Азии. Она думала, что там будет спокойнее. И они жили в поселке от Ашхабада, 30 километров, назывался Геоктепе. Вот, и моя бабуля была учителем и директором школы русской там. И учила русскому языку всех. А ее сестра, она акушер-гинеколог. И вот там в этом поселке, говорили, что в этом поселке, когда уже я росла, что в этом поселке нет ни одного человека, которого не приняла бы на свет Антонина, и которого потом бы не выучила Екатерина. У меня папа туркмен, но он закончил Волгоградскую высшую школу милиции сначала, а потом аспирантуру МГУ, он тоже юрист. И моя мама юрист. Не то чтобы мы были там, моя семья была сильными диссидентами, но моя бабуля, например, пока я была маленьким ребенком, она не говорила, но она вот перепечатывала книги на несколько копирок, потом эта иголка их прошивала. Я уехала. А моя семья еще осталась там, потому что была очень красивая квартира в центре Ашхабада. Ашхабад был очень красивый город, очень уютный. Я уехала, а потом вот Туркменбаши, режим Туркменбаши, стал устраивать репрессии в Ашхабаде. Захватывать все это, ну все, наверное, знают, я думаю, ваши слушатели знают, что такое Туркменбаши режим, он был первый, самый жесткий. Потом уже Лукашенко и Путин, Туркменбаши стал самый первый диктатор кровавый по советскому пространству. Вот, и маму-то я забрала в 1997 году, потому что я уехала в 1993-м. Маму-то я забрала, а папа мой решил там остаться. И потом, когда Туркменбаши арестовал всю туркменскую оппозицию, моего отца в том числе, потом он придумал, а я работала в банке, да, я работала в банке, была представитель направления банка в Москве, и я просто помогала. Потому что многие люди из туркменской оппозиции, которые были в Москве, я им просто помогала, потому что я их знала с детства. Они были старше меня все, я их просто с детства знала и помогала им. То какие-то газеты печатали, переправляли контрабандой в Туркмению, то какие-то листовки, то еще на что-то, как в любой оппозиции, как мы сейчас донатим на какие-то наши оппозиционные… Точно так же, как и любые нужды были, донаты. Просто мы тогда не называли донатами, а просто какой-то помощью. Когда встречалась, могла от себя дать каких-то денег. То есть никоим образом мой банк не финансировал. Банк, в котором я работала, не финансировал туркменскую оппозицию, как это было представлено Туркменбаши, потому что, ну, как в любых оппозиционных кругах, есть какие-то стукачи, откуда-то берутся. И как-то вот так донесло, что вот такая дочь такого-то оппозиционера, банкиры финансируют туркменскую оппозицию, собираются сделать революцию, типа в Туркмении. Мне было 29 лет, у меня развивался бизнес, я купила квартиру в Москве, была счастлива, мой сын, мы путешествовали. В голове у меня не было мысли бороться тогда с туркменским режимом, потому что мне было жалко своего отца и жалко всех его друзей, которые там хотели, но и самой лично я возвращаться в Туркмению никогда не собиралась и не собиралась там посвятить свою жизнь политической борьбе в Туркменистане. Ну, а так получилось, что этот негодяй это все придумал, и нужно было посадить всех, и чтобы не было никаких даже предпосылок, и вот он так объявил, что я украла его денег, сначала организовал покушение сам на себя, потом он сам себе организовал, придумал кражу века, он это назвал ее. Вот он объявил в Интерпол. Почему это Интерпол, когда в Хорватии это Интерпол 2002 года. Я-то думала, что его не существует уже, Ниязов умер в 2006-м, и вот это все, а запрос еще существует. Вот потом меня вот по этому же делу арестовывали в России, вернее, не арестовывали, а судили. И так мы подружились с Машей Алехиной. Мы познакомились с ней в СИЗО №6 Москвы.

Вас судили в 2012 в России за кражу века, якобы за хищение у Центробанка Туркменистана 20 миллионов долларов. Что было не так с этим процессом?

— Сначала сказали с личного счета Туркменбаши были украдены деньги. А потом, когда я стала говорить, откуда Туркменбаши, госслужащий, получал зарплату, откуда у него на личном счете столько денег, они стали говорить, что «а, нет, это не с личного счета, это с Центрального банка Туркменистана». Я говорю: «Хорошо». Причем это была такая глупая история, что они говорят… ну я-то просто банкир, даже человек не банкир поймет этого. Они говорили, что в течение трех месяцев с Центрального банка Туркменистана переводились миллионы-миллиончики какие-то ежедневно в течение трех месяцев. Я говорю: «Вы хотите сказать, что весь банк… Центральный банк… ты не можешь закрыть опердень, если у тебя копейка не бьется, я работаю. А у вас не хватает миллионов, и весь Центральный банк, ни отдел расчетов, ни отдел корреспондентских отношений, ни финконтроль, ни бухгалтерия, никто это три месяца не видит, что вот у вас не хватает миллионов, три месяца. И никто это… Где все эти сотрудники находятся? Ну что это, не может быть этого. Такого не может быть». И когда меня друзья предупредили, что там Бердымухамедов, это уже после смерти Туркменбаши, его преемник, поехал типа к Путину разговаривать по тебе, я подумала, что это шутка. Потому что где Путин, где я, где Бердымухамедов, зачем это все им надо? И потом действительно Россия запрашивает меня по просьбе Туркменистана из Швейцарии. Я в Швейцарии жила тогда. Меня задерживают в Швейцарии. Восемь месяцев был процесс экстрадиции решения. Россия доказывала, что какой я злостный преступник. И меня Швейцария экстрадировала. Потом они же мне и помогали выжить, потому что это не швейцарское посольство, которое вмешалось в это дело. Пришли они в СИЗО со мной поговорить и поняли, что это произошла ошибка. Но если бы не они… Почему у меня нет обиды сильной? Потому что если бы не они, они бы меня реэкстрадировали, потому что Россия им не нужна была, и они просто хотели меня выманить из Швейцарии, чтобы реэкстрадировать в Ашхабад. А там бы меня просто убили, как всех, и никто бы про это ничего не знал бы потом. Ну вот, и так мы познакомились с Машей Алехиной, и столько лет мы уже очень близкие друзья, потому что мы прошли уже много, там не один пуд соли вместе съели, и не одну бочку меда вместе съели.

Что представляло из себя СИЗО, где вы сидели с активистками «Пусси Райот»?

— Меня экстрадировали из Швейцарии в Москву 9 сентября 2011 года. И я вот нахожусь в СИЗО №6 все это время. А в феврале 2012 года девочки выходят в Храм Христа Спасителя с этой акцией. И вот их задерживают. Задерживают сначала Машу и Надю Толоконникову. И Маша попадает со мной в одну камеру. Ну и вот так все. И потом они увидели, что я уже полгода, пока в камере была, благодаря швейцарцам, мне удалось очень много изменить условия содержания, вплоть до этих ковриков. Фитнес-коврики были запрещены по моим жалобам и по тому, что я швейцарцам жалуюсь, что нарушают права человека. Швейцарцы писали, что такого не может быть, что нет пластиковой посуды. Это было смешно, потому что часть СИЗО перевели на хозрасчет, что они часть денег должны зарабатывать самостоятельно. Они сделали такую услугу, как кулинария. Ты можешь заказывать, или родственники могут вам оплатить, например, картофель отварной, свекла отварная, яйца отварные, курица отварная, но все это приносится вот так в пакетах, и, например, тебе хочется порезать салатик, а у тебя ничего нету. То есть я догадалась, взяла тетрапак, у меня был сок, я его просто сделала, ну как досточку там помыла, там же эта фольга, и вот на этом тетрапаке порезала себе винегретик, свеколка там что-то, но ты ее съел чуть-чуть, не доела, у тебя так сок льется, ну этот свекольный, и куда это деть-то вот от тетрапака. Я вот записалась на прием к начальнику того СИЗО, Кирилловой Татьяне Владимировне. Я говорю: «Это что, зачем это, зачем так, объясните мне, пожалуйста, почему нельзя иметь пластиковую посуду?» Она мне пишет… да и листок бумаги А4, говорит: «Пиши заявление, что я подпишу спецразрешение, чтобы пропустить», если начальник подписывает спецразрешение. Я, пока я пишу, что прошу разрешить мне пластиковую досочку, пластиковый контейнер, пластиковую эту… А она мне говорит… Слушай, не, я злая. «Что, у нас в других камерах тоже, что ли, на тетрапаках режут?» Я говорю: «Я-то откуда знаю? У меня что, есть возможность по другим камерам прогуляться, посмотреть?» Ну вот, когда Машу арестовали, я там уже качала режим, как они называют это. Но тут Маша со мной присоединилась, к ним тоже приходили постоянно ОНК, проверить, как девочки «Пусси Райот». И понятно, что они поняли, что никого других к нам подсаживать нельзя, чтобы мы не научили их, как надо сопротивляться режиму. Мы с Машей 10 месяцев вдвоем, но сидели в одной камере. Потом девочек осудили, и они уехали раньше, чем я. Я еще долго сидела в СИЗО, потому что они не знали, что со мной делать. А потом уже когда я вышла, понятно, что мы в этот же день, я только написала Маше, что я тут, и Маша сразу приехала. Ну и вот с тех пор мы никогда уже не расстаемся надолго.

Как отнеслись к истории с панк-молебном?

— Это же была акция девочек, когда патриарх Кирилл сказал, что все православные должны голосовать за Путина. Ну, в смысле, если ты православный, но другие имеешь политические взгляды, это почему патриарх Кирилл может так признавать? И, соответственно, мы все понимаем, что такое патриарх Кирилл. Сейчас тоже девочки это поняли еще в 2012 году, и многие понимали, но большинство россиян же не понимало. Даже не могу сказать, кто, потому что это чудовище какое-то, что такое и есть патриарх Кирилл. Понятно, что если бы девочки выступили с «Богородица Путина сохрани», наверное, бы их не посадили. А посадили за то, что «Богородица Путина прогони» все-таки. Ну и, конечно, было жутко жалко, потому что, во-первых, у них, у Нади и у Маши были маленькие детки, ну и девчонки сами еще маленькие, там по 22 года им было. Это даже не административку бы не должно было тянуть на 15 суток. Но даже девочки-то сами, они даже когда шли, они думали, ну да, если там задержат, будет административка. Ну, то, что это будет «душечка», как высказался Путин. Ну, конечно, никто об этом не думал.

Почему такая острая реакция на панк-молебен, который длился меньше минуты?

— Для меня это самая загадка. Для чего? Ну, мы же не можем ему в голову залезть, что сошло. Понятно, что девочки-то еще продумали все. Они пошли в масленицу, где… Принимает Русская православная церковь ряженых, крашеных. Как тогда сказал Кураев, что накормили бы их блинами и отпустили бы с миром, ничего бы этого не было. Ну да, вот этот элитарный режим, они так работают, что им взбредет в голову, и когда еще триггернет, и каким образом триггернет, никто просчитать не может.

Что ждет Россию?

— Ничего хорошего не ждет Россию. Я абсолютный пессимист в этом. Я не верю в федерализм. Он не может быть. Я хотела бы, чтобы так было, но так не может быть, потому что если дать регионам право на самоопределение, никто не захочет оставаться в такой истории. Нельзя сохранять командным способом эту территорию и вот так мучить из поколения в поколение людей. Плохой сценарий, это будет затяжная война. Просто на самом деле мне очень жалко Украину. Будет обнищание народа, будут еще более, уже куда более, но они еще могут быть более жестокими репрессиями. Мы помним Сталина, что сейчас сажают, а потом или убивают, вот так как подло Лешу Навального, а так будут убивать, вот как убивали. Вы знаете, я так любила Москву, всю жизнь Москва была моим любимым городом, при том, что я много путешествовала, но всегда Москва была моим любимым городом, а сейчас меня даже не трогает. Знаете, когда у тебя Facebook или Instagram подкидывают ваши воспоминания, там, знаете, в любой бы другой ситуации я бы просто стала реветь, мои прогулки по Москве, что мне там подкидывает, а у меня сейчас даже не трогает сердце, потому что я вот не могу поверить, что нет у меня там остались друзья, которые для них такая же больная… в основном все люди проходят театр, и не рассказываю… там пишет одна подруга: «Ой, и там в театре такая постановка… в ком театре… все нормальные режиссеры уехали, актеры уехали, на вам задки повесили на театр… В какой театр ты ходишь? Зачем?» Ой, ай, перестань, ты стала невыносимая. Я невыносимая стала. Ну, то есть им всем… Вот тут новый ресторан открылся, новый театр, пошли туда. Ну, то есть люди делают вид, что этого не происходит, что нет войны. Они живут, и нет войны.

А что не так с людьми?

— Для меня это ужасная загадка. Я искренне до последнего не могла поверить. Я же говорю, я звонила всем, я говорю: «Ребят, надо выходить, там бомбят». Для меня искренняя загадка. Почему такая боль и обида? Что ты не понимаешь, ты любил этих людей. Они же не то что сильно зигуют и пошли воевать из моих друзей. Нет, они просто отморозились. И ты не понимаешь, как так? Мы взрослые люди, как вы отморозились-то? Как так вообще? Ну, я не могу. Что случилось? Пропаганда ли? Ну что вы с народом же германским так сделали, с немецким народом? И уж немецкий-то народ был более образованный, в общем-то так, чем россияне, скажем так, и стали фашистами, и пошли за Гитлером. Как-то же это случилось, как-то заболела страна фашизмом. Вот наша страна заболела фашизмом.

Как это можно вылечить?

— Только тотальным поражением и покаянием. И репарации должна будет заплатить Россия Украине. Я не знаю, ну так же, как с Германией, точно так же, как с Японией это произошло. Я не знаю другого способа лечения фашизма.

Чего боитесь?

— Боюсь ядерный взрыв увидеть. Больше всего мне снится это, и боюсь больше всего увидеть ядерный взрыв. Я думаю, что эта крыса, если ее загонят в угол, способна на это.

Вернетесь в Россию?

— Нет. Я вот буду из тех людей, как те немецкие фашисты, которые не смогли, простите, никогда не вернусь. Я никогда не вернусь в Россию.