Юра Заворотный — дизайнер, поэт. Уехал из Санкт-Петербурга в Ригу незадолго до начала войны. Для него последней каплей стал закон об «иноагентах», как говорит Юра, «косплей на врагов народа». Он возвращался в Россию, в том числе, чтобы подпольно издать сборник антивоенной поэзии. Почему российское государство так не любит поэтов мы поговорили с Юрой Заворотным в новом интервью «Очевидцев».

— Меня зовут Юра, фамилия Заворотный. Я из Питера. Родился в Питере в 90-м году на окраине. На восточной окраине называется Ржевка район. Самым известным из спальников Питера является… Купчино, да, но мы ничем не уступаем. Так что детство мое проходило в довольно интересных декорациях. Но я родился в семье врача и инженера. Для старшей сестры моей тоже есть, тоже врач. Есть много племянников и племянницы. Что еще могу сказать? Сейчас я занимаюсь дизайном интерфейсов. По образованию первому я экономист, мне кажется, не вполне хороший экономист. Надеюсь, я могу быть более-менее хорошим дизайнером. Но так сложилось, что первое образование экономическое в университете путей сообщения. А дальше магистратура и факультет по БГУ.

Почему вы уехали из России?

— Потому что, ну, с какого-то года уже до отъезда за границу стал объектом мечтаний многих, многих и многих типа наших ровесников. Типа, там, в общем и целом побольше зарплата и поменьше репрессий, и все такое. Наверное, мы в том же ключе рассуждали. Окончательно стало понятно, что надо валить в двадцатом, двадцать первом. Вот, кажется, началом конца стало введение вот этого вот иноагентского закона по отношению к физлицам. Изначально же были помню лица, потом из лица. Это, а это некий косплей, мне кажется, сталинского термина «враги народа». Понятно, что, типа, Путин не Сталин, но тем не менее тренд не очень хороший. И мы решили, что надо валить. И в конце 21-го, да, свалили. Было уже понятно, что все катится в тартарары. Много стихотворений у меня, много стихотворений моих коллег по политическому цеху. Если сейчас их читать, они были пронизаны предчувствием грядущей войны. Да и вообще про это говорил, не знаю, там, Павловский. Я в свое время, кстати, услышал какое-то из его интервью. И он говорит: «Все дело ведет к большой войне». И я подумал тогда: «В это не верится, но как будто бы, типа, надо бы к этому готовиться».

Вы несколько раз ездили в Россию после отъезда, почему?

— Мы приезжали повидать друзей. Ну, то есть, позиция какая? После начала войны она застала нас в Риге, война, да. Мы, конечно, заняли, типа, непримиримую позицию по отношению к режиму. То есть, типа, ты уже не можешь никоим образом оправдывать режим. Ты, в общем и целом, наверное, даже хочешь уже перестать ассоциировать себя со страной. Но люди, которые там есть, да, они по-прежнему твои друзья, твоя семья. И, да, мы приезжали в общей сложности три раза. Плюс еще у Юльки, моей жены, образование и зубы. То есть, она сдавала сессию, училась на заочке, да, давал сессию там зимой, летом, и брекеты заделывала. Самое главное, значит, ну, типа, не платить налоги этому режиму, да, допустим. Самое главное – не молчать. Самое главное – не искать компромисс с этим режимом. Проезжать в Рашку можно, на мой взгляд. Переезжать туда, если есть возможность, обратно возвращаться нельзя. Моя позиция сейчас, типа, менялась. Если ты не уехал из России, это не значит, что ты трус или пособник или соглашатель. Некие живут в России, и это очень большое коллеги, мне кажется, большинство из тех, кто против, они продолжают жить в России. Но нет возможности. Если ты не айтишник, если ты не связан с работой, у которой есть специфика там удаленки, да, если, в общем, не повезло иметь довольно такую свободную профессию, никуда не денешься, тебе приходится жить в этой стране. И эти люди, они в некотором смысле принесли не меньшую жертву, чем мы, экспаты. Ты живешь постоянно в токсичной среде и пытаешься сохранить себя, на самом деле. Каждый день совершаешь, ну, в некотором смысле, маленький подвиг.

Быть против войны в России сейчас – действительно подвиг. Но даже против отключения Ютьюба никто не вышел. Что должны сделать российские власти, чтобы вызвать какое-то видимое недовольство?

— Изначально я… когда уезжал, был, в некотором смысле, практически русофобом. Ты должен любить человека, людей вокруг, должен быть порядочным, должен быть честным, должен помогать другим, любить свою страну ты не обязан. И чаще различного рода подонки прикрываются такими вещами, как патриотизм. Тогда у меня было такое мнение. Впрочем, и сейчас я бы не назвал себя патриотом. И Россия для меня была: что это, Россия? Ну, типа, это Мордор, да, значит. Ты, как, допустим, историк на это смотришь, типа: ага, так, крещение Руси, приняли там христианство восточного образца, окей, уже не очень хорошо, немножко отодвинули себя от Запада, но, тем не менее, остаемся в этой парадигме. Затем татаро-монгольское иго, да, укрепление традиции единоначалия для феодальная раздробленность сменилось неким василитотом. Мы берем пример вот Золотой Орды. Есть вот хан, все, это глава, соответственно, вот этого всего государства, да, и ты ему подчиняешься. И, в общем и целом, воспитывалось внутри нас, да, внутри русского народа, да, вот эта вот традиция подчинения. Плюс еще православие такое, там она тоже подразумевает довольно серьезную историю, да, со смирением, с, опять-таки, подчинением мирской власти, потому что все забыли про то, что Христос говорил: кесарю – кесарево, Богу – богово. Что потом? Ну, типа, потом, да, свергли, слава богу, да, это роман Гейской Иго, но что происходит дальше? Там у нас есть Иван Грозный, да, уже традиции репрессий заложены мощнейшие. Потом Петр Первый, это, ну как бы человек, который основал мой любимый город, но это был тиран, это было чудовище при жизни, его назвали Антихристом, потому что этот человек бросил в топку Северной войны огромное количество людей. Питер построен на костях, все это знают. Гикатумба, просто, благодаря тому, что все получилось, мы про это забыли. Но это было чудовище. Он убил собственного сына. Так же, как Иван Грозный, кстати. Там есть спекуляции исторические на эту тему, но, тем не менее. И ты видишь, что Россия, в общем и целом, никогда не была чем-то классным. Потом у нас «красное» шоу, потом у нас там красный террор, да, и потом репрессии сталинские, и тому подобное. Сейчас Путин думает: «Да ну нахер, я вот с этим себя не ассоциирую». Я считаю, что русский народ действительно не достоин того, чтобы зваться народом, у которого есть свобода, свобода в воле даже, вот так вот, да? Я когда жил в Риге, у меня даже было интервью на одном из каналов. И там оно заглавное, меня можно назвать русофобом. Но! А почему сейчас я считаю, что это все враки? Почему я сейчас считаю, что действительно идет борьба, действительно русский народ, ну русский народ звучит, конечно, громко. Мы россияне, но не можем называться рабами, и мы боремся. Почему? Я сменил свое мнение тогда, когда умер Навальный. Я подумал, что если такой человек может отдать свою жизнь за страну, значит она что-то стоит. Затем я стал глубже всматриваться во все это. Во-первых, мы увидели, что огромное количество людей вышло на похороны. А тогда это уже было крайне сложно. Во-вторых, как-то я стал вспоминать, там, не знаю, вот мой племянник средний во время протестов 22-го года сел на 10 суток. Есть истории с поэтами, которые выступают против режима и жертвуют, типа, собой, как Комардино. Есть такой же кейс у нас в Питере. Мы, слава богу, типа, не попали в эти жернова, но это было тоже очень и очень серьезным актом гражданского мужества. Просто, как бы, борьба очень долго идет, она идет там со времен Болотной. Крайне долго демократическое общество сопротивлялось и продолжает сопротивляться. Если борьба идет подпольно, это не значит, что она ничтожна. Не стоит ее обесценивать. Для себя я такие выводы сделал. Если сейчас ты просыпаешься и думаешь: «Вокруг творится полный пиздец, Россия напала на Украину, и я против этого». Ты уже не сдаешься. Мы живем, допустим, в 1984 году, да? И сохранять трезвость ума, сохранять себя под гнетом пропаганды, под гнетом полицейского, не только полицейского произвола, это уже борьба. А многие делают еще больше.

В Петербурге после начала войны вы с другими поэтами издали андеграундный сборник антивоенной поэзии. Можете рассказать, как это было?

— В 2022 год, в январе, приезжаю, знакомлюсь с молодыми поэтами на одном из поэтических вечеров. Я вернулся в поэзию в 20-м, в 21-м, в 22-м. Продолжал во всем этом крутиться, познакомились, все здорово. Объединились контактами. Уезжаю в Ригу, начинается война. У нас с этими ребятами молодыми формировалась какая-то команда, мы там конф.у собрали. И я вижу, что эти люди выступают против. Не все, но большинство. Тогда была очень популярна… допустим, история с антивоенной повесткой, продвигаемой партизанским методом, стикеры там «Нет войне» и так далее и тому подобное. Это тоже акт гражданского сопротивления, это не стоит обесценивать. То же самое тогда могли ломить конкретно, да, даже тогда, в начале, до введения всех репрессивных законов. Я думаю: «Блин, молодцы, надо чем-то им помочь». Купил принтер, прислал им. Ну, типа, я купил принтер, они его забрали. Они начали печатать листовки, стикеры, расклеивать их. То есть, опять-таки… Вот, дальше – больше. Я подумал, что надо каким-то образом, типа, противостоять на том фронте, где у нас больше всего ресурсов, на поэтическом фронте. И это тоже не стоит обесценивать. Огромное количество подонков, эпигонов Захара Прилепина, вот этих вот ребят типа Александра Пелевина, Анны Долгоревой. Ну, какие-то графоманы, в общем и целом, которые, я думаю, это оседлали дискурс и стали писать стишки про то, как здорово убивать людей. Они и до этого их писали, но сейчас они в тренде. Сейчас он, правда, уже немножко идет на спад. Они все плачут, потому что эта культура не популярна, потому что люди не хотят жрать говно и читать всю эту мерзость. Но тогда их звали на Russia Today, издавали сборники. Вы помните, наверное, что на госуслугах даже рекламировалась какая-то их брошюрка. И типа культурный фронт, поэтический фронт – это то место, где тоже надо сопротивляться. И я решил, что нам надо издать антивоенный сборник с ребятами. Приехал летом специально, потому что, ну, если ты в это дерьмо вписываешься, то надо, в общем и целом, присутствовать лично, потому что, ну, типа людей отправлять на убой. А мы все знаем, что после лета был сентябрь, осень, да. И в Москве Комардино, Штовба и Донека закончили довольно плачевно, выступая на майковских чтениях. И вот если эти люди идут на убой, ты должен быть рядом с ними. Поэтому я приехал, мы организовали подпольную типографию. Как бы громко это не звучало, так оно и есть. Напечатали этот сборник кустарным методом, собрали его, разработали дизайн, собрали стихотворения. Наша команда прям, ну, это была Dream Team. Им всем по 20 с гаком лет, это был самым старым в этом труде. Мы собрали, напечатали и еще и устроили презентацию подпольную и такую, где нас не смогли бы накрыть все товарищи мусора. Сняли корабль, никто не мог подобраться. Конечно же, к нам это был ход конём, и там было довольно много людей, полсотни. И мы распространили этот сборник, и сейчас он ходит по рукам. Вот эта андеграундная движуха, это противостояние мейнстриму, это та тема, когда ты наносишь асимметричный удар.

Почему российская власть так боится поэтов?

— Мне кажется, что… Если мы смотрим на текущий режим как на кальку с режима сталинского, предположим, это некий фарс, мы знаем, что история повторяется дважды в виде фарса, сомнительное утверждение, но все-таки, то мы можем провести параллель не только с репрессиями, не только с какими-то вещами политической жизни, но давайте про творческую жизнь тоже вспомним. Власть боялась Мандельштама, например. Вот эта программа про кремлевского горца. Сталин, наверное, хотел бы войти в поэтический канон с помощью других стихотворений. Да, Булгаков с «Тихотворением», но, тем не менее, на пьесе написал «Батум». Мандельштам, когда его сломали, тоже написал словословие Сталину. Это уже не имело значения, потому что до этого был написан «Кремлевский горец». Ахматова была вынуждена тоже написать такие достаточно комплиментарные стихи, но вошел-то в нашу память, в нашу творческую историю, Сталин только благодаря стихотворению о «кремлевском горце». Этому режим чувствует. Он чувствует угрозу, потому что поэты – это те, кому принадлежит будущее. Существовать в настоящем режим может, но оставить по себе добрую память, стать чем-то большим, чем, допустим, бандиты, захватившие нашу власть, а Путин не сможет, потому что в литературе, которая будет существовать спустя 10-100 лет после режима, он будет выведен совсем по-другому. Ну, понимаете, есть любое выражение, что написано пером, ты не вырубишь топором, банальная пословица, но так и есть, ты не сможешь репрессиями бороться с вольнодумцами, которые создают стихи. И ты не посадишь стихи в тюрьму. Ты поэта можешь посадить, стихи не посадишь. Это мощнейшее оружие. Писатели – это инженеры человеческих душ, и если режим может уничтожить, допустим, твое тело, то душу твою, в общем, уничтожить не так просто. Поэтому, да, мне кажется, писателей, особенно поэтов, боятся. Блин, наша литература русская, она построена на фундаменте, который заложил Пушкин. То есть наша русская действительность, в общем и целом, она, мне кажется, базируется именно на литературе. Это литературоцентричная культура.

Многие с надеждой смотрят на Трампа, что тот сможет остановить войну. Думаете ли вы, что есть какая-то возможность?

— Бороться со злом, может, только возможно… Большее зло или такое же зло. Сталин был чудовищем, помог победить Гитлера. Трамп, ну, мы прямо скажем, знаем, кто такой Трамп, да? Но он, я думаю, поможет, да. Типа вести переговоры с людоедом, может. Ну, другой людоед, не такой, конечно, но тем не менее. Трамп – чудовище, но он хочет остановить войну.

Каким вы видите будущее России?

— Раньше я бы сказал: «дерьмовым». Но сейчас я настроен более оптимистично. Раньше я считал это все экзальтацией, вот это прекрасное души, вот это как-то все у меня вызывало такое, тоже презрение. Но сейчас я считаю, что мечты о прекрасной России будущего обязаны исполниться, потому что, типа, ну это история героя Навальный, да, это история героя. Мы, конечно, избалованы нарративом Второй мировой войны. Зло всегда получает по заслугам, думаем мы, потому что крупнейшая война XX века закончилась все-таки триумфом добра. Но постулат о справедливости мира – это ложный постулат. Тем не менее, я надеюсь, что будущее России демократическое. Я надеюсь, что маятник обратно качнется, а затем, я надеюсь, мы его зафиксируем где-то вот посередине, да. Я думаю, что мы вернем все то, что забрали. Конечно, не скоро мы наладим отношения с Украиной. Я понимаю, ну, типа, у цифровых секторов Украины, я прекрасно понимаю, это травмированная страна, травмированный народ. Не простят. Нынешние поколения не простят. И правильно сделают. Следующие, наверное, тоже. С другими мы будем налаживать отношения. Украине выплатим репарации, Россия будет свободной. Этот слоган, который казался мне банальным, на самом деле сейчас тот слоган, в который я верю. Так что, я думаю, будет хорошо все. Надеюсь. Буду прилагать к этому усилия. Я уже не связываю себя с Россией так, как… наверное, стоило бы, да. Тем не менее, я надеюсь, что все будет хорошо. Набоков когда-то хотел вернуться, у него даже было стихотворение «Билет». На это стихотворение глумливо отвечал Демьян Бедный. Но мы знаем все Набокова, а Демьяна Бедного мы не знаем, да, кто это такой. Ну, литература Бедная, наверное, знает. А потом Набоков эти мечты оставил. Потом Германия, Франция, потом Америка. Он остался там. Бродский тоже остался в Америке, да. Но, тем не менее, они любили Россию, оставались ее патриотами. Не хотел бы примерять на себя роль патриота, но, тем не менее, да, мне по-прежнему дорога Россия. И после войны буду туда возвращаться. Жить я, скорее всего, там не буду, хотя кто знает. Но я буду стараться, чтобы она стала свободной, участвовать в этом посильно.

Марина Цветаева написала, что эмиграция делает ее прозаиком. А как повлияла эмиграция на ваше творчество?

— Ой, ну, прозаиком я не стану, из меня дерьмовый прозаик. Но эмиграция меня как поэта вдохновляет, конечно. Россия – это сверхновая, она взорвалась, выбросила огромное количество талантливых людей за свои пределы. Я встречаю здесь потрясающих людей в Риге и в Тбилиси. Я чувствую себя здесь комфортно, хотя бы просто внутри круга поэтов. Эмиграция вдохновляет. Это антивоенная, гражданская лирика. Это и мой любимый абсурд. И даже любовная лирика, да. Да и шуточные стихи тоже. Потому что даже в самые темные дни надо смеяться, правильно? Поэтому, да, вдохновляет, да. Я хочу даже сказать, что в Питере получалось как-то в движуху вернуться, крутиться и быть в обойме. Но там в 23-м я выиграл чемпионат поэзии рижской, да. В 24-м несколько раз выиграл поэтический слэм «Мой Тбилиси». То есть, да, со мной как с поэтом эмиграция ничего плохого не делает, скорее только хорошее.

Чего вы боитесь?

— Боюсь быть трусом, боюсь бояться. Это, ну, на самом деле токсичная маскулинность для, вот этот патриархат, типа, вот я не хочу быть «суковым», я же мужик. Не до конца я жил себе, ну, боюсь там своих близких, стандартная история. Я мнительный, у меня биполярно-аффективное расстройство, и еще, наверное, какие-то есть истории. Я мнительный. Пусть заболею раком. У меня болит горло, рак гортани начался, всем привет. Вот так. Ну, вот, кроме шуток, на других вещей особо не боюсь.

О чем мечтаете?

— Скажешь, мечтаю о славе, но это смешно, потому что поэт никогда не прославится так, как какой-нибудь, допустим, музыкант или актер. Но потихоньку, наверное, можно двигаться к тому, чтобы становиться чуть более известным. Мечтаю о том, чтобы создать что-то, что будет действительно стоящим. Глуховский говорил про то, что мы все хотим совершить плевок в вечность. Вот этого я хочу. Наверное, так. Мечтаю о том, что война закончится. Мечтаю о том, что я буду жить в Европе, а не в Грузии. Эти мечты скоро воплотятся, они уже могут воплотиться в жизнь, собственно говоря. Наверное, так. Такие пироги.