Яна Корецкая: «Я — за войну. И свари мне борщ»

Яна Корецкая — фэшн-предприниматель, основатель и руководитель брендов одежды «Нате, носите!» и N*agent, специализирующихся на принтах с социальными высказываниями. О «Нате» впервые заговорили в 2020 году, когда в поддержку белорусских протестов появилась футболка с надписью «Перемен». Часть выручки Яна жертвует российским благотворительным организациям: Петфонд, AdVita, «Дом с маяком», «Равновесие», «Не напрасно» и другим. После принятия закона о рекламе у «иноагентов» она покинула Россию. Незадолго до этого развелась с мужем, поддерживающим войну. О том, как одежда помогает находить единомышленников и почему не стоит затягивать отношения, если ценности не совпадают, — Яна Корецкая рассказала «Очевидцам».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Яна Корецкая. Я создательница двух остросоциальных благотворительных брендов одежды: «Нате, носите!», которому уже больше шести лет, и N*agent, который мы открыли в декабре. Я из Санкт-Петербурга. Сейчас я в потрясающем Ереване, очень этому рада.

У меня биполярное расстройство, и я в свои проекты беру работать только девочек. Это не принципиальная суперфеминистская позиция. На самом деле просто так сложилось. Почему-то мне с девчонками проще работать, чем с парнями. Парни замечательные, никаких вопросов. Но мне лично оказалось проще всегда работать с девчонками. Конечно, я немножко эпатирую этим фактом публику. Люблю, когда какие-нибудь не очень вменяемые мальчики на это бесятся, потому что сразу хорошо видно, как у нас обстоят дела с женскими правами и так далее. Но это не принципиальная позиция, скорее такой менеджерский вопрос.

Как в вашем проекте появилась благотворительная составляющая? И какое значение она имеет для вас сегодня?

— Изначально никакой благотворительной составляющей в проекте не было. Он несколько раз менялся в процессе придумывания. Мы вначале думали делать одно, потом другое, потом третье. Потом как-то сошлись на том, что было бы прикольно делать футболки с принтами, хотя это был период, когда уже все делали футболки с принтами, поэтому мы не особо верили в успех. Но решили попробовать. У нас сразу получилась довольно политизированная коллекция, хотя задумки такой не было — видимо, в головах уже что-то такое сидело.

Мне довольно быстро стало скучно делать просто вещи, просто бизнес. Я поняла, что мне нужна социальная составляющая, и мы начали делать благотворительные коллаборации. Я вообще, так или иначе, в благотворительности, мне кажется, со школы. Всё время где-то волонтёрила, вписывалась в какие-то проекты. Тут тоже поняла, что мне просто скучно, неинтересно. Мы начали делать в поддержку разных организаций. Уже почти 5 миллионов рублей собрали, причём это не за 6 лет, а за последнюю парочку, потому что до этого мы ничего не записывали, не считали, как обычно бывает в творческих стартапах. Но из посчитанного я знаю: мы в маленьком шажочке от 5 миллионов рублей.

Это самое важное для меня в проекте. Серьёзно, обычно для предпринимателя подсчёт денег, которые он должен отдать, — не самый приятный момент. У меня наоборот. Я раз в месяц считаю все донаты и отправляю их фондам. Для меня это, наверное, самый приятный момент работы. Я такая: «Так, вот я сегодня, условно, 300 тысяч рублей распределила по фондам. Я хороший человек, живу не зря, делаю свою работу не зря».

Что означает надпись на вашей футболке сейчас?

— Здесь перечислены месяцы, и февраль заменён на слово «пиздец». Думаю, особо не надо объяснять, почему именно февраль. Секунду, продемонстрирую. Лимиточка розовых уже нет, чёрненькие ещё есть. Ищите на сайте. Мы её сделали через пару дней после смерти Навального. Этот принт — моя внутренняя попытка отрефлексировать происходящее в последние годы. Я абсолютно не ожидала, что она зайдёт, её раскупят.

Иногда бывает, что мы делаем вещи, потому что мне или кому-то из девчонок из команды нужно отрефлексировать происходящее, иначе это невыносимо. Первый громкий принт у нас был — футболка «Перемен», которую мы выпустили во время белорусских протестов. Это был первый момент, когда на нас обратили внимание, про принт много писали, говорили, благодарили за то, что мы это делаем. Нам важно создавать вещи, которые будут для человека мантрами для себя. У нас много браслетов — это напоминалка для того, кто их носит. А футболки и более масштабные штуки — для манифестации вовне. Очень ценим истории, когда люди рассказывают, что пошли в нашей футболке, кто-то это увидел, начался диалог, и у человека появился этичный, экологичный повод заговорить о важной теме или проблеме.

Как изменилось ваше восприятие войны за эти три года?

— У меня были разные стадии. Первые два года войны я жила со своим бывшим мужем, который её поддерживал внезапно. Это было неожиданно, потому что мы уже два года жили вместе, и до этого взгляды совпадали, а тут оказалось, что очень сильно не совпадают. Естественно, мне приходилось себе объяснять, почему я остаюсь в этих отношениях. Всё-таки это самый близкий человек, ты его выбрал, и мне оказалось тяжело 24 февраля, когда я поняла, что всё, пиздец, сказать: «Спасибо большое, было приятно» — и уйти. Я сделала это сильно позже.

Я никогда не поддерживала войну, но внутри себя искала компромиссы, чтобы объяснить, почему живу в таком контексте, не уезжаю из России, остаюсь с этим человеком. Только недавно научилась доверять себе, своему мнению. А до этого было отвратительное патриархальное: «Он же мальчик, наверное, лучше понимает, что происходит». Плюс, когда любишь человека, сложно его разлюбить. Самая частая формулировка, которой я объясняла, почему отношения продолжаются: «Это же хорошо, что рядом человек противоположных взглядов, это не даст скатиться в крайность, позволит вести диалог, искать рациональность». В войне нет рациональности, но я думала, что хотя бы обсудим, не скатимся эмоционально в одну позицию.

На деле — херня полная, это так не работает. Он высказывал мнение с лёгким мансплейнингом: «Ты просто дурочка, не понимаешь, ничего страшного, я тебя всё равно люблю». Со всех сторон нездоровая ситуация. Понимаю, что то, что я сразу не ушла, не уехала из страны, меня не красит, но у всех свои ментальные особенности, такой период был. Если кто-то в похожей ситуации, я бы рекомендовала заканчивать — это тяжело. Ты можешь этого не осознавать в процессе, но когда я вышла из отношений, почувствовала, какой на мне был груз постоянного эмоционального включения, попыток договориться, найти компромиссы. Мне важно проговорить эту историю, потому что я не одна такая. Поддержка войны встала рядом с вопросом: «Почему ты не готовишь мне борщ?» — стереотип о традиционалистах и патриархальности оправдался.

Как вы справлялись с сознанием военных преступлений России, оставаясь в стране?

— У меня была ещё одна причина, почему я оставалась — по крайней мере, которой я это объясняла. Я много волонтёрила, помогала в проектах для беженцев и других благотворительных инициативах. Меня спасало то, что я никогда не открещивалась от происходящего. Мне важно было осознавать реальность: умирают люди, разрушаются города — это нельзя оправдать. И второе — это делают как будто от моего имени, а я ничего не могу сделать. Это вызывало злость, которая давала силы что-то делать.

Я объясняла себе, почему остаюсь. Мне кажется, это было искренне. Я думала: никогда не считала, что уехавшие сразу или в мобилизацию поступали неправильно. Наоборот, это равнозначные решения — остаться или уехать. Но у меня было ощущение ответственности: сейчас все уедут, и они правы, но должен остаться хоть кто-то, кто будет работать на складе вещей для беженцев или заниматься такими вещами. Раз у меня есть моральные силы оставаться и этим заниматься, то, наверное, важно остаться и делать это здесь.

Что послужило триггером для развода и эмиграции?

Какая-то мелочь стала последней каплей. Стаканчик копился, копился и в какой-то момент перелился через край, чему я, на самом деле, рада, хотя в процессе это было нелегко. Как только мы решили развестись, у меня даже не стояло вопроса, надо ли уезжать. Плюс был хороший повод. Шутим, что Путин — наш лучший travel-агент: каждый месяц новые поводы попутешествовать. Совпало, что я уехала в отпуск в Ереван. В этот момент приняли закон о рекламе у иноагентов. Я поняла: либо закрываю бренд, либо нарушаю закон. Он сформулирован так, что я не знала, ждёт меня штраф в 3000 рублей или два года тюрьмы. Решила, что, во-первых, не хочу оставаться, а во-вторых, проверять на себе, что будет, не хочу.

Почему бренд «Нате, носите!» продолжает существовать параллельно с N*agent и как распределяются между ними коллекции?

«Нате, носите!» остался, чтобы поддерживать российские фонды без токсичных статусов. Таких фондов много, мы хотим их поддерживать, чтобы у них было меньше рисков — от того, что они на одной странице с террористами и иноагентами, и чтобы им можно было донатить с российских счетов без риска статуса иноагента. Оба бренда существуют. Все условно опасные в России коллекции унесли в N*agent — для этого он и создан. А более безопасные остаются в «Нате, носите!», чтобы поддерживать важные инициативы, которые в России ещё есть.

Как изменились запросы и потребности вашей аудитории после начала войны? И как ваш бренд адаптировался к этим изменениям?

— С тех пор как наша аудитория во многом эмигрировала — это было задолго до моего отъезда, — стало больше запроса на ностальгию, чувство, что они не одиноки, поддержку в том, что уехали не зря. Моя эмиграция получилась шоколадной, но не у всех так — многим тяжело бросать дом, всё, что было, и адаптироваться в новой стране. Больше запросов на поддержку, чем на острые высказывания, хотя и на это тоже есть спрос: люди почувствовали, что могут носить футболку «Нет войне» и ничего им за это не будет.

Вы сотрудничали с фондами, для которых публичность — это вопрос выживания. По вашему мнению, как после запрета на рекламу у иноагентов можно привлечь внимание к таким инициативам?

— С благотворительностью в России сейчас всё очень плохо. Я год была директоркой по фандрайзингу в фонде «Равновесие». К счастью, они пока работают в России, у них нет токсичных статусов. Но статусы иноагентов — не единственная проблема. Российскую благотворительность давят со всех сторон: сокращение госфинансирования — многие адекватные фонды получали гранты, и в этом я не вижу ничего плохого, но теперь эти гранты уходят на «разговоры о важном» для школьников, на буквы Z во дворах, а не на помощь людям с инвалидностью или в сложных ситуациях.

Блокируют площадки, нужные благотворительному сектору. Например, «Нужна помощь» признали иноагентом, им пришлось закрыться. Это была ключевая площадка, которая системно поддерживала благотворительность: помогала бизнесу и фондам коммуницировать, собирать деньги, давала медийность. По шажочку всё давят. Я не могу выделить одну проблему — вижу, что благотворительность в целом сильно сжимают. У меня ощущение, что государство боится горизонтальных инициатив. Сегодня люди собираются помочь онкобольным, а завтра — свергать власть. Давят всех без разбора, потому что боятся проактивных ребят, которым не всё равно, что происходит вокруг.

Это Галина Юзефович — невероятная женщина, которая вдохновляюще рассказывает о книгах в своём канале. Нам повезло сделать с ней коллекцию. Уже вышло две части. Первая — не привязана к одному сюжету, но очень важная и поддерживающая. Вторая — ну, вы все поняли.

Гордеева, Лазарева, Юзефович. Люди, чьи голоса важны для многих. Что объединяет вас с ними? Это про убеждение или про возможность усилить свой голос, встроившись в более широкий культурный диалог?

— Это люди с близкими мне ценностями, которых я очень уважаю, с которыми приятно вести диалог, работать, что-то делать вместе. Даже если бы это не было публичным, для меня это всё равно было бы важно. Конечно, это возможность донести свои ценности большему количеству людей и помочь этим людям в необычных форматах донести их мысли. Такой симбиоз.

Ваша фраза «Сами себе Родина» звучит как манифест новой идентичности. Что для вас значит этот слоган?

— У пророссийской пропаганды есть фишка — вычёркивать антивоенных россиян, уехавших и оставшихся, из контекста России: «Вы предатели, уехали, молчите, занимайтесь чем-нибудь на свои зарубежные гранты, вы уже не россияне». Для меня важно помнить и чувствовать, что Россия — это я, это мы, это наш дом, наша страна. Мы имеем право участвовать в её жизни, что-то решать не меньше, чем те, кто остался, поддерживает или не поддерживает. Мне важно сохранять эту субъектность по отношению к моей стране, чтобы люди тоже об этом не забывали, если хотят. Это мой отпор попыткам вычеркнуть нас из российского контекста.

Вы уехали из России в 24-м году. По вашим наблюдениям, как проходило привыкание российского общества к войне?

— У меня, помимо биполярного расстройства, есть КПТСР, которое появилось не просто так. Я хорошо знаю, как работает мозг в таких ситуациях: ты забываешь часть событий, игнорируешь, переосмысливаешь, чтобы не сойти с ума и выжить. Мне кажется, многие, кто остаётся в нейтрале или поддерживает, — это метод адаптации к реальности, чтобы не сойти с ума. Вся эта история невыносима, если смотреть на неё осознанно. Есть люди, искренне верящие в нацистов на Украине, что всё правильно. Но большая часть — это люди, которым страшно и тяжело посмотреть на это открыто. Я не поддерживаю, но понимаю, почему так происходит.

Я не придавала этому значения, когда жила там. Потом решила остаться в Ереване и сразу после этого приехала на две недели в Россию повидать родственников. Офигела от того, насколько в Питере и Москве войны вообще нет. Люди ходят в рестораны, пьют лавандовый раф, тусуются на вечеринках. Кроме плакатов про службу по контракту, ничего нет. Даже когда дроны прилетают по Москве — один ночью попал в рабочее место моего мужа, который это поддерживает, — это не вызывает сильной реакции. Люди уходят в эскапизм радостной столичной жизни. Если не знаешь контекста, в Москве никогда не поймёшь, что эта страна ведёт войну.

Как проходит ваша адаптация в Армении?

— Адаптация прошла очень легко — бюрократия, социализация. Я не думала, что эмиграция может быть такой приятной. Но это, кажется, моя случайная привилегия. Армения и Ереван мне очень подошли. Я быстро обзавелась друзьями, здесь лёгкая бюрократия. Когда осталась, много говорила о проекте «Ковчега» — «Первым рейсом»: ребята готовят программы по построению прекрасной России будущего. Я всем говорила: «Я первым рейсом — как только пойму, что что-то изменится, захлопываю чемодан и уезжаю обратно». Мне отвечали: «Ты в эмиграции две недели, поживи месяц-два, потом расскажешь».

Действительно, всё меньше ощущение, что Путин умирает, и через полчаса я должна быть в России что-то строить. Мне нравится мысль, что, возможно, останусь в Армении на всю жизнь. Нет чувства, что это временно, чтобы переждать и вернуться. Но надеюсь, никогда окончательно не разорву связь с Россией. Не могу съездить туда в отпуск, потому что мне опасно въезжать. Это бесит страшно.

Чего вы боитесь?

— Я боюсь потерять чувствительность к этому всему. Боюсь стать человеком, который пьёт смузи в центре Москвы или Еревана, потерять эмпатию, злость, отчаяние, которые помогают мне что-то делать. Это тяжело, но я не хочу переставать чувствовать, понимать, что происходит, сопереживать людям — будь то война или социальные проблемы. Боюсь зачерстветь.

О чем вы мечтаете?

— Я хочу, чтобы мои бренды были не нужны. Чтобы все благотворительные инициативы, в которых участвую, которые строю, были не нужны. Чтобы не нужно было помогать людям, пострадавшим от войны, потому что войны нет. Чтобы не нужно было спасать тех, кто подвергся насилию, потому что насилия нет. Я сильно разделяю цель и мечту, и мечта вот такая.