«Я никогда не думала, что мы можем испытать эмоции эмигрантов XIX-XX века»

Алевтина — социальный антрополог из Москвы. Через неделю после начала войны купила билет в один конец и уехала из страны. Сейчас помогает друзьям с проектом «Ковчег» — коливингами, или коммунальными квартирами, где эмигранты новой волны из России могут остановиться и пожить бесплатно первое время.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Алевтина Бородулина, мне 30 лет. Я работала исследователем в Институте этнологии и антропологии РАН как социальный антрополог. Еще я была музейным куратором. Мы делали эскизы и дизайн-проекты новых музеев. В общем, у меня была довольно творческая и интересная жизнь до отъезда.

Как ты узнала о войне в Украине?

— Я не спала в ту ночь, когда начались военные действия, потому что речь Путина была очень странной. Он наговорил столько, что как будто бы он прямо завтра пойдет захватывать Киев, а итогом было просто признание областей. У меня было ощущение последнего мирного дня, особенно когда были алые салюты в честь 23 февраля. Мои родители не очень понимали, что со мной происходит, и это тоже был элемент безумия. То есть если бы вокруг все всё понимали, но ты ходишь и видишь спокойных людей, а я не могу спать, не могу есть, плачу по ночам. Хорошо, что все мои друзья были солидарны.

Участвовали в акциях протеста в России?

— Мы в воскресенье пошли на протест. Там была такая интересная форма протеста — молебен за мир возле Храма Христа Спасителя. Мы подумали: «Ну ладно, все протесты разгоняют, но наше государство держится на поддержке РПЦ — неужели они будут прогонять людей с молебна?» И вот мы туда пришли и увидели: вся территория вокруг Храма Христа Спасителя заблокирована. Там куча людей, и они боятся останавливаться. Это было странно. То есть мы даже не могли найти место, где находится протест. Причем люди ходили по Гоголевскому, по Новому Арбату, и было понятно, что это не просто гуляющие люди — все боятся остановиться. Был момент, когда люди остановились на пешеходном переходе, и их немедленно забрали. Просто потому, что они стоят. Рациональность отменилась. Если раньше ты мог просчитывать риски, говорить: «Это вероятно, а это невероятно», то сейчас мы живем в такое время, когда происходят или уже произошли самые маловероятные события, а значит дальше мы вообще не знаем, что будет. Может произойти все, что угодно, но красная кнопка — это красная кнопка. И при этом такое мирное небо, такая прекрасная погода была в Москве — это тоже было жутко контрастно.

Почему ты уехала из России?

— Мне кажется, это в каком-то смысле был выход из паники. Это какая-то коллективная травма российской истории: когда ты читаешь биографию писателей, поэтов, думаешь: «Почему? Ну ты же был умный человек. Ты переписывался с людьми по всему миру. Почему ты не уехал после того, как произошла революция?» Я всегда спрашивала это. И теперь думаю: «Ну, наверное, пришло мое время сделать по-другому». У меня не было в запасе никаких других образов, кроме «железного занавеса», и я думала, что, наверное, будет правильно немедленно уехать. В то воскресенье я поняла, что и мне, и всем реально страшно. Никто не может встать и вытащить даже плакат. Значит, лучше уехать, но у меня не было плана. Я никогда не думала, что мы сможем испытать эмоции, которые испытывали эмигранты 19-20 века. Когда приехала сюда, стало легче: это была первая ночь, когда я заснула вечером, а не под утро.

Есть ли знакомые, которые поддерживают войну?

— Стало невозможно общаться с той частью семьи, которая смотрит телевизор. Там, к сожалению, порвались все контакты. Есть те, кто верят в то, что нас вынудили: «Если бы мы не напали, то на нас бы напали». Кажется, кого-то это убедило. Вообще не вижу смысла дискутировать. Когда все пройдет, и эта облучающая пропагандой машина выключится, у людей поменяется мнение.

Кто виноват, что жизни миллионов разрушены?

— Известно, кто виноват. Тот, кто развязал эту агрессивную войну. Тот, кто пожертвовал жизнями ради собственных амбиций.

Чувствуешь вину за происходящее?

— Это очень сложный вопрос, над которым мы пытаемся с друзьями и коллегами думать. Как нация, культура выходят из такой ситуации? У нас есть пример Германии: там концепция коллективной вины. Но что-то мне в этом не нравится. Мне кажется, что люди, которые испытывают сейчас вину, как раз находятся в самом уязвимом положении. Для них это невыносимо, и очень многие находятся в апатии, в депрессии. Люди, которые остались в России, ощущают несправедливость этой войны, и если они начинают ощущать еще и вину за это… Вина на самом деле деструктивное чувство. И поэтому они оказываются неспособны что-то делать. Мне кажется, гораздо продуктивнее говорить об ответственности. Ответственность предполагает, что ты что-то делаешь. Я, например, не хочу заниматься устройством своей личной, частной жизни. Я участвую в «Ковчеге» — это мой вклад в то, что происходит. Это проект антивоенного комитета. Туда входят прекрасные люди, вроде Ходорковского, Гуриева, Каспарова. Они сделали его сразу после начала войны — 27 февраля — и стали думать, какие проекты можно поддержать. Анастасия Буракова — юрист, которая участвовала в политической жизни России — предложила сделать нечто наподобие Дома Беларуси после протестов. Потому что было понятно, что будет уезжать много русских. Очень многие, особенно те, кто подвергались политическим преследованиям, не имели возможности подготовиться и просто брали на последние деньги билеты. Очень хотелось как-то их поддержать. «Ковчег» существует в Ереване и в Стамбуле. Это коливинги — как коммунальные квартиры, но там можно бесплатно жить людям, которые находятся в тяжелом финансовом положении. Плюс к этому существует большая поддержка в чатах, где уже волонтеры и партнеры помогают людям простроить стратегию, найти помощь во всех странах мира. Вот такой проект помощи всем, кто стремится сейчас уехать из России.

Почему власть так легко подавила инакомыслящих?

— Они долго и планомерно к этому шли. Начиная с 2012 года все шло активно. 2013 год — это уничтожение независимых СМИ. Вы, наверное, об этом знаете лучше, чем я. Вопрос, наверное, в том, почему нам не удалось в 2012 году осуществить то, что казалось возможным.

Что не так с Россией?

— С Россией все так. Люди используют концепцию менталитета: «Русские вот такие, поэтому они так себя ведут». В очередной раз хочется сказать, что наша наука концепцию менталитета не приемлет. Его не существует. Существуют социальные условия, социальные институты, которые предполагают разный социальный отбор. То есть если у нас политическая система неконкурентная, то там действует система негативного социального отбора и высшие должности будут занимать люди не наиболее компетентные, а, скажем, обладающие свойствами, которые позволяют им оставаться у власти. Поэтому надо выстраивать здоровые институты. В общем-то, вот и все.

Есть ли будущее у России?

— Все должно быть хорошо. Вопрос только сколько это займет времени. В худшем случае это может занять годы, и будет это очень тяжело. В лучшем случае это может занять буквально месяцы, тогда все будет хорошо. Но в исторической перспективе понятно, что Россия — нормальная европейская страна. Она должна стать частью демократического сообщества правовых государств, где существуют права человека. С этим всё будет хорошо. Тут действительно только вопрос: «Когда мы туда придем?», но эволюционируем мы явно в эту сторону.

Следишь ли ты за новостями из Украины и России?

— На новости из Украины вообще приятно смотреть, потому что это сплоченные люди, которые борются за свою свободу, и вызов этот они приняли прекрасно. Новости из России смотреть грустно: там распространяются доносы, либо отправляются в школы методички. Но на все это, конечно, мы смотрим. Параллельно с этим существует акция, например, активное «Феминистское антивоенное сопротивление», и это тоже приятно видеть. Как сейчас говорят: «Вот и задавили инакомыслие в стране». Вообще-то, не задавили. Оно есть, и люди продолжают бороться. Вот, наверное, вы слышали про акцию с развешиванием ценников, где показана статистика. Это вселяет надежду в то, что есть люди, которые не боятся действовать, находясь в России. И это, конечно, героизм.

Какая история из Украины тебя потрясла?

— Нет, если говорить о тяжелом то, конечно, самым страшным для меня был тот домовой чат в Буче. То есть фотографии, конечно, были и понятно, что они всех поразили. Но интересно, что домовой чат стал историческим документом. Мы буквально видим, что все это происходило на самом деле. Мы видим, как это развивалось — он буквально зафиксировал происходящее. И да — это жутко.

Вернёшься, когда закончится война или режим падёт?

— Ну, скорее, когда падет режим Путина, потому что когда закончится война, я боюсь, будет только хуже. Скорее же всего, он вернется с поражением и будет искать тех, кто его подвел, не поддержал. И когда я уезжала, я понимала, что уезжаю не пересидеть военные действия, а из-за страха того, что будет происходить внутри России. Не потому, что сюда перекинется война, а потому, что это будет война против своего народа. То есть она и так уже идет. Я воспринимаю Путина как оккупационную форму власти, которая постоянно ведет борьбу против народа России, стремится его подавить, эксплуатировать экономически. Просто сейчас она перейдет в более жесткую фазу. А когда режим падет — да, я бы хотела вернуться. Здесь многое из того, что мне дорого, многие проекты, которые я поддерживала. Например, «Третий сектор» сейчас переживает очень тяжелые времена. Люди, которые уехали, отправляли донаты во всякие благотворительные организации. Поэтому я надеюсь, что они выстоят, а потом надо будет вернуться и всем помочь.