У них будет страшная ломка, когда башни отключатся

Художнику Антону Кетову — 44. Родился в Москве, закончил два вуза — театральный и ВГИК. После 2014 чувствовал, что должно произойти что-то страшное, потому что был Крым, Донбасс, Сирия… Когда началась война с Украиной, неделю сидел в своей мастерской и рисовал черным по черному. В марте уехал из России. О причинах войны, страхах и разрушении родственных связей Антон говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Антон Кетов, я художник. Родился в Москве, в России. Сейчас мне 44 года. Я закончил в России два вуза: театральный и ВГИК.

Как изменилась ваша жизнь после 24 февраля 2022 года?

— После 14 года стало понятно, что должно что-то произойти. Оно же так и было — Сирия, Крым, новый Донбасс. Надежда была на то, что система изживёт сама себя, что не будет того скачка, который произошёл. Мне кто-то говорит: «Я думал, что эта война будет. Я понимал это». А я не понимал. Жена утром сказала — и всё: я неделю рисовал чёрный картон. Просто чёрным акрилом, чёрным по-чёрному. Я созвонился со своими друзьями, друг из Киева сказал: «Антоха, мы едем сейчас на машине, выезжаем». Он увозил семью, потом вернулся и ушёл в тероборону. Было постоянное общение с людьми оттуда. Мы купили единственные билеты на 17-е — раньше их просто не было — и улетели. Для меня это сброс всего.

Почему началась эта война?

— Та война, которая началась 24-го — это война из учебника по истории. Перевернули страницу — и на 70 лет назад. То, что сейчас происходит, это, как я понимаю, продолжение Второй мировой войны. Ту пружину, которая начала сжиматься в начале 20-го века, человечество аккуратно, постепенно смогло разжать. А Советский Союз и Россия, которая пришла ему на смену, держали эту пружину. У людей в России не было желания осознать свою историю, понять, какая катастрофа с нами произошла. Затыкали-затыкали эту пружину каким-то материалом, но она в какой-то момент всё равно выстрелила.

Как война отразилась на вашем творчестве?

— В общем-то, я стал другим художником за этот год. Это, может быть, громко звучит, но это так. Я когда переехал, понял, что вообще не знаю, что делать. Всё, что я делал до этого — неактуально. Я до этого не занимался социально-концептуальным искусством вообще. Делал что-то как уличный художник, но в основном мои работы были про другое. Я занимался больше объёмом, пластикой, скульптурой. Я понял, что уже точно никогда не буду делать многое из того, что делал раньше. Первое время — где-то месяц — я делал плакатное искусство: чётко, понятно, плакатом. Потом был проект «Жук в муравейнике» в резиденции у Марата Гельмана — я переосмыслил Мир Полудня. У меня был большой иллюстративный цикл, посвящённый Миру Полудня братьев Стругацких. Я его переосмыслил из нынешнего положения, что вот ретротопия, о которой мы все думали, растворилась во всём этом безумии. Сделали работу — космический «Корабль-ноль». Это я тоже придумал в резиденции у Марата Гельмана. «Корабль-ноль» — это символ будущей России, потому что у России в прошлом было не так много хорошего, но вот авиакосмическая промышленность, Гагарин — это, может быть, единственное неплохое, что было создано человеком. На работе написано: «„Корабль-ноль“ отправляем в светлое будущее». Возможно, он когда-то вернётся и принесёт мир и здравый смысл в Россию.

Вы жёстко пишете в своих соцсетях, что российское государство должно быть уничтожено. Как вы это себе представляете?

— Часто тексты, которые я пишу, бывают очень эмоциональными. Я представляю себе разрушение Российской Федерации как, возможно, очень оптимистичный сценарий: в какой-то момент рухнет режим, все захотят вернуться к своим истокам. Я всегда писал и говорил, ещё до войны, что существование России в таком формате ненормально. Не может такого быть, что страна останется такой, что дальше будет продолжается это безобразие. Да, война закончится, но они могут все это спустить на тормозах. И вот мы сохранили страну, давайте дальше жить так же — ну этого не может быть. Я всегда считал, что если определенная группа лиц или народ считают себя непричастными к этому государству, то они имеют право жить самостоятельно. Опять же, я ни в коем случае никого не призываю убивать, никаких смертей я не хочу. Я, конечно, пишу в лоб, но имею в виду режим, структуру государства. Убьют ли Путина — не знаю. Да и сейчас всё так выстраивается, что даже если убьют, не факт, что может что-то изменится. Там такие демоны пришли, что непонятно, что будет дальше. Если честно, я хотел бы, как, наверное, многие, чтобы рухнула эта безумная система, этот фашистский режим, а после все решили, как они хотят жить дальше, и так и жили.

Что сейчас должны делать те, кто остался в России?

— У меня было очень много близких друзей, которые оказались оборотнями. Я понимал, что у них иногда что-то происходит в головах, но думал: «Ладно». Теперь их больше не существует. Сейчас почти все мои друзья — здесь. Им я советовать ничего не могу. Могу посоветовать только тем, кто остался там и всё ещё мыслит — нормальных людей там тоже много: постарайтесь уцелеть во всём этом, потому что катаклизм пройдёт. Я не знаю, как это прозвучит — хорошо или плохо — но мне совершенно всё равно, что будет с моим папой. У меня с ним давно очень плохие отношения, но последний разговор был про то, что мы возвращаем свои земли. Я не знаю, мне правда всё равно. Переубеждать его я не могу, да и не хочу. А хочу, чтобы те, кто это поддерживал, понесли какое-то наказание. Хотя, они в любом случае его понесут. Произойдёт метаморфоза, как в «Обитаемом острове» у Стругацких, когда отключилась башня — у них будет страшная ломка. И я не могу сказать, что буду по этому поводу переживать, потому что они и нашу жизнь изменили, просто сломали нашу — и не только — жизнь.

Чего вы боитесь?

— Страхи есть, и их достаточно много. Они такие, каких не было даже в России. Очень сильно увеличилась бытовая составляющая — где денег заработать, как семью прокормить, где жить, где найти денег на следующий месяц. Иногда мне просто становится как-то не по себе, и я понимаю, что это страх. Я боюсь за мир, за человечество. Тоже громко, наверное, звучит, но я правда за него боюсь, ведь что сейчас может сделать Россия — я не знаю. Карибский кризис, наверное, отдыхает. Я боюсь за своих родственников — маму и тётю — которые остались, за трёх-четырёх человек. Мне за них страшно.

При каких условиях вы бы вернулись в Россию?

— Я порой думаю: «Нет, наверное, если крах системы произойдёт, я сразу вернусь». Но в то же время понимаю, что видеть не хочу этих людей. Я даже жене сказал: «Слушай, это очень нехорошо, но у меня появилось чувство ненависти. Если я вернусь, то, боюсь, прибью кого-то из своих бывших друзей, после того, что они написали в фейсбуке». Наверное, должно пройти время и, может быть… Люди-то вряд ли изменятся.

Что должно произойти, чтобы изменились люди в России?

— Уже есть пример Германии. Там было всё то же, и после прошло очень много времени. Велась работа с людьми, их пытались изменить. Я уверен, что основная масса просто переобуется, замаскируется, затаится, ну а кто-то нет. Это очень небыстрый процесс. Сейчас же была практически жёсткая дрессировка, и отменить её большей части населения, мне кажется, не удастся никогда. Многие люди и так-то были страшные, если разобраться. Я служил в армии и после этого стал хорошо разбираться в психологии россиян. Как ни странно, это был полезный опыт. И я понимаю, что они до этого были страшные и несчастные, а теперь с ними ещё и такое сделали — отправили на фронт. Мне даже кого-то стало по-человечески жалко. У меня точно нет желания переделывать этих людей, участвовать в чём-то. Многие пишут: «Мы вернёмся и будем делать это, будем делать то». У меня абсолютно нет этого желания, только брезгливость какая-то.

В 90-х у России был шанс стать демократической страной? Что пошло не так?

— Не знаю, может быть, это животное ощущение сопричастности к чему-то? В 90-е годы была масса возможностей, но никто их не реализовал. Но в то же время мы ели вкусно, были новые машины, и хотелось какой-то сопричастности. В 91-м году мне было 14 лет — я очень хорошо помню, что происходило, разговоры со своими родными, со своей тётей, которая невероятно всему радовалась — тогда было хорошо, это было прекрасное время. Я даже, честно говоря, удивляюсь, что это такая глубинная история. Наверное, это может произойти со всеми, необязательно только с Россией. Почему люди не захотели жить свободно, почему они захотели жить так, как они стали жить? Я много об этом думал и пришёл к выводу, что это психологическая зависимость, это желание быть причастным к чему-то. Если бы государство дало большинству другую модель — быть причастным к чему-то там хорошему, что-то созидать… Даже Советский Союз пытался уходить не в войну, не в ужас, а во что-то хорошее. Понятно, что это была мистификация, но казалось, что ты причастен к чему-то хорошему. А здесь ты причастен к плохому — «Зато мы самые плохие».